Гёте. Жизнь и творчество. Т. 2. Итог жизни

Конради Карл Отто

Допустим, что упомянутые теоретические высказывания Гёте действительно иллюстрируют направленность его поэтико-символического мировосприятия. Остается, однако, вопрос: в какой мере провозглашенные положения реализуются в самом поэтическом тексте? Символ, в единичном представляющий общее, всегда выступает как часть более обширного целого, но для того, чтобы читатель мог связать это единичное с общим, необходима аналогия. В принципе структура символа определяется формулой «pars pro toto» [75] плюс принцип аналогии. Но ведь то же можно сказать и об аллегории. Разница лишь в том, что символ не предлагает каких-либо однозначных соответствий между знаком и обозначаемым, которые можно было бы облечь в четкие рассудочные понятия. И лишь в самой поэзии раскрывается суть символа, в общем контексте значений и «отсылок» как в отдельных произведениях, так и во всем творчестве поэта. И, согласно старому основополагающему правилу герменевтики, что любое явление осознается лишь как часть чего-то другого, при условии, что целое субъекту известно или хотя бы угадывается им, человек, символически — по принципу Гёте — воспринимающий мир, должен, как и в случае с аллегорией, неизбежно уже иметь представление об этом «более общем», прежде чем он сможет воспользоваться символическим видением на практике (вкупе с отношением «pars pro toto» и с принципом аналогии). В одном из писем к Цельтеру Гёте сообщал, что «наисовершеннейшие символы» порой возникали непосредственно у него на глазах, например, когда

он наблюдал за сплавом леса по реке Заале близ Йены. Вот крупные бревна «спокойно скользят по воде и благополучно спускаются вниз по течению», зато поленья, предназначенные на дрова для топки, кое-как следуют за ними, «некоторые проплывают как бог на душу положит, другие крутятся в водоворотах» (из письма от 19 марта 1818 г.). Писавший эти строки в «анархическом верчении сплавного леса» усматривал проявление антагонистических тенденций порядка и беспорядка в человеческой жизни. Но сам этот факт свидетельствует, что автор письма уже должен был иметь представление об этом противоречии. Не при созерцании же лесосплава оно у него возникло. Диапазон как позитивной, так и негативной символизации неизбежно связан с мировоззрением и мировосприятием Гёте, и в этом русле его символическое искусство создало впечатляющие, чарующие толкования, а не сухие вердикты, лишенные примет времени. Тем самым его апологетика символа, которую он отлил в четкие афоризмы «Максим», превратилась в настойчивую защиту своего поэтического метода, при которой отдельные моменты, из вполне понятных собственных соображений, опускались, другие, напротив, настойчиво акцентировались.

75

Часть вместо целого (лат.).

ОСТАЕТСЯ ЛЮБОВЬ И МЫСЛЬ

ГЁТЕ В 1815–1823 ГОДАХ

Министр Великого герцогства Саксен-Веймар-Эйзенахского

Творческий отклик Гёте на поэзию Хафиза, как и вообще на дух Востока, зазвучавший во всем многоголосье весной 1814 года, означал, что поэту удалось окончательно преодолеть угнетенное состояние, охватившее его после смерти Шиллера и собственной тяжелой болезни, после всех военных тягот 1806 года и политической смуты последующих лет. В ту пору Гёте довелось испытать на себе то, что впоследствии он назвал «повторным возмужанием», «второй молодостью» или, точнее, «временным омоложением» выдающихся людей. Даже готовность поэта совместно с Буассере отдаться изучению живописи старых мастеров говорила об этом, хотя Гёте по-прежнему был убежден в вечной ценности античного художественного идеала. Дух его стал, несомненно, свободней, гибче. Отсюда — рождение нового поэтического языка, которым поразил всех читателей «Западно-восточный диван». Ведь Гёте, некогда издававший журнал «Пропилеи», ныне дерзал писать вот такие стихи:

Пусть из грубой глины грек Дивный образ лепит И вдохнет в него навек Жаркой плоти трепет; Нам милей, лицо склонив Над Евфрат-рекою, Водной зыби перелив Колебать рукою. Чуть остудим мы сердца, Чуем: песня зреет! Коль чиста рука певца, Влага в ней твердеет. («Песня и изваянье». — Перевод Н. Вильмонта — 1, 329)

Прославленное пластическое искусство древних греков, некогда предлагавшееся в качестве обязательной нормы и решающего эталона на конкурсе «веймарских друзей искусства», уже не подается здесь как единственный непреложный идеал. Теперь сама строгость этого искусства, его четко очерченные формы кажутся поэту не в меру застывшими, недостаточно гибкими, чтобы отразить «пожар души». [76] Теперь поэт стремится к большей «открытости» желаний; он жаждет погрузиться в пестрое многообразие, какое предлагает чувствам и уму мир персидской поэзии. Достаточно найти верное отношение к жизни — спокойно созерцать ее и размышлять, — и надлежащая форма поэзии сложится сама. Искусство классицизма отнюдь не отвергается как таковое в стихах, приведенных выше; они, скорее, звучат как оправдание отдохновения, какому предается поэт, как утверждение нового поэтического языка, призванного отражать многоликость жизни, без прежней непременной привязанности к значительному объекту.

76

В немецком оригинале, в первой строке третьей строфы, говорится именно о «пожаре души». — Прим. перев.

Душевное состояние Гёте, несомненно, улучшилось еще и вследствие общего прояснения политической обстановки — пусть даже Наполеон и потерпел поражение. Поэт испытал сильное потрясение, увидев последствия военного лихолетья в западных областях Германии, за которые, в частности, нес ответственность корсиканский наследник Французской революции. «Эти прекрасные места так опустошены, что нынешнему поколению достанется не много радости», — писал Гёте сыну Августу 1 августа 1815 года (XIII, 402). А Фойгту довелось услышать от недавнего почитателя Наполеона даже такое: «Какие беды ни свалились бы на французов, им этого даже пожелаешь от всей души, едва увидишь воочию все беды, какими они двадцать лет терзали и разрушали эту местность, мало того, они навеки обезобразили ее и погубили» (1 августа 1815 г.). Но тем сильнее стремился поэт противопоставить этому историческому абсурду свою заботу о науке и искусстве — как в рейнских провинциях, так и в родном Веймаре и Йене.

На Венском конгрессе 1814–1815 годов, после эпохи революционных потрясений и наполеоновских войн, было осуществлено переустройство Европы. Но если не считать территориальных изменений, то «новым» во внутригосударственном плане стало попросту узаконенное старое, заимствованное из времен, предшествовавших Французской революции. Нетронутым остался монархистский принцип, напротив, вслед за крушением Священной Римской империи, а с ней и императорского трона, власть отдельных государей только возросла. Надежды тех, кто рассматривал освободительные войны как битву за свободу, как средство укрепления единства германской нации и, наконец, обретения конституции, не оправдались нисколько или в лучшем случае — в минимальной степени. Правда, в «союзном акте» (конституции), обладавшем силой на территории всего Германского союза, в который с 1815 года объединились около сорока германских князей и свободных городов, имелась статья 13-я: «Во всех входящих в союз государствах будет действовать земельная конституция». Однако то был лишь вексель на будущее, и немногие государства оплатили его, да и то по низшему разряду. Правда, герцогство Саксен-Веймарское вошло в их число.

Решением Венского конгресса оно было превращено в великое герцогство и территория его несколько увеличилась, так что отныне в нем проживало около 180 тысяч человек, и герцог получил титул «королевского высочества». 22 апреля 1815 года Гёте поздравил его церемонным посланием: «Теперь Вашей августейшей особе оказывается и внешняя почесть, даруется вполне заслуженный титул за столь многостороннее, прямодушное, искреннее усердие» (XIII, 400).

Карл Август модернизировал систему управления государством и преобразовал прежний Тайный совет в Великогерцогский совет министров, в котором разные министерства (департаменты) возглавляли, помимо Кристиана Готлоба фон Фойгта, бывшего в чине президента совета министров, также и Карл Вильгельм барон фон Фрич, барон фон Герсдорф и граф Эдлинг. Из всеобщей коллегии Тайного совета возникли министерства

с собственным кругом полномочий, руководители которых, разумеется, были подотчетны монарху, а в иных случаях и земскому собранию. Гёте не стал членом этого совета министров. Однако 12 декабря 1815 года и его назначили государственным министром, «учитывая его замечательные заслуги в развитии искусств и наук, а также посвященных им учреждений». Для него же создали, в полном соответствии с его пожеланиями, отдельное управление: «верховный надзор над заведениями, непосредственно поощряющими науки и искусства в Веймаре и Йене», и в конце 1817 года к нему причислялось уже одиннадцать учреждений. Управление это не имело министерских масштабов (вопросами церкви и школы ведал департамент фон Герсдорфа; университет подчинялся президенту фон Фойгту) — Гёте был поставлен во главе скромного ведомства, вполне охватывавшего круг его интересов. Гёте руководил им до конца своих дней, в сознании и впрямь немалого его значения для престижа небольшого Саксен-Веймарского государства; был он доволен также и своим официальным положением государственного министра. 19 декабря 1815 года, всего через два месяца после возвращения из рейнских провинций, Гёте подал герцогу прошение с просьбой подобающим образом укомплектовать сотрудниками его ведомство: взять в помощники он пожелал собственного сына, Кройтера — секретарем, а Йона — писарем. Этот гётевский меморандум — примечательное свидетельство мирового престижа Веймара и самого поэта.

«Веймар распространил славу научного и художественного просвещения на всю Германию, даже на всю Европу; в связи с этим и стало принято в сомнительных случаях литературного или художественного толка просить у нас доброго совета. Виланд, Гердер, Шиллер и другие вызывали такое доверие у публики, что подобные запросы поступали к ним очень часто, и упомянутые особы порой отвечали на них без должной любезности или по меньшей мере вежливым отказом. И хотя я и сам уже предостаточно страдал от подобных требований и поручений, все же мне, ныне еще здравствующему, досталась добрая доля сего обременительного наследства».

Гёте перечислил далее несколько случаев, когда ему приходилось выполнять эти просьбы. Так что ему «придется довольствоваться честью выступать перед славным германским отечеством в роли божьей милостью факультетского и ординарного профессора». При этих обстоятельствах, заключал Гёте, он, пожалуй, не без оснований может считать себя «общественным лицом».

Круг официальных полномочий Гёте был очерчен: ему предлагалось осуществлять «верховный надзор» над заведениями науки и культуры. Однако поле его деятельности этим не ограничивалось. Как и прежде, он работал в тесном контакте с министром Фойгтом, в чьем ведении находился университет: тот не мог обойтись без совета своего друга, уважаемого коллеги Гёте; к тому же поэт поддерживал тесные отношения с Карлом Августом. Лишь благодаря этому Гёте удалось реорганизовать библиотеку Йенского университета, что выходило за рамки его полномочий и к тому же отняло много времени и энергии; удалось также создать общий алфавитный каталог, составление которого было завершено в 1824 году. Неизменное удивление вызывают готовность и рвение, с каким поэт брался за общественные дела. Когда Гёте называл себя «общественным лицом», это не было для него пустой фразой. Отрешившись некогда от юношеских заблуждений периода Вецлара и Франкфурта, поэт, казалось, сознательно сооружал барьеры, призванные воспрепятствовать скатыванию его в солипсизм и субъективизм. Однако, случалось, это не мешало ему твердо отгораживаться от утомительных притязаний посторонних.

Помимо всего прочего, Гёте был еще и директором театра. Однако весной 1817 года эта эпоха его общественного служения завершилась неожиданным образом. Еще в марте 1817 года Гёте записал в своем дневнике, что много занимался «театральными делами» — коренным образом переделывал театральный устав; все это не давало никаких оснований предполагать, что всего лишь через месяц закончится эра Гёте в театре. В 1808 году еще удалось мирно уладить вспыхнувший было конфликт: Карл Август тогда приказал, по наущению своей сожительницы, актрисы Каролины Ягеман, пригласить в театр одного певца и при том даже не поставил об этом в известность Гёте. В ответ на это Гёте решил подать в отставку с поста директора театра. Теперь же госпожа фон Хайгендорф вопреки воле директора театра Гёте настояла на том, чтобы заглавную роль в пьесе «Собака Обри де Мондидье» исполнил… дрессированный пудель. Вслед за этим до герцога, как он сам писал, дошло, что отныне Гёте желал бы быть освобожденным от досадных происшествий, связанных с заведованием театром. Герцог тут же дал свое согласие на его отставку, лишь выразив ему «благодарность за все хорошее, что совершил ты на этой весьма сложной и утомительной службе» (из письма к Гёте от 13 апреля 1817 г.). Возможно, это было и к лучшему: ведь Гёте еще в начале года сам собирался отказаться от этого поста; отныне его отношения с Карлом Августом больше не омрачались жалкими театральными интригами.

«Об искусстве и древности на землях по Рейну и Майну»

Еще летом 1814 года, когда поэт впервые навестил братьев Буассере в Гейдельберге, он задумал рассказать общественности об их незаурядной картинной галерее в отдельной работе. Для коллекционеров не могло быть ничего лучшего подобной рекомендации. Через год, после встреч с бароном фон Штейном, замысел этот расширился: новой администрации, которой предстояло упорядочить ситуацию после проведенной секуляризации и нескольких лет французского правления, могло пригодиться подробное заключение о сохранности и размещении художественных сокровищ на Рейне. «Я займусь этим делом, ибо над ним стоит потрудиться; лучшие вещи на краю гибели, а между тем благие намерения нового начальства велики», — писал Гёте сыну Августу 1 августа 1815 года (XIII, 401). Уже в последующие недели — это была пора расцвета любви Хатема и Зулейки — он вместе с Сульпицем Буассере начал работу над этим замыслом, и уже к зиме была завершена объемистая рукопись. Она увидела свет в июне 1816 года в виде внушительной тетради почти в двести страниц, которая называлась «Об искусстве и древности на землях по Рейну и Майну». Так родился журнал, который Гёте выпускал вплоть до 1828 года. Номера этого журнала впоследствии заняли шесть томов, в каждом из которых было по три тетради, причем последняя тетрадь, включавшая материалы из гётевского литературного наследства, издана в 1832 году Веймарским обществом любителей искусства. Начиная со второго тома (1818), журнал стал называться просто «Об искусстве и древности», и в нем расширился круг затрагиваемых тем. На склоне лет Гёте обрел печатный орган, публиковавший статьи по всем вопросам культуры. В сущности, его даже нельзя было назвать журналом: номера выходили нерегулярно, и статьи, за немногими исключениями, принадлежали перу самого издателя. Гёте вел на страницах журнала своего рода публичный монолог — должно быть, в надежде, что стимулы его будут восприняты, однако он не мог не видеть, сколь незначителен был отклик. Даже в 1909 году в издательстве Котты еще можно было приобрести шестнадцать номеров журнала «Об искусстве и древности». Своему названию вопреки это периодическое издание освещало вопросы культуры в широком смысле этого слова. Гёте высказывал здесь свои суждения о литературе и искусстве, о древностях и об исторических сочинениях; здесь собирались его статьи по вопросам всемирной литературы, общие размышления о поэзии и литературной критике, а также стихотворения. Здесь поэт публиковал многое из не напечатанного до той поры; здесь увидели свет статьи «Об эпической и драматической поэзии, сочинение Шиллера и Гёте», а также выдержки из переписки Гёте с Шиллером. Все, что впоследствии получило известность под названием «Максимы и рефлексии», рассыпано по номерам журнала, равно как и «Кроткие ксении»; когда же Гёте подготовил для собственных нужд пересказ «Илиады», чтобы всегда иметь под рукой это выдающееся эпическое произведение мировой литературы, то не преминул заполнить им многие страницы своего периодического издания. В номерах журнала «Об искусстве и древности» публиковалось также немало рецензий, которые Гёте писал уже в преклонные годы; примечательно, что он практически игнорировал в них современную ему немецкую литературу. Точно так же игнорировал он и политику. Свобода печати, которой так рьяно добивались тогда, была ему не нужна: его тексты, лишенные политической остроты, никого из правящих не задевали.