Гибель Атлантиды: Стихотворения. Поэма

Голохвастов Георгий

Глава восьмая

В ту ночь гаданье, мучительней раны, Сомненьем горьким мне душу прожгло: В грядущем зрело неясное Зло. И я крылом неусыпной охраны, Как птица-мать слабосильных птенцов, Укрыл надежно детей-близнецов. «В скрижалях неба, — твердил я, — немыслим Обман светил; и правдивы слова Примет священных: как мысль Божества, Мы их читаем, толкуем и числим. И будет участь детей такова, Какою я в гороскопе зловещем Ее прочел, если я без борьбы Сочту законом угрозы судьбы. Судьба могуча, когда мы трепещем При первом знаке невзгод, как рабы; Ее итоги тогда непреложны, Когда, вверяясь недоброй звезде, Сердца безвольны, как прах подорожный, Как мертвый лист на текучей воде. Но смелый спор и борьба с ней возможны: Не сам ли каждый из нас, как кузнец, Себе кует или жребий ничтожный, Иль в час удачи победы венец? Так я могучим вторжением воли И властью Силы, подобной огню, Случайность с детских путей устраню, И суть прямую их двойственной доли, Спасенья якорь, надежду мою, На благо миру и людям скую». Но крепко чувства и помыслы эти В душе таил я. А жизнь близнецов Текла беспечно: неведеньем дети Счастливей вникших во всё мудрецов, И брат-царевич с царевной-сестрою, От первых лет неразлучки-друзья, — То счастье знали безгрешной порою Невинных грез на заре бытия. Сбежав поутру к лазурному пруду, Где дремлет лотос средь чистых зыбей, Они любили скликать голубей, Им корм кидая. Тогда отовсюду Свистящим лётом, чета за четой, Слетались птицы на берег крутой, Росой покрытый по зелени дерна; Теснясь, ловили они с быстротой, Как чистый жемчуг, блестящие зерна, И, чем обильней был дождь золотой, Тем больше птицы взволнованным кругом Сбивались, споря и ссорясь друг с другом: На помощь слабым всегда был готов Прийти царевич, и с детским испугом Сестра спешила разнять драчунов. Потом в зверинец. Глухим частоколом Охвачен длинный надежный загон С песчаным, плотно утоптанным полом; В проходе узком с обеих сторон Идут рядами широкие двери Просторных клеток. Там из году в год Приют находят всё новые звери, Всё новых, странных заморских пород. Встречает сразу любимых хозяев Ворчанье бурых медведей ручных, Веселый посвист цветных попугаев И резкий писк обезьянок смешных. Чета жирафов — таких длинношеих — Уже глядит на детей с вышины, Зовет большими глазами к себе их, Зовет, а взоры печали полны. В ограде, хобот повесив снаружи, На месте мнется и топчется слон; Зевает барс; бегемот неуклюжий Сопит забавно, вздыхая сквозь сон. Беззвучным шагом ступают тигрицы, Решетку меря вперед и назад; Поют, порхая, беспечные птицы, — У каждой песня на собственный лад. И дети радость приносят в зверинец: Их любят звери; запас истощен Шутливых кличек и нежных имен; Для всех любимцев нашелся гостинец. Царевич гладит ливийского льва; Царевна руку успела едва Продеть сквозь сетку, — и к ней на мизинец, Узнав призывный ее голосок, Спустился с грудкой окрашенной чечет, Топорщит перья, болтливо щебечет, И смотрит боком, и чистит носок. А дома дети любили прогулки В прохладных залах дворцовых, где звон Шагов и звуки таинственно гулки, Где дразнит эхо за лесом колонн. Так много было в старинных покоях Фонтанов, сфинксов и статуй царей; Повсюду память жила о героях, О древней славе. Земель и морей Картины в красках цветистых мозаик Прельщали взоры: в дали голубой Белели стаи стремительных чаек, Дробясь о скалы, резвился прибой; Мелькали рыбы и спруты-титаны Меж жутких трав океанского дна; Вставали живо волшебные страны — В одних пигмеи, в других великаны Жилищ немудрых раскинули станы В лесистых дебрях, где чаща черна, Где гибко вьются, как змеи, лианы, Где труд и отдых, и мир и война Несложной жизни меж счастьем и горем, Как сон, проходят над пенистым морем. А сад, где нет ни забавам конца, Ни меры хитрой запутанной сети Аллей и тропок? И с радостью дети Всегда стремились туда из дворца. С царевной было так весело брату Резвиться в верхнем саду, иль по скату Крутых тропинок на склоне горы, Сжимая крепко ручонку сестры, Спускаться к нижним Садам Наслажденья. Там густ деревьев столетних шатер, И много речек, ручьев и озер; Там шорох ветра, и шум от паденья Воды, текущей чрез гребень запруд; Там столько ягод в траве под кустами, Там птицы песни поют, и цветами Пестреет мягких лугов изумруд. Песок тенистых садовых дорожек С любовью нежно лелеял следы Шагов и бега их маленьких ножек; В зеленых чащах ревниво сады Блюли их крики и смех беззаботный; И ждали, словно притихнув, пруды, Мелькнет ли облик, как сон мимолетный, В прозрачной глади спокойной воды.

Глава девятая

Порою дети, в скитаньях без цели, Чрез мост висячий взбирались бегом На остров круглый и долго глядели На все причуды в Саду Золотом. Царей Ацтлана далекий прапрадед, Давно когда-то, столетья назад, Велел воздвигнуть Бессмертия Сад, Где осень жизни в природе не крадет, Где зной бессилен и бури налет Порывом листьев с деревьев не рвет. «Уроком

мудрым людскому бессилью, — Сказал властитель, — я чудо создам И сад нетленный из золота вылью В усладу сердцу, в утеху глазам. Пусть помнят люди, что царственный гений — Родник бессмертья, что творческий дар Рукой искусства в пылу вдохновений Наносит смерти смертельный удар!» И мысль свершилась по слову владыки. Прошли столетья. Правитель великий Давно, смежив свой мечтательный взор, Почил навеки во сне непробудном, А сад чудесный на острове чудном, Ущербу чуждый, цветет до сих пор. Висячий мост золотою дугою Ведет на остров. Как радостный сон, Там всё сверкает, и золота звон Везде протяжно гудит под ногою. Кора деревьев, ветвей и сучков В сплошной чеканке до мелкой морщинки, И, словно трели тончайших звонков, Звенят листвы золотые пластинки. Во все концы золотые тропинки Бегут, змеятся вокруг цветников; Полны цветов золотые корзинки; Цветы — из шерлов прозрачных; тычинки Звенят о грани цветных лепестков; Дрожат опалы, как будто росинки; И так финифтью узор мотыльков Подделан живо, как будто пылинки Сложились в пестрый развод завитков. Смарагдов, мелко дробленых, крупинки Блестят в отделке травы, и таков Обман искусства, что зелень лужков Живет, до самой последней травинки; И ветер тихо колышет былинки, Качает с ними жемчужных жуков И чуть звенит на струнах стебельков. Богатство, роскошь! Но томно и скучно Душе ребенка в Саду Золотом, Металл бездушный звенит однозвучно, И как-то жутко в затишьи пустом. Милей для сердца Сады Наслажденья, Где шелест листьев и ропот ручьев, Где полос жизни, где столько движенья Букашек, мушек, стрекоз, муравьев; Где сень живая прозрачной дубравы, С игрою света в узорной тени, Давала детям приют для забавы, Простор привольный для их беготни. Им любо было аукаться в гротах, Со смехом гнаться за бабочкой вслед; У пчел дивили их зодчество в сотах, И общий труд, и порядок в работах, Пока знакомил старик-тайновед Их с жизнью улья и потчевал медом. Нередко старец раздумчиво вел Рассказ о мудром строительстве пчел, В труде живущих; потом, с переходом На жизнь людскую, учил их старик, Что свет прекрасен, богат и велик, Что сердцу ценны не яркие сказки, Что труд и правда для счастья нужны. Немало былей седой старины Узнали дети. И детские глазки Светились, речью простой зажжены. И мир манил, непонятный и чудный… И снилась жизнь… А за белой стеной Садов любимых Ацтлан многолюдный Кипел, гудя суетою дневной. Царевич грезил о подвигах славы, О злых невзгодах походной поры: В мечтах свершал он налет свой кровавый, С чужбины вез для царевны дары, И чаще билось сердечко сестры. Вождем, героем победного цикла Царевич был для нее, и, горда По-детски братом, царевна привыкла Свою защиту в нем видеть всегда. Однажды детям навстречу в аллее Скакал, с обрывком веревки на шее, Порвавший привязь взбесившийся конь. Весь в пене белой, с приподнятой гривой, Он мчался, страшный; и жуткий огонь Глаза большие метали пугливо. Садовник брата хотел увести; Но он спасал лишь наследника трона, Забыв царевну одну на пути. А мальчик помнил, что он оборона Своей подруги. Он крикнул: «Не тронь!» Назад рванулся и встал пред сестренкой Заслоном верным. Он выждал и звонко, Как взрослый, гикнул. И взмыленный конь Осел на крупе, замявшись от страха, Потом поднялся волчком на дыбы И прянул в клубах поземного праха. В испуге к детям сбежались рабы. Они кричали, дивились геройству; Но им царевич спокойно внимал И чужд, казалось, был их беспокойству И хору громких и льстивых похвал. Так шли, мелькая, счастливые годы. Росла привольно чета близнецов, Хранима свежим дыханьем природы И миром в чинном укладе дворцов. Впитало жадно их чуткое детство Уроки неба и притчи земли; Основы жизни — преданий наследство — В их мире стройно и ясно легли. В сердцах их каждый порыв и задаток Овеян ветром, росою омыт; А царский строгий и благостный быт Их душам дал чистоты отпечаток. Сестре и брату давались легко Ученье веры и светское знанье: Влекло их истин святых созерцанье, И ум их в мудрость вникал глубоко; Меня пленяла в обоих способность Во всем свободно в исток затянуть, Постичь в явленьях не мнимую дробность, А цельной правды начальную суть. Горячность сердца и мысли пытливость Любовью к людям зашли их мечты, И были милость, добро, справедливость Для них частями одной Красоты. И общий отблеск их жизни душевной, При сходстве внешнем, их так проникал, Что, рядом, были царевич с царевной, Как лик один в глубине двух зеркал, Как парный жемчуг в искусном подборе, Как звук созвучный двух дрогнувших струн, Как диск луны, отразившийся в море, Когда он блещет лучами двух лун.

Глава десятая

Но в детском мире их игр и мечтаний Свершился вдруг неожиданный сдвиг, Недобрый вестник поры испытаний; Я в нем невольно с тревогой постиг Зловещий знак роковых начертаний И близкой бури предсказанный вал На тихом море их жизни узнал. Любовь! В лукавом ее наважденьи Я понял завязь грядущих невзгод: Любовь прекрасна в своем зарожденьи, Но горек будет отравленный плод. А дети гостье с ее чудесами Сердца открыли доверчиво сами… Вина не их… не моя… и ничья… Весь мир, природы самой голосами, Признал любовь — бытием бытия: Поют ей славу в порыве едином Простор небес, океан и земля; Звучит хвала ей в жужжаньи шмеля, И в стоне горлиц, и в крике орлином; Она влечет к стрекозе стрекозу; Ей страстно служат цветы, расцветая; Томится ею весна золотая; Ей данью лето приносит грозу, Как смелый голос желаний мятежных, А осень — бледных небес бирюзу, Как грустный символ страстей безнадежных. И гимн природы в двух детских сердцах Звучал, как эхо, двойным преломленьем: Любовь друг к другу зажглась в близнецах. Они открыли в себе с изумленьем Несмелых, светлых желаний ростки, И счастье грез с непонятным стремленьем, И жажду ласки с неясным томленьем, И сладкий зов беспричинной тоски. Теперь нередко касанье руки Тайком смущало их душ безмятежность; Им ночью снились тревожные сны, А в днях их смутно жила неизбежность Волшебной, жуткой для них новизны. Уже не дружба, не братская нежность Незримой связью сближала детей; Иного чувства звала их безбрежность, Сильнее крови и дружбы святей. То было счастье, как жизни дыханье, Когда, безумьем сердец не губя, Чуть веют радость и благоуханье Любви, еще не сознавшей себя; Когда два сердца друг другу навстречу Бездумно рвутся, а трепет в крови Твердит одно: — «Позови, позови, И я на зов твой призывом отвечу!..» То было утро безгрешной любви. Но лишь недолго они бережливо Взаимно чувство таили в тиши, Боясь поведать о тайне счастливой, Страшась вспугнуть ликованье души. Любви не спрячешь, не скроешь под спудом; Она, как свет, как цветов аромат, На волю рвется из плена и чудом Себя расскажет, как песни раскат. Был день, какие бывают в начале Поры осенней: насквозь золотой, Теплом, как чаша вином, налитой, С налетом грусти в прозрачности далей И с ветром свежим, несущим с долин, Как блестки, нити седых паутин. Лучился полдень. И в трапезной зале Сиял, как праздник, обеденный чин. Горели краски настенных картин, Резьба сверкала двойного престола, Блистал над ним расшивной балдахин; Пестрели плитки узорного пола; И меж цветов золотых на столе Светились вина в сквозном хрустале. Кифары, арфы и флейты двойные Сливали стройно аккорды в один Поток певучий; в него тамбурин Ронял удары, как в зыби речные Живые капли. И вольно плыла Душа людская с волною напевной. Царевич-отрок с сестрою-царевной Сидел на кресле двойном у стола. Меж тем на гладкой площадке помоста Забав и игр вереница цвела. Борцы-ливийцы гигантского роста В борьбе, как спруты, сплетали тела; Скакали, гнулись, качались гимнасты, Ходил, колеблясь, канатный плясун. В тюрбане пестром урод головастый, Горбатый карлик, индийский колдун, Играл печально на тонкой свирели: И с тихим свистом из легких корзин Десятки змей выползали на трели, Свиваясь в кольца; узоры их спин Расцветкой красок волшебных горели, Мерцая медным отливом чешуй; На гибком жале неся поцелуй, Легла на грудь укротителя кобра; А стан ему опоясал удав, Могучей лентой цветною обжав С такою силой, что хрустнули ребра; Но трели новой задумчивый стон, — И сразу петли ослабил пифон. В нарядах ярких шуты и шутихи Толпой вбегали в палату, и зал Дрожал от смеха; но вновь ускользал Их рой крикливый, и царствовал тихий Напев любовный согласных кифар — Живой и чистой гармонии дар. Давно все знали, что царские дети Всегда любили обеденный срок За солнце полдня, за звучный поток Мелодий грустных, за зрелища эти, За ласку старых и преданных слуг, Хранивших чинно их детский досуг. Обычно, прежде, во время обеда, Меж яств согреты глотками вина, Шутили дети, кипела беседа, Был светел смех и веселость шумна. Но всё сегодня обоим не в радость, Ни день хрустальный, ни песенный хор, Ни выбор лакомств, ни сочная сладость Плодов румяных. Опущенный взор Царевны явно подернут печалью. С ней рядом, молча, царевич поник; Сжимает горло ему воротник Из частой сетки с лазурной эмалью; И так оплечий сквозных кружева Теснят, что груди томительно-душно; В жару истомном горит голова, И вихрем мысли бегут непослушно, А сердца стук и прерывист, и част. Кто снам рассвета найдет выраженье? И кто — вина молодого броженье — Томленье юной души передаст?

Глава одиннадцатая

Но вот, черпалом из полной пелики По чашам льет виночерпий седой Напиток сладкий, и резвые блики Играют в нем, как задор молодой. Невольник черный, курчавоволосый, Ступая мягко, подносит скифосы Сестре и брату; он ставит вино С приветом древним: «Да будет на благо Заздравный кубок, налитый полно, До края доброй и радостной влагой!» Старей ли, крепче ль сегодня вино, Но сердце бегло огнем разогрето: Царевич слышит, что бьется оно Еще мятежней, что трепетно где-то Стучится кровь, а предательский хмель Слегка туманит. Баюкает трель Грустящих флейт, говорящих о далях, О чудных странах, о лунных ночах, О тайных встречах, о светлых печалях, О странных грезах в любимых очах… И песнь любви сочеталась с приходом Танцовщиц юных. Они хороводом Сплетались в пляске, и легкой гурьбой, Послушны звукам, сходились вплотную, Кружась, стремились опять врассыпную И вновь свивали гирлянду цветную; Раскинув вдруг веера пред собой, Они скрывались, и чрез опахала Кой-где сквозила их тел белизна. Но, всех прекрасней и легче, одна Эфирной гостьей меж ними порхала. И вдруг скрестился царевича взгляд С глубоким взором, чарующе-томным, Таким глубоким, загадочно-темным, Как взор манящих в пучину наяд. Раскрылся веер, как будто павлиний Цветистый, гордо распущенный хвост, И дрогнул танец, изысканно-прост В богатстве ритма и ясности линий; Воздушна поступь, не скрипнет помост Под плавным шагом плетеных сандалий; А в песне тела и говоре глаз Оттенки счастья, любви и печали, Боязнь и вызов, посул и отказ. Трепещет грудь под жемчужной повязкой, Едва укрыт соблазнительный стан, И стерты грани меж правдой и сказкой, Смешались вместе и явь, и обман. Царевич смотрит, и неодолимо Пленяет в танце любви волшебство: Впервые сердце безумьем палимо, Дыханье жарко, и всё существо Объято страстным и жадным влеченьем… Схватил и кружит внезапный поток, Как вдоль порогов бурливым теченьем Река бросает разбитый челнок. И, женской властью безвольно влекомый, Царевич видит сквозь шаткий туман, Что в танце дразнит неверный обман… Колдуют флейты…. Вот облик знакомый Возник, как образ счастливого сна… Уже во взоре с призывом истомы Не взор наяды с холодного дна, Уже не прежней танцовщицы плечи Томятся тайным желанием встречи; Уже всесильно влечет не она, Не эта дева, доступно-нагая… Иным виденьем царевич маним! В прекрасном теле мерцает другая, Как призрак чистый. Не ложен, не мним Любимый лик… Как живая, пред ним Она… царевна… Мечта дорогая! Ей в очи глянуть! Признаться… Привлечь, Прильнуть устами; сомнения речь Прервать лобзаньем и смелою лаской… Но вдруг вся кровь поднялась до чела, И стыд невольный горячею краской К щекам прихлынул… Душа замерла… Царевич к жизни вернулся… Не сразу Сестру узнал… Непривычной, иной Она предстала прозревшему глазу: Пред ним, пугая своей глубиной, Темнели очи. Манящ и неведом Казался чудный, загадочный взгляд, Всё тот же взор чародеек-наяд… О, взор желанный! Пусть кликнет, и следом За ним хоть в бездну, хоть на смерть! И вот, Глаза царевны позвали, а рот Бессильно дрогнул… И быть сердцеведом Не надо было, чтоб трепетный зов Ворвался в душу признаньем без слов: Какое счастье! Она отгадала! Его мечтанья она поняла!.. Плывет в тумане и кружится зала; Скользят, как тени, танцовщиц тела. А рядом… ярко, как звезды ночные, Сияют очи, простые, родные, И в милом взоре ответ на вопрос. Сердца роднятся любовным сближеньем. Еще мгновенье… И быстрым движеньем Берет царевна свой полный скифос. Чудесный голос, неведомый чей-то, Такой, как в грезах лишь снился стократ, Царевич слышит; как песня звучат Слова, сливаясь с поющею флейтой: «За наше счастье, возлюбленный брат!» В глазах мечтанье. Но дрогнул, не допит, Скифос царевны. И брату она Дает свой кубок с остатком вина, Упорно смотрит и жадно торопит: «Царевич, выпей со мной пополам!» Они, на горе, не знали значенья Приметы древней: завещано нам, Что в миг заветный двойного влеченья — В едином кубке залог обрученья; Никто, на горе, у юноши там Не отнял чаши, подъятой к устам, Шепнув: «Царевич, опомнись… не пей ты!..» И пьет царевич. Мятежным огнем Волшебный яд разливается в нем; Танцовщиц рой, заплетаясь плетнем, Безумней вьется… Певучие флейты Страстнее плачут о лунных ночах, О тайных встречах, о тихих речах, О странных грезах в любимых очах… Погибла радость беспечного детства: Отравы сладкой вкусили они От кубка жизни. И не было средства Вернуть былые счастливые дни. Пусть после вспышки своей безрассудной Они пугливо замкнулись опять В блаженстве тайном любви обоюдной; Пусть вновь, как прежде, они поверять Надежд запретных друг другу не смели, Тая их, словно присвоенный клад, — Но жизнь их, внешне храня свой уклад, Духовно стала дорогой без цели В бесплодной трате несбыточных грез… Так вещих звезд не солгали скрижали! Уж тучи черной грядой набежали, Уж гром гремел предреченных угроз. И ясно близость беды сокровенной Душою чуял я в тихой моленной: Несчастье к детям подходит… И нет Ему отсрочки, ни предупрежденья… Сегодня в ночь — в годовщину рожденья Пятнадцать им исполняется лет. И давит душу мне тихая жалость… Царевич вырос. Старинный закон Признает завтра его возмужалость; И вот, согласно с обычаем, он В гарем свой брачный, как муж полноправный, Впервые вступит и в избранный круг Красавиц-женщин войдет, как супруг. Свершится сразу жестокий и явный Разрыв духовный двух чистых сердец, Надежд погибель, мечтаний конец… Как сладят дети с душевным надломом? Найдет ли страсть примиренный исход? Ответа нет. А над царственным домом Нависла тень неизбежных невзгод.

Глава двенадцатая

Но время к полдню. Уж бдительный гномон Короткой тенью на мраморный круг, Нагретый солнцем, откинут. Вокруг Амфитеатра взволнованный гомон: В ограду цирка, волна за волной, Народ втекает толпою цветной; Как берег в пору прибоя, залиты Людьми проходы, места на скамьях И лестниц белых широкие плиты; Теснятся люди, садясь второпях, И слитный говор, глухой и сердитый, Как гуд пчелиный в жужжащих роях. Здесь светлым даром Творящей Природе Во славу Жизни, при клике людском, Опять свершится в торжественном ходе Венчанье девы со статным быком. Обряд старинный не плод суеверий, Не след безумства слепых дикарей, А чистый символ высоких мистерий, Наследье эры великих царей. Был Праздник Жизни в далекие годы Залогом мира, любви и добра, Святым союзом людей и природы, Единством всех во всесущности Ра. Не миф, а правда в завете преданья: Среди бессчетных миров мирозданья Земля — жена и плодящая мать, И страстно жаждет, полна ожиданья, Супруга-бога, чтоб в час обладанья; Его на грудь возложить, как печать, И, семя жизни приемля, зачать. И бог всесильный и благоутробный К земле нисходит, природе подобный, В обличье зверя, чтоб явно опять Ее с собою союзом связать. И чудо это доныне понятно Для чистых духом и сердцем простых: В нем голос веры, вещающей внятно О тайнах мира, от века святых, В нем дальний отблеск мечты невозвратной О братстве общем времен золотых… Но медный гонг прозвучал троекратно. На миг всё стихло. В ристалищный круг Вошла толпа темно-бронзовых слуг С цветами в легких корзинах плетеных: Песок арены усыпать ковром Цветов отборных и веток зеленых Они должны пред быком-женихом. Волнует близость желанного срока. И взоры всех обратились к вратам Тяжелым, мрачно чернеющим там, Где площадь круглой арены с востока Замкнул высокий двуглавый пилон. За ним, внутри трехстороннего хлева, Рогатым стадом наполнен загон; Быки дрожат от нескрытого гнева, Уставясь в землю, протяжно ревут И ждут: лишь щелкнет надзорщика кнут, Всё стадо хлынет из темного зева Ворот скрипящих, как белый поток, Взрывая злобно блестящий песок, Пьянея солнцем, свободой короткой И криком черни, ревущей, как зверь. Но путь к свободе отрезан решеткой, Засовом крепким заложена дверь. И вдруг толпа всколебалась, вздохнула; Все руки вверх, шелестя как тростник, Простерлись сразу; раскатами гула Прорезал воздух восторженный клик. На правой башне, увитой цветами, Под пышным царским навесом с местами Царя, царицы и царских детей, Спокойно высясь над радостью бурной, Высокий, гордый, в одежде лазурной, Явился царь, повелитель царей, Народов вождь, Атлантиды владыка, Наместник Бога. Всеобщего клика Восторг встречая, приветливо он Толпу окинул внимательным оком И, молча, отдал народу поклон. В разгаре полдень; в огне небосклон; И гордо-ярок на своде высоком Небесный образ незримого Ра. Еще слышнее теперь со двора Быков мычанье доходит… Пора! Вновь гонга звук серебристый и четкий. Привратник смуглый у звонкой решетки, Гремя ключом, отмыкает замки, В скобах железных грохочет засовом; Врата открылись, и с бешеным ревом Гурьбою вышли на волю быки. Их встретил дружный приветственный шепот Он рос, и вырос в настойчивый ропот — Сдержать волненья не может народ; Смешался с криком ликующим топот Животных, грузно бегущих вразброд. Рога их тускло горят позолотой, На мощных шеях венки из цветов, И ленты ввиты с любовной заботой В густые кисти их гладких хвостов; От доброй сыты и бражного пойла Их шерсть белее и мягче, чем пух, Их рев, как гром, угрожающе-глух И бьет сквозь запах навозного стойла Привольных пастбищ неведомый дух. Вновь гонг. И цирка гудящего рама Другой картиной живой расцвела: Рядами девы — затворницы храма — Вошли в кипенье людского котла. Они проходят, и льется хвала Их звонкой песни, как эпиталама, Предвестьем таинств венчальных светла: На земле и в небе синем Брачный пир: грядет жених. Девы-сестры! Смело скинем Тяготу одежд своих. Ветра ласке поцелуйной По обычаю веков Отдадимся в пляске буйной На крутых хребтах быков. Принесем Небес Посланцу В дар венчальный — радость дев: Солнце праздничному танцу Улыбнется, просветлев. И в живительном пригреве Той улыбки, Вышний Луч Зародит в невесте-деве Вечной Жизни вечный ключ! Уж с белым стадом смешались туники. И в шуме тонет звенящий напев; Толпа ревет, как разбуженный лев; Почуяв вызов, испуганно-дики, Быки с мычаньем метнулись от дев. Но громче, вторя растущему крику, Гремит кимвалов безудержный звон. В ответ людскому и бычьему рыку Одна из дев торопливо тунику, Сорвав, бросает: так, тесный кокон Стряхнув внезапно, из темной могилы Вспорхнет на свет мотылек легкокрылый. Она спешит, непостыдно-нага, Быку вдогонку; настигла, и смело С налету ловит его за рога И сильным взмахом упругое тело Как мяч, кидает стремительно ввысь; А бык огромный, тяжелую рысь Сменив коротким порывистым скоком, Идет прыжками неловкими, боком: Он чует злобы горючей прилив И водит краевым от бешенства оком, Храпя и низко рога опустив. За первой девой стремглав и другие Бегут к быкам; на песчаном кругу Везде мелькают тела их нагие, В движеньях ловки, вольны на бегу. Песок, как брызги, кидая ногами, Грозя бодливо крутыми рогами, Ревут и хлещут хвостами быки; Но всюду девы, беззвучно-легки, Проворно-гибки, скользят за быками, Рога бесстрашно хватают руками, С размаху ловко садятся верхом И пляшут, стоя, на спинах могучих. Быкам не сбросить наездниц летучих, И гнев бессильный в их реве глухом. Им ревом вторит тревожноголосый Привет народа. Дождем лепестков Толпа венчает и ярость быков, И дев безумье. Рассыпались косы; Их треплет ветер; в сверкании глаз, В губах раскрытых — священный экстаз; В игре отважной, как молнии, быстры Изгибы солнцем пронизанных тел. Всем цирком страстный порыв овладел, Поют мужчины, а женщины систры Трясут, беснуясь… Но гонг, прогудев, Сигнал свой подал для пляшущих дев. Покрыты потом и клочьями пены, Устало набок свалив языки, Нестройной кучей у края арены, Столпившись, жмутся друг к другу быки; Рога склоняя, как вилы кривые, Смиренно гнется тяжелая выя Под лаской женской горячей руки.

Глава тринадцатая

Опять грохочут засовы решетки. Раскрылись снова ворота во двор, И вышел с гимном ликующим хор. За ним, крича, сотрясая трещотки, Резвясь, бежала гурьбой детвора. А следом, в сонме служителей Ра, Шел бык священный. Дородный красавец Ступал неспешно, как сам Жизнедавец, Во плоти смертной сошедший с небес; Свободно тела неслыханный вес Несли сухие и сильные нош, Легко шагая в пушистой пыли: Он был прекрасен, блистательнорогий Любимый сын плодоносной земли. В отливах белой лоснящейся шерсти Светились солнца живые лучи; Струи дыханья из влажных отверстий Ноздрей широких вились, горячи, Как пламень жизни божественной в персти. И вдруг воскресли при реве быка Просторы пастбищ, где воля дика, И тяжкий топот рогатых чудовищ, Их гнев в плену звероловных становищ, И в сердце зверя глухая тоска, И страсть в призывах ее первобытных… Толпа рванулась. В глазах любопытных У всех блеснул ожиданья огонь; Всплеснули руки ладонь о ладонь, В волненьи люди срываются с места, Несется говор в рядах наверху. И с левой башни спустилась невеста При встречном гимне к быку-жениху. Да славится бык, Жених светоносный! Бессилен язык Человеческий косный Восславить владыку владык! На цитрах, на плачущей флейте Воспойте быка; Гирлянды живые завейте: Быку — дыханье венка Из роз, что приносят нам весны! И ладан росный Курите быку, И пойте, в пляске кружась на скаку: Жених богоносный, Владыка владык, Да славится бык! Быку, живому прообразу бога, Прием почетный и шумный готов. Курений дымом клубится дорога, И путь весь устлан ковром из цветов; Быку мужчины приветственно машут; У женщин щеки пылают огнем, Смеются дети беспечно и пляшут, Кидая листья зеленым дождем. А он, могучий, идет благодушно, Лишь глазом влажным косясь на толпу, И, тяжкий рядом с соседкой воздушной, Себе в цветах проминает тропу: Двойным копытом безжалостно смята Краса тюльпанов и царственных роз, Душистый вереск, и свежая мята, И сочный лист перевивчатых лоз. Как утро, рдея в стыдливом пожаре, Невеста-дева, столь хрупкая в паре С быком-гигантом, смущенно идет; А стрелы солнца, в отвесном ударе, Пронзают светом прозрачный налет Фаты венчальной; и там, в серебристом Тумане легком, как в облаке чистом, Мерцает тело, запретный цветок, В саду священном от пчел защищенный И чуть румянцем живым позлащенный, Когда поутру алеет восток. Чета весь цирк обогнула по кругу. Толпа триумфом встречала везде Быка-красавца и деву-подругу. Но зоркий глаз мой читал кое-где Соблазна знаки — то в ласковом взгляде, То в беглой краске зардевшихся щек: Плотские очи в священном обряде Умели пить сладострастья намек; И облик девы в сквозящем наряде Мужей прельщеньем томительным влек, А

в сердце жен зажигал огонек Избыток силы в прекрасном животном; Тогда во взоре, дотоль беззаботном, Змеился вспышкой предательский грех Сжимались руки, горячечный спех Сближал любовно соседа с соседкой, И, в явной жажде грядущих утех Струилась похоть усладою едкой. К небу распахнута дверь: Светится благость отеческая! Радуйся, чистая дщерь Человеческая! Дева, невеста быка, Доля твоя высока! Ты — насыщенная завязь Благодатного плода, Где божественное, сплавясь, Слито с тленным без следа: Бог, и люди, и природа, Всё — одно, и жизнь — одна, От лазури небосвода До глубин морского дна. Звучала песнь, как молитва благая, Будил надежды ликующий хор. К невесте девы сошлись, помогая Теперь ей сбросить венчальный убор. Нагой предстала она пред народом… Смятенье… давка среди тесноты… Дождем на солнце мелькают цветы… Смеясь, подруги идут хороводом Вокруг невесты, в нее мимоходом Бросая горсти пшена и овса; Как в каплях ливня, отлив позолоты Дрожит на зернах, предвестьем щедроты, И миру счастье сулят голоса: Коль взрыта земля, переполота, И семя томится в гряде, — Ценнее червонного золота Небесная влага в дожде. В примету мы веруем — в тайную: Мы сеем зерно и несем Земле — благодать урожайную, А людям — удачу во всем. Но стих последний мистический танец, И гимн последний приветственный спет. Невеста грезит; алеет румянец, В глазах глубоких — мечтательный свет… Жрецы подходят к ней справа и слева: Пора раскрыть сокровенный завет! И в жертву небу приносится дева. Любовной данью быку на хребет Ее кладут, исполняя обет В защиту мира от древнего гнева. Склонилась дева на мощной спине, Как в мягкий бархат коврового ложа, И с шерстью, снежной в ее белизне, Победно спорит атласная кожа, Да блещет отсвет кудрей, как в снопе Отливом бронзы сверкает солома. Вновь грянул крик восхищенья в толпе; И слился с ним рокотанием грома Быка протяжный и радостный рев, Призыв задорный весенних боев. Пока свершался обряд передачи Супруги-девы супругу-быку, Из далей ветер повеял горячий; Он пыль столбом закрутил по песку, Пахнув дыханьем бескрайних просторов, Где сочны травы и влажны луга; И вдруг бывалый порывистый норов В быке проснулся: закинув рога, Грудного рева бросая раскаты, Стоял опять он, как страж и вожатый, Хранящий стада спокойный ночлег, Стоял прекрасный, и страшный, и гордый, Ноздрями смело приподнятой морды Впивая ласку навеянных нег. Как будто гулом несущейся бури Наполнен воздух: волнует исход Венчальной тайны. Бушует народ. Бессмертный Диск по небесной лазури, Слегка склоняясь в пути на заход, Плывет за дымкой дневных испарений. А бык, в наплыве кадильных курений, Подобных зыби кочующих волн, Скользит, весь светлый, как царственный челн Владыки Мира — по небу… И точно В оживший миф претворяется явь! Лучится бык белизною молочной Сквозь дым, нависший и, чудится, вплавь Стремится с ношей своей непорочной К вратам, раскрытым на грани восточной: Так Ра воскресший грядет из-за вод, Свершая утром урочный восход. Жрецы, с молитвой напутственной, следом Идут за новой чудесной четой, И грезам веры не кажутся бредом Слова обетов в их песне простой: Возрадуйтесь, люди! Связали вас клятвы С душою природы по слову веков! Плодов изобилье, и щедрые жатвы, И рек полноводных богатый улов, И стад млеконосных нескудное вымя, И мед золотистый в дупле вековом, — Все даст вам природа родная во имя Единства чрез брак вашей девы с быком. Осыплет вас Небо в своей благостыне Дарами удач и здоровья, как встарь… Возрадуйтесь, люди! Таинственно ныне Едины творец, и творенье, и тварь! Окончен праздник. Затихла арена; Людского моря отхлынул отлив; Толпа распалась, растаяв, как пена. Над тихим цирком пилон молчалив. Но с кровли левой умолкнувшей башни, Где место мне отводил ритуал, Я долго-долго душой обнимал Леса, и рощи, и жирные пашни, И вкруг селений счастливых сады; И видел всюду довольства следы, Во всем уют благосклонный, домашний. И, глядя в синий небесный шатер, С мольбой над миром я руки простер: «Незримый в Диске! Храни под эгидой Своею Остров и город отцов, Да мир благой над родной Атлантидой, Как ныне, будет во веки веков!»

Глава четырнадцатая

В огне прощальном предсмертною славой Закат пылает; и пурпур густой Вулкана рдяной медлительной лавой Ползет, втекая рекою кровавой В разлив лучистый парчи золотой. И сходит Солнце в багрянец заката, Как феникс в пламень багровый костра. Я, жрец верховный, с высот Зиггурата Творю молитву Вечернему Ра. Вдали от мира, от жизни далеко, Как в море кормчий — один на руле, Парю я в небе душой одинокой, Пред близким Богом молясь о земле: Вечность, как миг, Рассекающий, Двух Горизонтов Орел, День Свой, для жизни сверкающий, С мертвенной ночью Ты свел! В час положенного срока, От раскрытых врат востока Всходишь Ты в лучах Своих, Как из брачного чертога От заветного порога Торжествующий Жених. И стезя Твоя едина: Ты грядешь в извечный путь Мощным бегом исполина Купол неба обогнуть. Замыкаешь Ты от края И до края круг небес, — С каждой ночью умирая, С каждым утром Ты воскрес! Как царь, во славе державных регалий, В Своей ладье золотой без ветрил, Плывешь Ты в те молчаливые дали, Куда дорога чрез тленье могил. Земля и небо, смутясь, замолчали; Таятся знаки незримых светил, И шелест ветра исполнен печали, Зане создавший их Бог опочил. Но завтра брызнешь, как творческой кровью, Во мрак бессильный Ты светом Своим, И вновь настанет пора славословью, Пора молитвы пред Ликом Живым. Просторы неба, как песнь восхваленья; Земли дыханье — хвалебный тропарь; В росе — слезами сверкают растенья, Цветы дрожат в наслажденьи цветенья, И рада жизни мельчайшая тварь. Довольны звери и радостны птицы, В озерах рыбы играют с утра; И в час явленья Твоей колесницы, От снов ночных размыкая ресницы, Воскликнут люди: «Да славится Ра!» Утро Твое блаженно И дивны Твои вечера!.. Владыка Вселенной, Хвала Тебе, Ра! Но солнце село. На мир сиротливый Спустился сумрак, подобно крылу Совы угрюмой. И я, молчаливый, Поднес свой факел зажженный к котлу: Лизнул проворно огонь торопливый Извивом беглым густую смолу; Шипя, метнулось с треножника пламя, Развившись буйно, как гордое знамя, Как песня света, будящая тьму; И столп, горящий причудливым блеском, Поднялся к небу, с гуденьем и треском Колеблясь в мрачном тяжелом дыму. Его призыву послушным ответом, Из черных, властно нависших теней, Везде и всюду приветливым светом Блеснули очи поминных огней. Мгновенно вспышкой бессчетных светилен Внизу так ярко зажегся Ацтлан, Что мрак ночной, пред лучами бессилен, Бежал и таял, как зыбкий туман. В каналы отсвет роняя дрожащий С литых колонн посреди площадей, Бросал сиянье зажженный елей; Огнем сверкали древесные чащи; В аллеях сфинксов, как звенья цепей, Огни тянулись двойными рядами; Средь первых — первый, в торжественный час Блистал дворец, окруженный садами, И свет от лестниц, аркад и террас Струился в ночь, отраженный прудами. Высоко в небе — земли маяки — Старинных храмов светились пиннакли; Внизу, у взморья, зажгли рыбаки На лодках клочья промасленной пакли, Галеры — бочки смолы на корме; И пламя билось тревожно во тьме. Любовь и вера нигде не иссякли; Огни, всё множась, рождались везде: Их отблеск в небе, их трепет в воде. Вдали тепло озарились поселки Мерцаньем скромных домашних лампад, Как будто роем лучистые пчелки Спускались в каждый задумчивый сад, Кружась, слетались ко всякому дому; Огни, как бусы, вились вдоль оград, Вдоль смолкших улиц, ползли по излому Большой дороги, безлюдной уже; Огни мигали в полях на меже, Гляделись в воды канав орошенья; И даже где-то на кручах, меж гор, Горел простою молитвой прошенья Угодный Богу пастуший костер. При тихом свете, во мраке разлитом, Земля и небо вели разговор О чем-то давнем, родном, неизжитом, Тогда живом, но умершем с тех пор. Земля и небо сближались взаимно: К бессмертью звезды приветно влекли, Огни любовно и гостеприимно Манили к жизни на лоне земли. И снова в ветре ночном тиховейном Атланты ждали от предков вестей; Под каждой кровлей, в приюте семейном Накрыт был ужин для дальних гостей. Готовы яства для родственной встречи: Маис вареный и, прямо из печи, Парная смесь отварных овощей; Творог с изюмом, и хлеб, и овечий Отжатый сыр, и тисками клещей Дробленый мелко орех, заслащенный, Как чистый слиток, в янтарном меду; В густых кистях виноград, позлащенный Родимым солнцем в родимом саду, И спелый персик, и сочные груши. Сменяясь, блюда идут чередой; И в старом доме за общей едой Незримо предков присутствуют души; Они сошлись к своему очагу, Чтоб праздник встретить в любимом кругу. Но час свиданья — без кликов веселых, Как будет снова разлука — без слез: Вино, наследье праотческих лоз, В молчаньи строгом из чарок тяжелых Атланты с думой поминною пьют. И веют мир, тишина и уют.

Глава пятнадцатая

Светлы лампады под звездным мерцаньем; Земля согрета небес созерцаньем, Помин священный раздумчиво тих. Но вдруг в молчанье минут дорогих Ворвались крики со струнным бряцаньем, И, словно вызов, в тиши прозвенев, Мятежной песни раздался напев. Среди домов, что вздымаются рядом Один другого роскошней, пышней, Большой дворец, с величавым фасадом Из черных, белых и красных камней, Горит огнями над сонным каналом: Здесь вождь Атлантских полков и галер Дает Ацтлану открытый пример Греха, в размахе досель небывалом. Шумит толпа говорливых гостей; Уже похмельем вина и страстей Овеян пир их в кругу одичалом. Здесь сонм несчастных и страшных людей, Чернее черных, как ночь, лебедей, Надменно сделал наш праздник предлогом Для новой битвы с величьем Творца, И силы зла, в состязании с Богом, Сплотились дружно в твердыне дворца. Порока дети, слепые созданья! Они не верят ни в час воздаянья, Ни в жизнь бессмертья; их совесть глуха К заветам правды; небес откровенья Для них безмолвны. В утехах греха Безумцы ищут для сердца забвенья, Больной отрады на краткость мгновенья. Безбожье — веру грозит пошатнуть: «Спешите, люди! Недолог наш путь, И нет нигде нам от смерти спасенья; За ней — ни жизни, ни дня воскресенья. Рожденье наше — случайности дар, Кончина наша — случайный удар; Пред нами — склепа безмолвного дверца… И вот, дыханье ноздрей наших — пар, А слово — искра от трепета сердца. Когда ж угаснем, рассыплется в прах Земное тело, а дух, нас живящий, Развеян будет, как ветром в лесах Полдневный воздух нагревшейся чащи. О нас в грядущем забудут века, Потомство нас не помянет приветом. Как сумрак ночи бледнеет с рассветом, Как, тая, в небе идут облака, Так наша жизнь — прохождение тени, А дни и годы — к могиле ступени: За вечным тленом — ни кар, ни наград, И нет оттуда дороги назад. Так, будем жить, наслаждаясь мгновеньем, С беспечным смехом, с живым дерзновеньем Земные блага изведать спеша; И пусть, как счастьем, как юностью, миром В короткий праздник упьется душа. Мы маслом роз умастимся и миром, Мы сердце хмелем утешим за пиром И будем песни слагать, чтоб для нас Весенний свет бытия не угас. Пока ни мы, ни цветы не увяли, Пусть дышит грудь благовонием их! Вспугните тени! Гоните печали, А с ними — Мудрых, Святых и Благих! Зовем лишь тех мы, кто просит участья В разгаре жизни, кто ищет, как счастья, Утех минутных, кто всем пренебрег, Чтоб слышать зовы в бряцаньи серег, Чтоб жаждать страсти, победней похмелья, Чтоб пить лобзанья, язвительней стрел: Нам тот попутчик, кто молод и смел. Промчимся в жизни, как ветер ущелья, И след повсюду оставим веселья, Гирлянд измятых и пролитых вин, Как нас достойный и верный помин!» Они в безделья изнеженных трутней Проводят время безрадостных дней. И срок их — полночь. Пороку уютней Вдали от Солнца; под кровом теней Порывы плоти смелей и алчней: Чем смена острых желаний минутней, Чем злей кощунство, чем чувства распутней, Чем хмель угарней, — тем радость полней, Тем яд скифосов заздравных нужней, Тем громче струны ликующих лютней Рокочут в блеске неверных огней. В святую полночь — вновь зло налетело. Толпились лодки у пристани белой, Пестро огнями светился портал; И вождь радушно приезжих встречал Вверху, у ярко раскрашенных сходней, Связавших пристань с вертепом-дворцом. Его хозяин был первым жрецом В безверьи, мрачном, как тьма преисподней: Служил греху всё смелей и свободней И был, могучий, с прекрасным лицом, Кумиром жен и мужей образцом. Герой, он был бы по праву достоин Любви, почета и лавров венца. Плечистый, рослый, выносливый воин, С душой, горящей отвагой бойца, Он с бурей спорил в набегах далеких, Просторы жарких морей бороздя, Прошел пустыни и в битвах жестоких Был взыскан громкой удачей вождя. Ходя по миру в поход из похода, Круша упорство враждебных нам стран, Везде любимец царя и народа Купил победу ценой своих ран. Но в годы странствий Атлантских флотилий, В заморских землях средь диких племен, В трудах военных душой закален, Он сжился с долей боев и насилий; Разящий бич побежденных владык, Рабов-народов гроза, он привык В чужих дворцах к расхищенью богатства, А в чуждых храмах к делам святотатства; Как вепрь свирепый, вонзающий клык В живое тело, он трепет злорадный Впивал при стонах мученья; и в нем При виде крови восторг плотоядный, Волнуя страсть, разгорался огнем. Усвоив нравы суровых колоний, Любил он темных религий уклад; Ни в чем он, в жажде всечасной погони За бредом жизни, не ведал преград И шел всё дальше путем беззаконий, Забыв, что трудны дороги назад. Когда же сердцем свободолюбивым, Привыкшим счастье ловить на лету, На миг внезапно прозрел он тщету Плотских стремлений за призраком лживым И понял вдруг пред лицом красоты, Что есть предел и его своеволью, Что в этом мире в лучах чистоты Есть рай, закрытый для грешной мечты, — Тогда палящей, мучительной болью Душа пронзилась… И снова он в ночь Ушел от света за прежним обманом, Стремясь тяжелым дурманным туманом Минутный проблеск добра заволочь. Никто не знал в его свите безбожной, Что вождь надежно от взоров укрыл Свой мир любви, дорогой и неложной, И грезы чистой невиданный пыл: В полночном буйстве кощунственных оргий Кипела в сердце тоска, как смола; В объятьях женских слепые восторги Душа, как чашу забвенья, пила; И он, безбожник, погрязший преступно В зловещей тине порока и зла, Святые грезы любви недоступной Сжигал в пожаре разврата дотла.

Глава шестнадцатая

Идет служенье. И в капище круглом, С двумя жрецами, в полуночный срок, Иштар встречает безбожный пророк: Восторг в лице истомленном и смуглом, Густые кудри над сумрачным лбом, Как хищный клюв, переносье — горбом; В губах румяных и чувственно-пухлых Усмешки дрожь. Богохульный девиз, Как вызов, выткан по трауру риз. Кажденье серы дыханьем протухлых Яиц дымится. В костлявой руке Лже-маг сжимает орудье закланий — Трехгранный нож, и на сизом клинке Чернеют кровью запекшейся грани. Со стен свисает гирлянда-змея Разрыв-травы с жестколиственным терном, И пурпур ягод на мраморе черном, Как кровь, пылает. Высоко царя, На своде красны, как кровь, острия Шестиконечной звезды из коралла. В средине храма высокий помост; На нем, литой из цветного металла, Стоит кумир в человеческий рост, — Источник жизни в прообразе фалла. Узором грубых и гнусных фигур Покров помоста умышленно вышит; Огонь алтарной жаровни чуть дышит, Клубится дым мандрагоры и хмур Зловещий идол, окутанный чадом. Пред ним, от хмеля и страсти слепа, Беснуясь, пляшет и скачет толпа: Мужи и жены — все вместе; и градом С их лиц спадает струящийся пот; Их щеки бурным огнем разогреты, Дыханье жарко и руки воздеты В порыве дружном. Как водоворот, Несет их пляски стремленье, и тесен Их круг под ритм завывающих песен: В смерче вращенья — Пламени крещенья… Прославлен Лингам! В смерче вращенья — Дух очищенья… Прославлен Лингам! В смерче вращенья — Тайна общенья… Прославлен Лингам! В страсти общенья — Тайна крещенья И очищенья!.. В смерче вращенья, Исходит Лингам! Но сразу жалким тоскующим плачем Прервало песню блеянье овцы: К закланью жертву готовят жрецы. И с мрачным блеском во взоре незрячем Свой нож заносит поющий пророк. Еще блеянье, как будто спросонок, Объятый страхом, заплакал ребенок… И в сердце жертвы вонзился клинок. Овца метнулась; и хлынул поток Невинной, жарко дымящейся крови. А жрец, насупив сращенные брови, Ее сливает в чугунный котел. В кровавых пятнах и пол, и треножник; В кровавых брызгах недвижный безбожник; Он кровь вдыхает, он очи возвел К звезде на своде; в лице — напряженье. Внезапный шорох… Меж женщин движенье… Пронесся смутным жужжанием пчел Невнятный шепот неясной тревоги: В толпе со стуком копытцев прошел И вдруг вскочил на помост — длиннорогий, Как полночь черный, мохнатый козел. Вскочил и замер видением мрачным У ног кумира, как будто прирос, И лишь привычным движением жвачным Шевелит быстро свой чувственный нос. Огонь оживший пылает в жаровне, Костей и мяса удушлива гарь; Ужасен кровью залитый алтарь. Чернее мысли… желанья греховней… И снова пляски томящий недуг Людей свивает в танцующий круг. Девы, вас зовет Лингам В мир, открытый лишь богам! Полумесяц — серп Лингама — В небе всплыл, как челн рыбачий, Чуждый в море берегам. Чу! гремит эпиталама Узам сладостных безбрачий, — Девы, вас зовет Лингам! Умащайтесь ароматом Драгоценных благовоний С безбоязненной мечтой: Близок Он в челне рогатом, Близок миг его погони За влекущей наготой… Гуще волны фимиама, — И Двурогий Гость в зените!.. Пойте гимн его рогам! В свите светлого Лингама Тело кровью окропите: Девы, вас избрал Лингам! И девы, с песней, спешат, как для пира, Надеть из веток терновых венцы; А маг с помоста, во имя кумира, Кропит их кровью закланной овцы. Он бросил травы на угли в каганце; Волной поплыл белладонны угар, И все помчались в ликующем танце, Как птицы, стаей трепещущих пар. Он грядет! Он придет В просветленьи! Вихрь несет, Как полет, В устремленьи. Свергнут гнет: Мир цветет В преломленьи. Дух поет, Плоть зовет В окрыленьи… Он придет, Он возьмет В исступленьи!.. И блещет похоть в горящих глазах: «Вращайтесь!.. Вейтесь!..» Не бешеный скоп ли Подземных духов на черных крылах, Взметая, носит подхваченный прах? «Лингам!.. Вращайтесь!..» Пронзительны вопли; Терзают люди одежды в клочки; Хватают ветки и терном колючим Со свистом хлещут; из язв ручейки Горячей крови текут, и под жгучим Дождем уколов восторгом летучим Пьянеют люди, вертясь, как волчки. Вторично кровью из чаши алтарной Кропит безумцев неистовый маг; И пляшет сам, окровавлен и наг, Вращаясь вихрем в горячке угарной: «Сливайтесь!..» — кинул он радостный клич, И возглас души ужалил, как бич… Толпа в смятеньи дробится попарно. «Лингам!.. Сливайтесь!.. Сродняйтесь!.. Лингам!..» И люди ищут, подобно врагам, В борьбе бесстыдной — победы любовной. Тела змеятся от судорог, словно Стремится с плотью расстаться душа Под хрип дыханья прерывисто-частый. Достигли страстных верхов оргиасты… Снуют старухи, лампады туша… А рядом — комнат и зал анфилада; Сады разбиты на крытых дворах; Журчат фонтаны, и ночи прохлада Приветно веет в древесных шатрах Разлиты крепких духов ароматы, Лазурной пылью покрыты полы И всюду говор и смеха раскаты. В хрустальных сводах столовой палаты Огни в хрустальных лампадах светлы; Чертог богато цветами украшен, Хлопочут слуги и гнутся столы В убранстве пышном под тяжестью брашен. Здесь всё, что может порадовать взор И тонко вкуса утешить причуды: Меж чаш заздравных и звонкой посуды, Затейлив кубков чеканный узор; Цветов тепличных искусен убор; Обильны яства на кованых блюдах, Несчетны сласти и, в красочных грудах, Плодов привозных изыскан подбор; Душисты вина в прозрачных сосудах И в красной глине тяжелых амфор. Но пир окончен. Истомно и душно. На пищу гости глядят равнодушно, Забыты чаши и вял разговор. Насытясь вдосталь, как варвары, мясом, Упившись хмелем отведанных вин, Следят мужчины лениво за плясом Рабынь под сиплый напев окарин. Другие женщин, почти оголенных, Влекут, и тут же на шкурах пантер Слепая похоть, пьяней, чем сикер, Сплетает змеи их рук воспаленных И будит, трепет животный в телах… Печально вянут цветы на столах…

Глава семнадцатая

Меж тем хозяин со взором суровым, В тяжелом хмеле на шутки скупой, Идет по саду с другою толпой Нарядных женщин и к зрелищам новым Веселых спутниц ведет за собой. Спешат мужчины за ними гурьбой, И топот ног по дорожкам садовым То громкой речью мужской заглушен, То взрывом смеха и кликами жен. А вкруг клубятся ночные туманы: Росистый сумрак дремотой объят, Не дрогнут кедры, веков великаны, Широкой сенью нависли платаны, Рядами стрел кипарисы стоят; Лениво плещут в бассейнах фонтаны, Холодной сталью застыли пруды; Над ними дремлют глубокие гроты, И отсвет статуй огнем позолоты Горит на глади недвижной воды. Пройдя ворота меж двух обелисков, Вступили гости на скошенный луг, Стеной кустов обнесенный вокруг. Напротив входа, в тени тамарисков Столы накрыты. Подносы сластей, Плоды в плетеных из прутьев корзинах И вина в старых тяжелых кувшинах Соблазном тонким встречают гостей. К себе их манят призывно лежанки Узором пестрым ковров дорогих. Они ложатся. Рабыни-служанки Кропя, духами обрызгали их, А слуги, молча, омыли им ноги Водою свежей в глубоких тазах, У женщин блеск любопытства в глазах, С оттенком страсти и странной тревоги… Всё небо — в звездах, как в чистых слезах, И плавно месяц плывет остророгий. Влекуще-жутки людские пиры На мертвом лоне полночной поры: Чуть шепчут ветки, и лунные чары Видений роем живят их шатры; Дразнящей песней рыдают кифары, В наплывах дыма приносят костры Отрадный вздох ароматной коры. Течет вино, наполняются чары, Кружа, волнуют хмельные пары; Мятежней мысли; тревожней удары Сердец горячих; от страстной жары Истомно телу… Пушисты ковры… Одежды вяжут… Сближаются пары В притворном споре любовной игры… А пестрых зрелищ картины живые Идут, сменяясь. Толпа дикарей Пропела песни свои хоровые; Волшебник въявь вызывал теневые Виденья — призрак людей и зверей; Танцоры, ветра ночного быстрей, Мелькали в танцах порывисто-бурных. Играли мимы. Силач-богатырь С натугой гнулся под тяжестью гирь. Шуты кривлялись в одеждах мишурных. Чем дальше — больше забав-новостей, Чем позже час — тем нежданней затеи. Как дети малы, но пылки, пигмеи Средь общей свалки разгаром страстей В любовных сценах смешили гостей. С бичом надсмотрщик, скачками сатира, Бежал вприпрыжку и девочек гнал По лугу к месту разгульного пира. «О-э!..» — он крикнул. В ответ на сигнал «О-э!» — раздалось, и рой мальчуганов Врасплох малюток застал на лугу: Свистели петли проворных арканов, Добыча быстро досталась врагу. У женщин взоры подернулись дымкой Похмельной страсти. Следя за игрой, Мужчины громко кричали порой, Стихали сразу пред близкой поимкой, В погоне — вслух ободряли ловца, В ладони били в минуту удачи; И люб им был поединок горячий, И долгий трепет борьбы до конца, И робкий лепет беспомощной сдачи… Попарно шесть обнажившихся жен, В мужских и женских раскрашенных масках, Сплелись, сомлев в неестественных ласках; И, шатким светом костров озарен, Союз любовный их тел змеевидных, В растущей страсти восторгов бесстыдных, Казался въяве чудовищным сном… И снова кубки вскипают вином. Гостей волнуют и кружат соблазны; Их говор громок, но речи бессвязны; Всё чаще смех, всё несдержанней крик, Грубей намеки и резче движенья; Уже несносна обуза туник; Уже влечет колдовство притяженья, И льнут, к устам приникая, уста, И взоры тонут во взорах туманных. Уже поспешно для юношей странных С гостями рядом готовят места. В них всё двулично, и вид, и приемы: Зеленых тог полуженский покрой, И губ насмешка с призывной игрой, И дерзкий взор с поволокой истомы, Смарагды в кольцах на нежных руках, Смарагдов цепи на стройных ногах. И отрок, с кожей по-девичьи гладкой, С густым налетом румян и белил, К вождю приблизясь, придвинул украдкой Хозяйский кубок и с женской повадкой Вино лениво сквозь зубы цедил. Но вождь-хозяин, как завороженный, Упрямо в думы свои погружен, Был чужд веселью гостей, окруженный Вниманьем льнущих и вкрадчивых жен. Они напрасно, одна пред другою, Его старались желаньем зажечь: Его не тешит ревнивая речь, Не будит взор под двойною дугою Ресниц с их быстрым немым языком, Не дразнит грудь недомолвкой нагою, И нежность кожи, мелькнувшей тайком Меж складок тоги, упавшей с лежанки, Не жалит бегло коварством приманки. На сердце струны иные звучат. Как дар елея пылающей ране, Струится в душу другой аромат: О нежных пальцах, о девственном стане, Об юном смехе, — минутно богат, Минутно счастлив, в блаженном обмане Он снова грезит, как грезил стократ. Пред ним — царевна. И в бражном тумане Сейчас так дорог виденья возврат! Она такая опять, как и ране, Тогда, впервые, у царских палат, Под самый вечер, в саду на поляне. Ее любовно горящий закат Осыпал, точно рубиновой пудрой; Вокруг головки ее темнокудрой, Как алый нимб, диадемы охват; Туника рдеет, и дивное тело В лучах багряных свободно и смело, А грудь бесстрастно, как вздох ветерка, Покров воздушный колышет слегка. Она — сиянье нездешнего света, В ней — свежесть, радость и трепет расцвета, Как в день весенний томленье цветка. Дыханьем слаще и тоньше жасмина Незримо веет ее чистота; Сурьмы не надо бровям, и кармина Не просят губы желанного рта. А взор?.. Как боль от ожога железом, Доныне чара очей тех жива! В глазах, с чудесным изящным разрезом, Как небо, темных зрачков синева; Их взгляд глубокий, прозрачный и чистый, Как тайна, чуден и непостижим: Он в душу смотрит, прямой и лучистый, Смущенья чуждый пред взором чужим…