Геррон

Левински Шарль

Лет сорока. Ружье на плече, поэтому в нем нет ничего угрожающего.

Уголком глаза я увидел, что СС-подмастерье стоит тут же. Со связкой ключей в руке.

Лестничный марш наверх. На улицу. Солнце уже светило вовсю. Жандарм жестом указал мне направление. Вдоль L3. Мимо барака Гениев, где Ольга беспокоилась за меня. Прямо до Q9. Налево. У Литомержицких ворот он предъявил бумаги. Охрана посмотрела на них удивленно, но выпустила нас. На проселочную дорогу. На вольную природу.

„Было бы желательно, чтобы режиссер

имел возможность покидать территорию крепости и проводить разведку местности для поиска привлекательных мест для съемки“.

От чешских жандармов никогда не знаешь, чего ожидать. Не то что от эсэсовцев, тут сразу надо рассчитывать на худшее. Некоторые хотят быть более немцами, чем сами немцы. Изображают из себя повелителей. Педантично настаивают на самых бессмысленных предписаниях. Хотя знают, что каждый их донос о нарушении может означать депортацию для того, на кого они доносят. Потому что знают.

Но большинство местных боевиков-четников миролюбивы. Не хотят потерять должность, потому что она освобождает их от военной службы, но по отношению к арестантам настроены дружелюбно. Есть даже такие, что проносят наружу письма.

Я еще не знал, к какому сорту принадлежит мой конвоир.

Он держался на предписанной дистанции, бодро шагая позади меня. Ружье не на плече, а в руках, на изготовку. Как нас учили в Ютербоге для конвоирования. Один раз, когда я двигался слишком медленно, он подтолкнул меня прикладом в спину.

Значит, все-таки эсэс-имитатор? Но ведь он сказал „pros'im“. Что не пришло бы в голову ни одному из этих тупиц.

Как только мы вышли за пределы видимости из крепости, его поведение изменилось. Он остановился и вытер со лба пот большим зеленым носовым платком. Напомнив мне господина Тиггеса из Гревенброха. Улыбнулся мне, кивнул и постучал пальцем себе в грудь.

— Иржи, — представился он.

И я ответил:

— Курт.

Беседовать мы не могли. Он — что здесь редко встретишь — не знал ни слова по-немецки. „Или не любит немцев, — предположила потом Ольга, — и поэтому решил не понимать их язык“. Но мне так не кажется. Он рос вдали от Праги, в деревне, где культуры не смешиваются. Он не был городским. В нем было что-то деревенское. Не совсем крестьянин, как мне показалось, скорее деревенский ремесленник, столяр или инструментальщик. Но возможно, я и ошибаюсь. С моим знанием людей, которым я когда-то так гордился, я недалеко ушел.

Ладно. Приличный человек.

Иржи.

Он тщательно сложил свой носовой платок. И потом сделал жест, понятный и без знания чешского языка. С легким поклоном повел правой рукой. Полководец, который кладет к ногам своего короля завоеванную провинцию. „Куда двинемся?“ — говорил этот жест.

Я и понятия не имел. Наугад указал в ту сторону, где пейзаж казался наиболее уединенным.

Иржи кивнул, повесил свое ружье на плечо и зашагал рядом со мной. Не как конвоир с подконвойным. Два друга на загородной прогулке.

Полевые тропинки. Луга. Кустарник. И тот самый заяц. Природа. Я уже давно забыл, что это такое.

И еще одно: я теперь определенно знал, что мой фильм важен. Настолько важен, что не только Эпштейн исполняет мои желания, но даже Рам. Только сам комендант лагеря мог отдать распоряжение выпустить меня за пределы Терезина. Просто так, чтобы я осмотрелся. После всего того времени, что я стоял навытяжку и прислушивался, я снова обрел клочок личности. Крошечный обрывок власти. Это было приятно.

„Пойдем налево“, — жестом показал я, и мы пошли налево.

Иржи оказался дружелюбным человеком, готовым прийти на помощь. Он даже не рассердился, когда я выблевал его обед. У него были с собой бутерброды — тяжелый черный хлеб, густо намазанный маслом и проложенный ломтями сала. Должно быть, запасы у него были деревенские. В лавках, это мы знали, такими деликатесами уже не разживешься. Он совершенно естественно поделил бутерброды пополам — половину себе, половину мне. Кажется, его не смутило, что я проглотил свою часть не жуя.

„Не глотай так жадно, Курт“, — всегда говорила мама, когда было что-то очень уж вкусное.

Хлеб. Масло. Сало.

Амброзия.

Мой желудок отвык от жира. Спустя четверть часа непереваренные куски изверглись из меня. У Иржи была с собой фляжка воды, и он дал мне прополоскать рот. Позднее он сорвал мне зеленое, еще не совсем поспевшее скороспелое яблоко. Когда он увидел, как я наслаждаюсь давно забытой свежестью, он сунул мне в карман еще два. Я принес их Ольге. Чтобы доказать ей, что невероятная история этого дня — не сказка.

Она не настолько беспокоилась обо мне, как я боялся. Эпштейн дал ей знать, где я.

Теперь я снова режиссер. Человек, который что-то двигает. Я снова Курт Геррон.

Завтра мы идем на Эгер.

— Люди сбегают по лестнице в воду, — диктую я. — Ныряют с берега. Радостно плещутся. Две девочки толкают мальчика в реку и со смехом убегают.

— Что, правда в Эгер? — спрашивает госпожа Олицки.

— Я прикинул место съемок. Хорошая купальня. С доской для прыжков.

— Хотела бы я там побывать, — произносит она мечтательно. — Я так давно не плавала. То, что здесь нельзя выкупаться, — это для меня одна из самых тяжелых потерь. — Она перестала печатать. — А мне там роли не перепадет?

— Пишите: новая сцена. Секретарша донимает режиссера вопросами. Режиссер крупным планом. Он рвет на себе волосы.

— У вас хорошее настроение, — говорит госпожа Олицки.

Она права. С тех пор как я могу покидать Терезин, я оптимистично воспринимаю наш проект.