Гёте. Жизнь и творчество. Т. 2. Итог жизни
Шрифт:
Первый номер 1816 года содержал лишь упомянутое выше заключение о сокровищах искусства в землях по Рейну, Майну и Неккару, причем написанное в виде путевых заметок. В плавно развертывающемся повествовании Гёте, посетивший один за другим города Кёльн, Бонн, Нойвид, Кобленц, Майнц, Бибрих, Висбаден, Франкфурт, Оффенбах, Ханау, Ашаффенбург, Дармштадт, Гейдельберг, представил общественности наиболее важные собрания произведений искусства, собирателей и соответствующие учреждения. По ходу дела автор сообщал краткие исторические сведения, касавшиеся не только самих произведений искусства. Упоминались также культурные и научные заведения, привлекшие внимание руководителя веймарского «главного надзора». В первой же главе, посвященной Кёльну, он призвал государственные учреждения внимательно отнестись к собраниям частных лиц, чтобы сделать эти коллекции достоянием общественности. Возможно, состоятельный человек сочтет себя польщенным, «если в своем патриотическом порыве он — пусть не даром, а на приемлемых условиях — передаст свою собственность какому-либо казенному заведению, присоединив ее тем самым к общей коллекции». Этой своей работой Гёте стремился прежде всего побудить ответственных и заинтересованных лиц «бережно принимать драгоценные произведения, систематизировать их и сделать доступными публике для ее же пользы». Нельзя допускать утраты или какой-то изоляции сокровищ — каждый должен иметь возможность наслаждаться ими.
Во Франкфурте, например, произведения искусства были рассеяны по разным домам, и Гёте рекомендовал составить их полный каталог. Город Висбаден переживал процесс роста, и Гёте советовал сделать
Центральное место в работе Гёте заняла обширная глава о Гейдельберге и о картинной галерее братьев Буассере. Бегло описав историю возникновения этой коллекции, Гёте сделал затем обстоятельный обзор развития искусства со времен заката Римской империи и до возникновения средневековой нидерландской живописи. Прозвучал здесь и отзвук идей Фридриха Шлегеля о значении средневекового религиозного искусства. И Гёте тоже ставил в заслугу церкви сохранение искусства после падения Римской империи, «пусть даже лишь как искры под пеплом». Для византийской школы у поэта не нашлось достаточно добрых слов, но все же, по его выражению, она еще сохранила остатки «искусной композиции» и сумела передать дальше «разнообразие сюжетов из Ветхого и Нового завета». Затем в XIII веке мастера ранней итальянской живописи, когда «вновь пробудилось истинное, радостное восприятие природы», вслед за византийцами применяли симметричную композицию и дифференциацию образов, но они обладали также и чувством цвета, так что голландцев следует рассматривать как продолжателей этой традиции. Византийская «тусклая и сухая» живопись, по выражению Гёте, у них «светлеет», а «спокойная радость созерцания» обращает взор художника к чувственному миру и создает любезные сердцу образы. Гёте присовокупил далее описания некоторых произведений гейдельбергской коллекции, не выказывая, однако, того восхищения, какое некогда выразил сам при виде этих картин.
Статья, открывавшая второй номер «Искусства и древностей» за 1817 год, свидетельствовала, что Гёте по-прежнему в своих воззрениях на искусство в большой мере придерживался принципов, сформировавшихся под влиянием античного эстетического идеала. Написал эту статью Генрих Мейер, однако текст был согласован с Гёте, а подпись «W. К. F.» в конце статьи удостоверяла, что в ней излагались общие взгляды «веймарских любителей искусства». Статья эта, называвшаяся «Новогерманское религиозно-патриотическое искусство», резко критиковала религиозно-католизирующие эстетические течения той поры. После той снисходительности, которую выказал Гёте в общении с братьями Буассере, его охватил боевой пыл, какой редко случался у него на склоне лет. «У меня осталось не так уж много времени, чтобы быть откровенным, давайте же используем его» — так мотивировал он в письме Цельтеру этот свой выпад (письмо от 29 мая 1817 г.). Всем кругом «надоела эта детская игра в католицизм, — подбадривал поэт Мейера (в письме от 7 июня 1817 г.), — так давайте же останемся чисты, и лишь от нас самих зависит, будем ли мы с еще большим пылом бросаться в атаку». На «Сердечные излияния» Вакенродера, [77] ставшие уже лет десять назад мишенью резкой критики со стороны «веймарских любителей искусства», вновь возлагается ответственность за распространение «христианско-католического художественного вкуса», кокетничающего любовью к старине. Работы старых мастеров, а они по справедливости ценились очень высоко и были предметом коллекционирования, «предлагались вниманию публики как наилучшие, единственные образцы, способные сформировать истинный вкус», что, на взгляд Гёте, имело дурные последствия как для художественной практики, так и для понимания искусства. Речь шла, стало быть, о художественном эталоне, и Гёте не хотел, чтобы религиозное средневековое искусство в этой роли заменило собой античное. К нему вела подобная смена парадигм — это, по мысли Гёте и «веймарских друзей искусства», можно было увидеть на примере «назарейцев» [78] и им подобных. Аллегорические изображения разного времени суток работы Филиппа Отто Рунге представляли собой, опять же на их взгляд, «истинный лабиринт смутных взаимосвязей, вызывающих у зрителя род головокружения вследствие чуть ли не полной их непостижимости». (Но нельзя разве это суждение с тем же основанием отнести и ко второй части «Фауста»?) В статье звучало полное понимание связи тяготения публики к старине, к собственному прошлому, с патриотическим духом времени; автор приветствовал коллекционирование и сохранение старинных произведений искусства. Однако наряду с этим в статье звучала и критика: «Высоко, даже чрезмерно почитались внешние приметы прошлых времен, которые представлялись лучше нынешних; нас чуть ли не насильно тянули назад, к немецкой старине». И еще: «Старинное немецкое искусство ныне настолько захваливают, что более хладнокровные ценители искусства не могут присоединить к этим похвалам свой голос, сколь бы искренне патриотичными ни были их убеждения».
77
Полное название — «Сердечные излияния отшельника — любителя искусств» (1797). — Прим. перев.
78
Прозвище немецких живописцев-романтиков, членов «Союза св. Луки», подражавших итальянским и немецким мастерам раннего Возрождения. — Прим. перев.
Критика Мейера и Гёте, таким образом, была направлена против христианско-католических и гипертрофированно националистических тенденций в современном им искусстве и его восприятии. Веймарцы выступали против религиозного глубокомыслия смутных контуров, загадочной непонятности — словом, против «религиозно-мистического» элемента картин, что, разумеется, мешало им по достоинству оценить произведения Рунге, Овербека, Корнелиуса и «мистически-аллегорические пейзажи» такого живописца, как Каспар Давид Фридрих. Непреложный совет «веймарцев» сводился к следующему: «В отношении искусства самое верное и разумное — это заняться изучением древнегреческого искусства, как и его продолжением в новейшие времена». Одно притязание противопоставляется здесь другому, и нелегко объяснить, отчего признание античного искусства единственным образцом, достойным подражания, больше отвечало духу времени, чем освоение и дальнейшее развитие иных художественных направлений. А потому Сульпицу Буассере, ознакомившемуся с гётевским сочинением, нетрудно было возразить на этот полемический выпад. Любой народ, любая эпоха, отвечал он, должны придерживаться того, «чем наделили их боги и судьба, чтобы разговаривать с любезными им язычниками» (из письма к Гёте от 23 июня 1817 г.). И теперь, как и тогда, оспаривать справедливость его встречного аргумента не приходится: «Как сильно, однако, все наше окружение, все наши условия отличаются от древнегреческих! Когда и где видим мы обнаженное тело в естественной жизни и движении?»
Свобода печати или бесстыдство печати?
Конституция Великого герцогства Веймарского, коротко упоминавшаяся выше, вступила в силу в мае 1816 года. Уже сам этот факт всколыхнул общественность всех немецких государств: Веймар одним из первых ввел у себя предусмотренный «союзным актом» «Основной закон о сословной конституции Великого герцогства Саксен-Веймар-Эйзенахского». Он был принят после обстоятельного обсуждения в консультативном сословном собрании, созванном исключительно для этой цели. Предварительно несколько высокопоставленных чиновников после совещания с герцогом разработали соответствующие проекты. Примечательно следующее: конституция не была попросту дарована
Насколько можно судить, Гёте принимал мало участия во всех этих ранних преобразованиях герцогства в конституционную монархию. Поэт и прежде не видел сколько-нибудь серьезной угрозы правам человека в Веймарском герцогстве, ставшем ему родиной, да и вообще, проблема конституции его не волновала. Еще за двадцать лет до того, в эпоху революционных потрясений, он с насмешкой отзывался о «конституциях». Ему довольно было патриархально организованного общества, руководители которого сознавали бы свою ответственность по отношению к народу. Что до свободы печати, то очень скоро поэт оказался вовлечен в связанные с этим проблемы. Публицисты решили воспользоваться своим правом, и Йена стала центром либеральных и националистических изданий. Да и где еще в Германии можно было рассчитывать на гарантированную свободу печати? Журнал Лудена «Немезида», для которого тот некогда, в 1813 году, добивался покровительства Гёте, заговорил в полный голос: он выступал за объединение нации, призывал другие германские государства тоже наконец принять конституцию. В 1815 году в Йене был основан союз буршей, который выступал против дурных обычаев студенчества и раздробленности его на землячества, но в большей мере и за общенациональные политические реформы. Журнал «Немезида» стал союзником студентов. А с лета 1816 года начал выходить и первоклассный естественнонаучный журнал «Изида», редактируемый Лоренцем Океном. «Изида», однако, не довольствовалась освещением лишь научных проблем: в журнале печатались также и политические статьи, именно они и завоевали журналу авторитет в широких кругах общественности. Критике подверглась в «Изиде» даже веймарская конституция: журнал сожалел, что в ней не перечислены права человека и что принятием земельной конституции и ограничилось дело. Тон «Изиды» был резким и боевым; авторы статей понимали, что их дело — правое. И другие журналы также воспользовались свободой печати в Веймарском герцогстве, отнюдь не имея в виду одни лишь политические атаки. Однако вокруг «Изиды» Окена разгорелась острая борьба. Ссылаясь на свободу печати, воинственно настроенный издатель стал печатать в своем журнале также и рецензии на книги, что по прежним, «доконституционным», временам составляло прерогативу одной лишь «Альгемайне литератур-цайтунг». Дело дошло до судебного процесса, однако выиграл его Окен. Герцог, которого раздражала «Изида», желал бы иного исхода, однако не изменил решения суда, уважавшего свободу печати.
Обстановка же и дальше оставалась сложной, поскольку «Изида» не только критиковала ситуацию в Веймарском герцогстве, а то и дело резко и язвительно ополчалась на положение в других немецких государствах. Тогда сочло необходимым вмешаться верховное полицейское управление. Карл Август, проявив удивительную сдержанность, несмотря на свое недовольство журналом, осведомился о мнении на этот счет своих министров, и в частности о мнении Гёте. Как и в прежние времена, когда ему, как члену Тайного совета, надлежало излагать свое мнение в письменном виде, поэт составил обстоятельную докладную записку, датированную 5 октября 1816 года. Дело это — административное, считал Гёте, его надо обсуждать и решать на месте. Он отверг все предложения предупредить издателя и пригрозить ему наказанием при повторении проступка. Гёте утверждал также, что дело это не входит в компетенцию суда, решить его может сам государь самолично. «Что же нужно делать?» — спрашивал поэт и сам дал на этот вопрос лаконичный ответ: «Необходимо принять в свое время упущенные меры и незамедлительно запретить журнал» (XIII, 425). В той же докладной записке, однако, поэт особо подчеркивал: «Окен тем не менее по-прежнему достоин играть блестящую роль в науке». Гёте признавал Окена-ученого, однако считал необходимым строго одернуть этого университетского профессора, занявшегося политикой. Вообще, поэт скептически относился к идее полной свободы печати, опасаясь злоупотреблений ею. В этом смысле он проявил единодушие со своим коллегой Фойгтом, который был до такой степени консервативен, что даже отказался участвовать в разработке новой конституции. Оба охотно употребляли выражение «бесстыдство печати», а Гёте утешался еще и тем, «что при подобной свободе печати нам хотя бы остается свобода не читать эту печать» (из письма к Г. Фойгту, ноябрь — декабрь 1816 г.). Герцог, правда, совету Гёте не внял и не нарушил обещания, содержавшегося в «основном законе»; тем самым он доказал, что свободу печати в своем государстве он принимает всерьез. Он лишь предупредил ответственных лиц и пригрозил им — в случае чрезмерно дерзких выходок — вмешательством полиции.
Осложнения не заставили себя долго ждать. Преодолев некоторые сомнения, Карл Август решил предоставить замок Вартбург в Эрфурте в распоряжение студентов, желавших в 1817 году при большом стечении народа отметить трехсотлетие Реформации и четвертую годовщину «битвы народов» под Лейпцигом Само празднество прошло, правда, без происшествий, хотя кое-кто из выступавших — как преподаватели, так и студенты — с пылом ратовали в своих речах за единство Германии и протестовали против монархического государственного устройства. Под конец были символически сожжены некоторые сочинения, вызывавшие в ту пору всеобщую ненависть (при этом просто на стопках бумаги написали названия соответствующих книг), а также кое-какие атрибуты, символизирующие непопулярную систему правления. Резонанс от этих событий был куда больше собственно их значения, и снова «Изида» обратила на себя внимание публицистическим анализом происшедшего. Гёте был настроен к студентам весьма благосклонно, хотя и опасался малоприятных последствий выступлений прессы. Все же в декабре 1817 года у него появилось «предчувствие еще более прискорбных событий по причине свободы печати» (10 декабря 1817 г.). Цельтеру он писал 16 декабря, что исполняет свои обязанности в Веймаре и Йене, сторонится всякой шумихи и ждет, когда развеется после празднества в Вартбурге «тот отвратительный запах гари, который так противен всей Германии». Он бы «давно уже рассеялся у нас, — добавлял Гете, — если б северо-восточным ветром его вновь не относило назад и он не досаждал нам вторично». На происшествие тотчас обратили внимание в Пруссии, Австрии и России.
Градом посыпались протесты иностранных государств, которые стали относиться к Великому герцогству Веймарскому как к некоему бунтарскому гнезду. Веймарский правитель терпеливо разъяснял суть празднества в Вартбурге, защищая его участников, и до некоторой степени ему удалось умерить тревогу зарубежных наблюдателей. Все же покоя не было. В январе 1818 года вопрос о свободе печати вновь встал на повестку дня: Луден напечатал в своем журнале конфиденциальный доклад о положении в Германии, который Коцебу составил для русского царя. Стало ясно, что малое государство неизбежно будет попадать в затруднительное положение, пока Германский союз в целом не перейдет к столь же либеральному отношению к прессе. В конечном счете Карлу Августу пришлось в 1818 году, с согласия ландтага, издать особое предписание против злоупотребления свободой печати. Цензура, правда, все еще не вводилась, хотя и были назначены специальные государственные «фискалы», которым надлежало вмешиваться в случае противозаконных публикаций в печати и особенно в случае жалоб со стороны зарубежных правительств. Тогда Генрих Луден отказался от издания своего журнала, а Людвиг Виланд перестал выпускать «Друга народа».