Гибель Атлантиды: Стихотворения. Поэма

Голохвастов Георгий

Глава двадцать восьмая

Так вот разгадка! Вот — Степень Седьмая: Завет Триады, Завет Золотой! В нем двое, слитно-раздельной четой, Крещенье Духом Живым принимая, Приемлют сущность Творца и венец Бессмертья — в светлом уделе Единства. В лице Едином — Творящий Отец И Дева-Мать, красота материнства, — Вот Образ Божий!.. Зиждитель-Творец Таким Свой Лик начертал во вселенной; Его Он сделал печатью всего В мирах, возникших для жизни нетленной. Таким же хочет Он видеть Его В Своем подобья земном… И от века Таким задуман был лик человека. Не знал я Солнца! Я знал лишь лучи В мерцаньи истин, мне встарь возвещенных; Поднесь в руках у былых Посвященных От Тайны Тайн оставались ключи; Проклятье в розни людской изначальной Я только чуял душою печальной, Как свет сквозь пленку опущенных век; Для скорби, смыслу творенья враждебной, Искал я тщетно разгадки целебной, И мне — титан и пигмей — человек Казался в мире ошибкой волшебной. Несчастный, с гордо подъятой главой, С душой бессмертной небес отщепенец И с бренным телом земли поселенец, Меж них на грани он стал роковой, Равно обеим и чуждый, и свой, Равно обеим и враг, и союзник. В нем двух стихий непрерывна борьба. Двойная сущность — двойная судьба: То гений вольный, то скованный узник, То лик владыки, то облик раба, То пламень мощи, то пепел бессилья; Душа в оковах телесных слаба, И плотью — духа опутаны крылья. Томим, как жаждой, немеркнущим сном О славе прошлой, он смел и тревожен, Могуч и жалок, велик и ничтожен; Земной в небесном, небесный в земном, В себе мирит он бессмертное с тленным, Хотя враждует в нем вечность с мгновенным. И слепо ищет он в мире страстей К отчизне прежней с чужбины путей. Теперь мне ясно! В укладе вселенском Наш мир — изъятие: здесь тленный раскол, Здесь часть мертвеет в мужском или в женском, Здесь корень зла — унизительный пол. Он жжет, как уголь, в огне раскаленный… И плоть бунтует… А дух раздробленный Найти стремится отъятую часть: Людей терзает, как неутоленный И алчный голод, бесплодная страсть. Единства в духе путем совершенства Не ищет смертный. Но всем существом Слиянье чтит, как источник блаженства, Как путь к союзу его с Божеством И ключ к бессмертью, во славу главенства Над целым миром, над всем естеством. И жаждут люди, в мечте ненасытной, Себе единства вернуть благодать, Как Образ Божий, в себе воссоздать Мужское с женским в гармонии слитной И жизни здешней разлад побороть Оргийным сплавом двух душ через плоть. Но ложно счастье неполных соитий, Обманчив призрак плотского сродства: Сгорев в недуге любовных наитий, Мгновенно рвутся общения нити, Заветной связи достигнув едва. И, словно мзда по закону отмщенья, За миг бессмертья — вновь смертный распад, И вновь глухая тоска разобщенья Томит острей после кратких услад. Увы! Вступая в союз свой непрочный, Не знают люди, что первоисточный Родник Бессмертья есть Девства родник, Что чудом Девства Божественный Лик В своем бессмертьи царит, непорочный: С утратой Девства, как хищник полночный, Смертельный яд в человека проник; Жена, однажды понесшая в чреве, Для духа — только оковы и груз; Зародыш тленья — в любовном посеве, В плотском зачатьи — с могилой союз И смерти песнь — в колыбельной напеве… Погибель миру в плену этих уз, Его спасенье, воистину, в Деве!

Глава двадцать девятая

С утра, застынув виденьем суровым, Недвижны стражи пред входом дворцовым. Дворы и въезды полны колесниц. Пестреют залы приливом всё новым Одежд нарядных и праздничных лиц. Уже сошлись ко дворцу андрофаги: Гостям назначен сегодня прием; Они предстанут сейчас пред царем. Чьей мощи отзвук народные саги, Бродя по миру, давно донесли До их далекой-далекой земли. Сперва двенадцать носилок с дарами, Кряхтя, тащили рабы-силачи: Им вслед дружина пришла с топорами. Посол за нею, а с ним толмачи. Посол стоит с головой обнаженной, Откинув к уху закрученный чуб; Улыбкой хитрой неласковых губ Прикрыв волненье души напряженной, Спесиво смотрит он взором стальным. Пестро покрыты рисунком цветным Рубахи ворот и край ее нижний; С кистями пояс шелками расшит, Топор посланца и крашеный щит С ним рядом держит слуга его ближний. И ровно в полдень, как царь указал, Готов был к встрече посланника зал. В чертоге этом свой суд правосудный Цари Ацтлана творят искони; Сюда обычно сбирают они Старейшин мудрых совет многолюдный, И здесь издревле в тревожные дни Войны и мира звучали призывы. От окон ткань кружевная завес Кидает на пол узор прихотливый Под ясным солнцем полдневных небес. На черных стелах близ царского трона Слова Атласа — основы закона — Горят, как жар, в золотых письменах; Кругом в палате на белых стенах Вкладным разводом по кости слоновой — Зеленый оникс и чернь серебра. А свод, как верх золотого шатра, Затянут

плотной подбивкой парчовой. У трона слева, на складках парчи, Войны и мира эмблемы — мечи: Как символ мира, на равные части Один разломлен; отточен другой, Как символ мощи, хранящей покой И честь Ацтлана от бранной напасти. У трона справа, эмблема судов, Творящих правду от имени власти, Застыли чаши священных весов. И царь, во славе, невиданной в мире, На древнем троне, в багряном подире, Светил палате, как солнце — земле: Рубин кровавый лучился в железе, Венец бесценный жемчужин заветных Безгрешным светом горел на челе, А плащ из перьев колибри стоцветных, С плеча спадая к ногам, трепетал Бессчетных красок живым переливом. И был пред взором властителя зал Безмолвен в блеске своем горделивом. Рядами кресла вдоль стен; и вокруг Синклит верховный — опора державы, Из тех, кто в дни испытаний и славы Отмечен мерой высоких заслуг: Со мною в сонме, толпой сановитой Жрецы и старцы, в уборе седин; Здесь вождь бесстрашный бесстрашных дружин, И с ним, в доспехах, блестящею свитой, Бойцы, герои галер и фаланг; Там, в пестром платье, вассалы-патези Всех стран от джунглей, где плещется Ганг, До скал, где, пенясь, грохочет Замбези. Забрало шлема откинув с лица, В кольчуге легкой с богатой чеканкой, Царевич, справа у трона отца, Как месяц светлый, пленяет осанкой, И станом тонким, и крепостью плеч; Царей Ацтлана наследственный меч Двойною цепью привешен у чресел. Налево — двух перламутровых кресел Резные спинки: супруга царя, С улыбкой тихой, благою денницей Сияет кротко, а рядом с царицей Царевна-дочь, словно утра заря. И как прекрасна — заметили все мы — Была царевна в тот памятный день! Как нимб, сверкали лучи диадемы; Казалось, кудри мгновенную тень Не смели бросить на лик просветленный; В чертах был чистый восторг, углубленный Нездешней думой, в подъеме таком, Что каждый взор, из толпы устремленный С земною мыслью, в тщеславьи мужском, — Смущался втайне и ник, ослепленный. Лишь взгляд упорный вождя через зал Лучом тлетворным царевну пронзал. И, Высшей Власти земные подобья, Ацтлана царь и Ацтлана престол Горели славой, когда исподлобья Монарха взглядом окинул посол И, чуб роняя, неловким поклоном Склонился низко пред царственным троном. Все ждут. С посланца не сводим мы глаз. И варвар в речи, заране готовой, Царю Ацтлана приветствия слово От князя держит. Ведет он рассказ О дальних странах на северной грани, Где сумрак ночи таинственной глух, Где в тихом свете полярных сияний Снега белее, чем лебедя пух; Где страшны в море плавучие льдины, Где грозен гром гроздящихся льдин, Где бродит льдов тех насельник единый, Пушистобелый медведь-исполин. Ведет рассказ он о низких равнинах, О мертвых топях зловещих болот, О черных дебрях, где только в вершинах Гуляет ветер, где чаща — оплот Зверям и птице: ни конный, ни пеший Пути не знают в дремучей глуши — Там только древний и бдительный леший, Кочуя, ставит свои шалаши; Порой осенней в прозрачной тиши Там заяц шустрый шевелит валежник, От лап медвежьих трещит бурелом, Да ворон машет угрюмым крылом; Весною ранней, под первым теплом, Там нежно-ласков лазурный подснежник, И тих березок серебряных скрип; А летом чаща краснеет от ягод, И пчелы мед сладкопахнущих лип Сбирают в соты запасливо на год. Ведет рассказа он о князе своем: Во гневе грозный, он доблестью ратной Везде прославлен, и знают о нем, Что правду любит, что прям он во всем, И явно взыскан судьбиной превратной. Как воин, горд он любимцем-конем, Мечом да луком своим. Многократно Один он рыскал в лесах и копьем Разил в борьбе рукопашной медведей, Скитался в море на утлых ладьях, С дружиной малой тревожил соседей И дань собирал за победы в боях. «Как сокол, слава несется полетом! Давно наслышан мой князь-господин О том, как общим великим почетом Покрыто имя Атлантских дружин; Как ты, властитель, могуч на престоле; Как вдаль, во все направляя концы, Свои вы шлете суда, чтоб на воле Вели торговлю Ацтлана купцы. Стране великой быть добрым соседом От сердца хочет мой князь-господин. Он с тем прислал нас. Отныне нам ведом Открытый путь по раздолью пучин; Так пусть за нашим разведчиком следом Теперь Ацтлан снарядит корабли Узнать дорогу до нашей земли. И пусть товары везут без боязни Купцы обеих торгующих стран. В залог союза и братской приязни Мой князь дары посылает в Ацтлан».

Глава тридцатая

И вносят слуги, суровы и хмуры, Подарки — дань от лесов и полей, От гор и моря: мохнатые шкуры Медведей бурых, и мех соболей, И соты меда в тяжелых колодах, Янтарь, и камень точеный для бус, И с боя взятый в неведомых водах Китов громадных чудовищный ус. Сложили слуги у трона подарки; Каменья в кучах насыпанных ярки, Кругом мехами завален весь пол. И речь повел издалека посол: «Конца нет в мире чудесным рассказам, Что ты, властитель, безмерно богат; Что груды слитков червонных лежат В глухих подвалах дворцовых палат; Что счета нет там отборным алмазам И их мешками ссыпают на вес, А крупный жемчуг сгребают лопатой, Но мы слыхали, что, волей небес, Богат ты, царь, не казною богатой И горд не кладом камней дорогих, А больше прочих сокровищ своих Гордишься ты красотою дочерней, Умом царевны своей. Говорят, Что дивно очи царевны горят, Светясь двойною звездою вечерней, Что нежен шелк соболиных бровей, Что губы маков багряных живей, А щеки свежи, как вешние зори, И кудри — ветра весеннего вздох… Мой князь, хозяин свободных поморий, О том прослышав, в кручине иссох Могучим сердцем, томимый всечасно Тоскою злой по царевне прекрасной. С тех пор на мысли припало ему Добыть царевну, цветок ваш хваленый, Княгиней сделать в своем терему: Отдай же дочь береженую в жены Ты князю, царь, как отец! И на том Он бьет с почтеньем сыновним челом!..» Посол умолк. Притязанье посольства, Как гром, упало… Скрывать недовольства Никто не думал. Неслыханна встарь Такая дерзость: безродный дикарь Из края мрака, трясины и вьюги, Лесной охотник бродячий, дерзнул Просит царевну Ацтлана в супруги! Как вихрь, пронесся взволнованный гул В ответ на вызов обиды нежданной. Царевич, гневом кипучим зажжен, За меч схватился, оковкой ножон О щит ударив с угрозою бранной; А вождь дыханье с трудом перевел, Рванулся в кресле и в поручни ногти Вдавил, как жадно раскрытые когти В свою добычу вонзает орел. Лишь царь сдержался, хоть еле заметной Невольной дрожью прошли по челу Зарницы гнева; и с речью ответной Спокойно он обратился к послу: «Посол, всё то, что в пространном рассказе Ты нам поведал о царстве зимы, Со всем вниманьем прослушали мы. Мы рады слышать о доблестном князе, И ты, вернувшись в отеческий край, Такой ответ наш ему передай: Дары приемлем; свидетельствам этим Приязни — верим. По-царски ответим Ему дарами. Торговли права Даны вам будут; тебе пред отплытьем Вручат указ наш. Но весть сватовства Для нас сегодня нежданно-нова. Посол, от князя иди с челобитьем К царевне… Брак наш не сделка, не торг; Атлантских женщин свободен обычай: Они не дань, не товар, не добыча. Никто б от кровли родной не отторг В страну чужую невесты насильно; Своею волей, по сердцу, должна Избрать супруга и друга она. Царям пристало ль в их власти всесильной Порядок рушить?.. Царевна юна, Но так да будет, как скажет она». Царевна встала. Затихла палата. И речь лилась, как серебряный звон: «Посланник князя, далекого брата, Ему свези ты привет и поклон Сестры далекой! От сердца чужого Отрадна сердцу призывная весть. Но нет, увы, в нем ответа живого, — Принять от князя не в силах я честь: Душа готова в иную дорогу…» Бледна царевна, и голос дрожит… «Пусть слышит царь мой голос и царский синклит: Мое призванье — в служении Богу. Как наш обычай велел в старину, Себя я девства обетом связала, И к женам храма смиренно примкну». Казалось мертвой беззвучная зала, И было жутко вспугнуть тишину… Дрожали плечи и руки царицы, Но скоробь в очах — утаили ресницы, И мать мужалась пред гостем чужим. Царевич, бледный, стоял недвижим: Безбрачья клятва его оглушила; Лишь губы словно шептали мольбу. Как пурпур, вождь покраснел, и на лбу Надулась страшно багровая жила. Молчал пред троном склоненный посол… И древней славой светился престол.

Глава тридцать первая

Вблизи Ацтлана на гладкой равнине Вздымался круто курган. На вершине, Царя над ширью окрестных полей, Стоял древнейший седой мавзолей, Семиколонный. Дремотной прохладой Густой шатер вековечных дубов Его баюкал за крепкой оградой Из тяжкой цепи меж тяжких столбов. И тих был шелест деревьев, как горний И вещий шепот пророческих губ; В раздумьи дубу нашептывал дуб О жизни неба. А мощные корни Глубоко в недра земные вросли, И вместе с влагой к ветвям пышнокудрым Всходили вести от сердца земли О темных тайнах, доступных лишь мудрым. Давным-давно обветшал мавзолей; И с каждым веком ему тяжелей, Как старцу, бремя столетий. Колонны, Кренясь, скосились; одна уж лежит, Упав на землю, как воин сраженный; Трава пробилась меж треснувших плит, И плющ — забвенья питомец исконный — Могильной глыбы окутал гранит. В резьбе, искусной и тонкой работы, На прочном камне сберег кенотаф Картины быта, боев и охоты: Здесь с длинной шеей изящный жираф Бежит, спасаясь, смешными скачками От целой тучи несущихся стрел; Тут — битва грозных Атлантов с врагами, И вождь над грудой поверженных тел Стоит победно, прекрасен и смея; Там — праздник жатвы богатой: толпами Мужи и жены с кривыми серпами, Встречая отдых от летних трудов, На поле пляшут, и между снопами Стоят корзины созревших плодов; А вот, согрета живыми лучами Светила Жизни, — Святая Гора, И древний старец с благими очами Творит молитву в святилище Ра… Истерло время деяний страницы; Погибла быль опустевшей гробницы: Уже не ведал никто из людей О том, чью память хранил мавзолей, Каким он грезил забытым величьем, И что о славе минувшей судьбы Шептали важно поутру дубы Под лаской солнца, при щебете птичьем. Но мысль людскую влечет старина, И общей волей народного гласа На память людям была названа Немая насыпь — Могилой Атласа. Светало. Таял рассветный туман. Был рано шумом разбужен курган, И рано к жизни проснулись равнины; Под четким шагом дрожала земля, И с грозным звоном оружья дружины Со всех сторон подходили, пыля. Войскам сегодня у древней могилы Назначен сбор, чтоб послу показать Опору царства — Атлантскую рать В красе и славе воинственной силы. Полки, казалось, росли без числа, Сходясь, смыкаясь в указанном строе, И в полном блеске, к приезду посла, Застыли в строгом военном покое. И как с далеких окрестностей пчел Цветущим тмином сзывает поляна, Так бранный праздник к подножью кургана Людей с округи толпами привел. Приехал царь. По пути из столицы Десятки тысяч кричащих людей К нему теснились вокруг колесницы; С трудом возничий держал лошадей. С конями рядом, как будто лениво, Ступал, склоняя разинутый зев, Огромный, с бурой взлохмаченной гривой, Царя хранитель испытанный — лев. А царь, встречаем людским восхищеньем, Стоял в квадриге в блестящей броне И в легком шлеме — живым воплощеньем Спокойной мощи, готовой к войне. Он ехал, молча, вдоль ратного стана; Лишь стук колес тишину нарушал. Квадрига стала к подножью кургана: Властитель подал рукою сигнал. Кинокефалы, как гончая стая, Помчались с криком — подобием лая; Они все в шерсти короткой, как псы; Их лица, с острым щипцом в переносьи, Точь-в-точь как морды вертлявые песьи: Торчат по-песьи пучками усы, По-песьи воздух вдыхают носы. И, жадно внемля наставленным ухом, Питомцы жаркой пустынной земли Тончайший шелест заслышат вдали, Засаду вражью почувствуют нюхом И запах следа учуют в пыли; Всегда пред войском бегут они сворой, И враг не может напасть невзначай. Они мелькнули, и слышался скоро Лишь дальний крик их, похожий на лай. Идут когорты царевой охраны. И зорким взглядом следит андрофаг, Как, ряд за рядом, Атланты-титаны Проходят мимо. Их кованый шаг Тяжелым гулом гудит над равниной; Сверкают шлемы с цветною щетиной, Мечей эфесы горят, как кресты, И, крыты кожей цветистой змеиной, Стеной узорной пестреют щиты. При клике войск, во главе легиона, Над лесом копий подняв на щите, Несут с триумфом наследника трона. Залитый солнцем, один в высоте Плывет царевич: сегодня впервые, Как царский сын, по завету веков Бойцом вступил он в ряды боевые Покрытых славой победных полков. Царевич светел. Смущенья — ни тени. Уж он не мальчик, чей радостный смех Звучал беспечно в Садах Наслаждений; Уж он не отрок, бежавший утех И ласк любовных в соблазнах гарема: Ему по сердцу военный доспех, И он прекрасен в сиянии шлема, Как гений, в битвах дающий успех. Так странно-новы его ощущенья… Но жаль, что брата не видит сестра, Что он не слышит ее поощренья Средь слитных криков на поле смотра. И с этой думой, царевич мгновенно Направил взор ко дворцу на Горе, И шлет подъятым мечом вдохновенно Привет военный далекой сестре. Случайно это живое движенье Увидел вождь; он, поникнув челом, Ревниво понял его назначенье; И, хмуря брови, украдкой с послом, Стоявшим в свите монарха с ним рядом, Хитро и зло перекинулся взглядом, Как будто этот насмешливый взор Какой-то тайный скреплял уговор.

Глава тридцать вторая

Пылится поле. Гремят колесницы, Потоком хлынув. Искусны возницы; Как струны, вожжи — их трепет упруг; Колес тяжелых блестящие спицы Слились, смешавшись, в светящийся круг. За рядом — ряд. Копьеносец и мечник В квадриге каждой; мечу и копью Разить с налету — раздолье в бою. В пыли густой то проблещет наплечник Из круглых, крепко прилаженных блях, То вспыхнет бронзой копья наконечник, То медью — сбруя на ярых конях. Песок вздымая клубящейся тучей, Промчалась лава угрозой летучей. Еще и грохот колес не умолк, Как вновь проходят пехоты когорты. Проходит сталью окованный полк, Несущий копья: их древки уперты Внутри рядов о нагрудники лат; Вперед концы остриями торчат, Чтоб в первой стычке начального боя Врагам разрушить твердыню их строя. Бежит стрельцов легконогих отряд; Их луков дуги упрямые белы, В колчанах полных пернатые стрелы До срока прячут концов своих яд. В одеждах черных идут меланхлены С зловещим лязгом двурогих секир; Боязни чужды, не зная измены, В сраженья ходят они, как на пир. Теперь иные, дивя чужестранца. Пред строем пляшут: победы залог В разгаре бранном походного танца Со свистам, криком и топаньем ног. Потом проходят толпы эфиопов, Жильцов пещерных; орда дикарей Давно на службе у наших царей. Несясь из гущи их сумрачных скопов, Несносен тонкий их крик для ушей, Как писк протяжный летучих мышей. Прозванье им — «быстроходные гады», За легкость шага, проворство ужей И злобность сердца: они без пощады, Пытая, режут плененных мужей, Смеясь, в младенцев вонзают трезубцы, И тут же женщин берут, сластолюбцы, Меж теплых трупов, поваленных ниц. Проходят, рослы и статны, маори, Храня в чертах бледно-бронзовых лиц Суровый отсвет лесистых нагорий; И киммерийцы далеких поморий, Из стран без солнца, где вечно земля Покрыта жутко тенями и паром. Малютки акки, все в рубище старом, Спешат, плечами смешно шевеля. Но злы, коварны и храбры пигмеи, Страшна их ловкость в нежданных боях; Они в траве проползают, как змеи, Как белки, скачут в древесных ветвях: Притихнет карлик, укрывшись за веткой, Не дрогнет даже листок, трепеща; Чуть враг оплошен — наносит праща Удар смертельный внезапно и метко; И носят акки мешки из ремней С запасом гладких и пестрых камней. Сменив пигмеев, слоны-исполины Ступают грузно стеною живой; В своем движеньи отряд боевой Идет обвалом громадной лавины, Ползущей с горных откосов в долины, А топот стада — как гром роковой, Гремящий глухо в гряде грозовой. На выбор крупны чудовища суши: Сомнут, растопчут… Как будто в кору Одеты их толстокожие туши; Стволам их ноги подобны, а уши — Что листья пальм вековых на ветру. Но власть людская себе подчинила Слонов огромных; не часто правила Им темя колют зубцами крюков: Послушна тихим словам вожаков Животных мудрых спокойная сила. Идут. Бренчат на ходу бубенцы; И в пыльной дымке горбатые спины, Как лодку волны, качают корзины, Где, словно в башнях, таятся бойцы, Коротких дротов сжимая концы. Прекрасней всех, и сильней, и массивней Самец столетний, вожак-богатырь С алмазным блеском отточенных бивней: На диво груди морщинистой ширь И гладкость кожи невиданно-белой; Колоссы-ноги, как мрамор колонн, Не дрогнув, держат тяжелое тело, А хобот вьется, как мощный пифон. В средине стада подвластного слон Шагает валко, размашисто-редко, Гордясь богатством расшитых попон, Убранством сбруи и легкой беседкой, Хранящей царский серебряный трон. При каждом шаге мотаются кисти, По жестокой коже шуршит бахрома, И в старом сердце — ни зла, ни корысти, А в узких глазках — мерцанье ума. Вожатый что-то шепнул еле слышно, И слон из стада пред свитою пышной К могиле вышел. Но вновь ему дан Приказ короткий. Теперь великан, С трудом склоняясь, упал на колени Вблизи квадриги царя; у плеча Повисло стремя, подобно ступени. А царский лев встрепенулся, рыча, И встал, гиганта склоненного меря Упорным взором: два царственных зверя Царю Ацтлана, средь тысяч людей, Служили с верным усердьем друзей. Монарх оперся ногою о стремя, Вступил в беседку под алый навес И сел на троне своем. В это время Мечей, и копий, и дротиков лес На солнце дрогнул. Пронесся согласный Щитов высоко закинутых звон, И, взбросив хобот, поднявшийся слон Далеко кинул короткий и ясный Условный клич: так военной трубы Призыв на поле затихшей борьбы Бойцов скликает напевом привычным. Три раза дружно среди тишины Ему в ответ протрубили слоны, И вдруг над полем приветствием зычным, От края ширясь до края, возник Полков и орд оглушительный крик. Не жаждой боя, не бешенством сечи, Не воплем гнева он был напоен: Горел в нем яркий восторг человечий, Понятный людям всех стран и племен, Один для всех языков и наречий. Полдневный воздух дрожал, потрясен Внезапным звуком; казалось, редели От волн воздушных дымки облаков; Высоко в небе семейства орлов, С вершин сорвавшись, метались без цели; И в далях эхо скалистых ущелий На миг стряхнуло дремоту веков, Стократно гулу стихийному вторя, Как ветра голос стенанию моря. Властитель отбыл. И слон-великан Среди толпы, по дороге в Ацтлан Ступал, качаясь далеко от строя, Под ритм павлиньих цветных опахал, Смягчавших лаской томление зноя, А клик победный еще громыхал: Как волны в бурю, катя перекаты, То чуть стихал он, то вновь нарастал, Как рев прибоя у каменных скал, И вдруг гремел, набежав, как девятый В налете диком безудержный вал…

Глава тридцать третья

Гремят квадриги. Топочут копыта. Гудит всё поле от множества ног. Полки уходят: равнина покрыта Идущим войском; везде вдоль дорог Идут, ползут змеевидные волны Блестящих полчищ и сумрачных орд. Еще всецело всем виденным полный, Призваньем мужа и воина горд, Царевич шел со своим легионом, Пути не видя, не чуя жары: Его манила улыбка сестры. Широким шагом он шел, и со звоном Щитов о латы за ним легион Гремел, как в панцирь одетый дракон. Но вдруг царевич очнулся невольно. Пахнувший ветер внезапно донес Порывом с ближней дороги окольной Удил бряцанье и грохот колес: Неслась, минуя войска, колесница, Храпя, скакала четверка коней, Как будто мчалась погоня за ней… Мелькнули мимо суровые лица — Узнал царевич посла и вождя. Привет им слали полки, проходя, Но явно были встревожены оба: Мечей эфесы сжимали в руках, Возницу гнали, и в резких чертах Таились в смеси причудливой — злоба И зверя, сворой гонимого, страх. А город вестью взволнован тревожной, Печаль и ужас на каждом лице… Трепещет стража… Беда во дворце!.. Царевич, пылью покрытый дорожной, Сперва не верит: «Сестра… Невозможно!..» Но нет, правдива ужасная весть. Разбиты двери с решеткою медной. Разгром. Царевна исчезла бесследно… Враги свершили коварную месть: Их стяг угрюмый развернут победно; Корабль уходит, отважно клоня Под ветром мачту, и парус могучий, Как смутный очерк непрошеной тучи, Маячит в небе лазурного дня. Растет тревога, и сбивчивы вести; Спешит в столицу народ из предместий; Приказа ждет и гребец, и гоплит. Но где же вождь? Где опора и щит Царя и царства, хранитель их чести? Где вождь любимый, чье слово зажжет В бойцах порыв негодующей мести, Чья воля бросит триремы в налет?! Бегут напрасно гонцы за гонцами, Повсюду ищут — не могут найти… Меж тем разбойный корабль с беглецами Скользит, не встретив преград на пути. «Ладью мне!..» — крикнул царевич; и звонок Был властный голос. Вчерашний ребенок, Как юный воин, впервые в ряды Сегодня ставший, вдруг вырос в героя С железной волей в минуту беды. «За мной!..» Толпою сбежался без строя Отряд отборный бойцов удалых: «С тобой, царевич!..» И радостью боя Звучал привет голосов молодых. Как жар, горят золоченые брони, С угрозой блещут мечей лезвея: И мчится, парус раскинув, ладья На смелый подвиг летучей погони. И так, как в небе грозит журавлю Ударом метким стремительный кречет, Грозит царевич врагу-кораблю: Ладья Ацтлана, послушна рулю, Взлетает, волны взрезает и мечет На солнце всплески сверкающих брызг; По морю долго, ложась за кормою, Стезя змеится блестящей тесьмою; Уключин медных пронзителен визг; Мелькают весла в руках мускулистых, И с каждым новым усильем гребцов Проворным бегом кругов серебристых Вода вскипает у плоских концов. Уже томимый предчувствием смутным Расплаты близкой, начальник врагов Велел раскинуть под ветром попутным Холсты запасных косых парусов. Но тщетно судно в мгновенном уклоне Почти ложится, кренясь на бегу: Всё ближе кара, и в жадной погоне Царевич-мститель всё ближе к врагу. Он глаз не сводит с обманчивой дали, В руке сжимая наследственный меч, С клинком коротким отравленной стали, Знававшим радость воинственных встреч И лязг ударов в кипении сеч. И мысль всё ту же, подобную бреду, Хранит царевич в горящем мозгу: «Там люди-звери в зловещем кругу Измены злой торжествуют победу И, пир справляя, в родную страну, Как дар венчальный, везут людоеду Цветок Ацтлана в позорном плену. Сестра-подруга, избранница сердца, В неволе станет женою врага, Немой рабой у его очага; Молится будет богам иноверца И царским внукам, несчастная мать, Чужбины песни пред сном напевать…» Царевич стиснул меча рукоять И зубы сжал, унимая их скрежет: «Бодрей на весла! Налягте, друзья! Еще налягте!..» И с плеском ладья Пучину грудью высокою режет. Уж видны лица в щетине бород И в черных космах мохнатого меха; Уж четко слышны над ясностью вод Угрозы, крики с раскатами смеха, И брань, и палиц увесистых стук. «Налягте, други!..» В усилии рьяном Удар последний напрягшихся рук, — И вмиг, с налету, вонзилась тараном Ладья во вражью корму у руля. Вскочил царевич на борт корабля. Он мощно рубит и влево, и вправо; Мгновенно стали таинственный

яд Врагов сражает. Стезею кровавой За царским сыном, сомкнувшись, отряд Идет послушно, как пчелы за маткой… Объят корабль рукопашною схваткой. Царевич бьется. Удары дубин Ему чрез латы наносят ушибы. Царевич рубит, но грубых овчин Стена упорна. О, только дойти бы!.. Но там… у мачты… он видит посла… И прежних мыслей смятенная стая В ревнивом сердце опять наросла: В толпе к злодею тропу прорубая, Разит царевич врагов без числа. И вдруг, чуть слышно, средь бранного шума Раздался слабый и трепетный крик; Из черной пасти раскрытого трюма Мольбою жалкой он кратко возник… «За мной — к царевне!» И в пламени зова Была надежда, и властность, и гнев… «Сестра, сестра!..» — как в бреду, нараспев Твердит царевич, и снова, и снова Мечом звенящим дробит черепа. Безумней, в хмеле задорной отваги, Атлантов юных стремится толпа, Врубаясь в гущу мохнатой ватаги: Мечи сверкают… бегут андрофаги… Один, готовя последний отпор, Стоит обидчик. Царевич у мачты, И меч ударил о звонкий топор: «Посол, — предатель презренный и вор, Ты трус, не воин. Как гнусный палач, ты Не примешь смерти от царской руки!..» Топор посланца разбит на куски, И стон раздался на смену проклятью; Как будто метя бесславья печатью, Царевич, гневный, посла по лицу Ударил страшно меча рукоятью. Свалил и рядом с собою бойцу Брезгливо кинул: «Добей, как собаку!..» А сам поспешно спускается в трюм; Зовет сестру. Но зловеще-угрюм Глубокий погреб; и к черному мраку Глаза не могут привыкнуть в тюрьме. Царевну тщетно он ищет во тьме. Своих движений лишь слышит он шорох. Сочатся капли по влажной стене… И вдруг — нашел: без сознанья, на дне Сестра лежала, склонившись на ворох Гнилой и мокрой соломы. Зовет Людей царевич на помощь тревожно. Бойцы, покончив с врагами расчет, Спешат на зов; и, подняв осторожно. Царевну с теплой заботой несут Неловко руки, привыкшие боле На море — к веслам, к оружию — в поле. Подъем из трюма на палубу крут: Скользят подошвы по сырости впадин, Угроза в скрипе тугих перекладин, По узким сходням идти тяжело. Но воздух — чище. Вот стало светло, И люди вышли гурьбой из подполья… Прохладный ветер морского приволья Обвеял лаской царевны чело. Она вздохнула. С трудом на мгновенье Глаза открыла. Но взор отразил Безмерный ужас, и снова, без сил, Она поникла, впадая в забвенье: Из трюма, грубо на свет волоча, Тащили вверх бездыханное тело Вождя-злодея. Не взмахом меча Убит он в битве открытой и смелой; Бойцы его не поднимут на щит; Не будут слезы надгробною данью Тому, чье имя позор осенит; И, встречен смехом, презреньем и бранью, Раскинув руки, в крови он лежит, Лежит, как пес, с пресеченной гортанью, Сражен царевны карающей дланью… И страшен вид неживого лица Тоской, застывшей в чертах мертвеца.

Глава тридцать четвертая

Как бурной вспышкой блистанья и гула Гроза проходит, так злая беда Над домом царским порывом дохнула И, смолкнув, словно ушла без следа. Целебны грозы. Их мощь огневая Не гнев, а милость несет с высоты, Своим могучим крылом разбивая Истому зноя и гнет духоты. Увы, событий чреда грозовая, Сестру и брата огнем овевая, С больных сердец не сняла тяготы Сомнений мрачных: любовь роковая Была всё так же для юной четы Томленьем душ у запретной черты. Бодрясь, царевич заботой сердечной Сестру старался утешить, развлечь; Но боль таилась под шуткой беспечной Тоску скрывала веселая речь. В кругу семейном, под кровом покоя, Желаньем жизни наружно полна, Царевна крепла. Улыбкой она Встречала брата, как друга-героя; Порой смеялась шутливым речам; Однако, так же как он, по ночам Томилась духом. Такой непосильной Казалась жертва; суровый обет Давил ей грудь, словно глыбой могильной; Еще властней, на сомненья в ответ, Любовь звала и манила призывно. И был бессилен священный зарок Пред высшей связью, которою Рок Царевну с братом связал неразрывно: Когда, встречая врагов топоры, Царевич шел на защиту сестры, Тогда, в порыве отваги безумной, Себя отверг он и в грозном бою Во имя юной любви их бездумно Отдать готов был и душу свою. Так дни мелькали. И близилось время Великой брачной мистерии Ра. Мы верим: в тайне Святого Одра Любви предвечной творящее семя Росой Завета с рассветным лучом Кропит незримо невинное чрево Супруги Божьей. И новым ключом, Чрез брак Творца с человеческой девой, Втекает жизни божественной ток В наш тленный мир, как живительный сок, Весной поящий ветвистое древо; И вновь роднится в юдоли мирской Природа Божья с природой людской. С времен великих жрецов-звездочетов, Постигших мудрость небесных расчетов, Наукой звездной таблицы даны, Как день расчислить для Празднества Брака По ходу Солнца, Иштар и Луны В их общей связи с кольцом Зодиака. Пред этим днем, накануне, до тьмы, Справляя брачный союз негреховный, Невесту-деву торжественно мы Возводим в храм Зиггурата верховный. Всю ночь одна на Священном Одре Она проводит и, данью любовной, Невинность девства, как жертву, бескровно Приносит Богу за мир на заре. Готовя к встрече высокой святыни Бесстрастность мыслей и чувств чистоту, Я отдал сердце делам благостыни, Молитве душу и тело посту. Теченье суток я строго обставил Порядком древле предписанных правил; По древним догмам я восемь недель, Ища с всемирной душою общенья, Весь день творил ритуал очищенья, Всю ночь молился, отвергнув постель. Два дня осталось до Праздника Брака. Я вышел рано. Еще тишина Кругом царила, прозрачно-ясна; Лишь редко лаем коротким собака Смущала благость последнего сна. В одежде нищей, с раскрытою грудью, Присыпав пеплом главу, и босой, Я шел, как странник. И рад был безлюдью И миру утра: с упавшей росой Свежей и чище был вздох аромата, Редела дымка бледневших теней. Шепча Заветы Семи Степеней, Все семь подъемов прошел я вдоль ската Священных лестниц; со звоном ключей Семь врат открыл и, до первых лучей, Достиг святой высоты Зиггурата: Когда восьмой отмыкал я замок, Зарею ярко зажегся восток. Зардев румянцем, сиянья поток он Мгновенно влил в побежденную тьму, Улыбку жизни даруя всему. Снопы лучей через прорези окон Во храм ворвались; везде на полу Горели блики: налево в углу Их чистый отблеск был празднично-весел, Играя бегло на бронзе стола; В углу направо их ласка зажгла Навес угольный и спинки двух кресел; Их дрожь дробилась игрой рассыпной По желтой яшме отделки стенной, И пятна солнца узор светозарный, Резвясь, бросали на камень алтарный, Покрытый сверху цветной пеленой. А дальше вглубь, в середине чертога, Помост и Ложе Великого Бога. Над Ложем сень на колонках резных, С витым рисунком, где с лилий речных Росу глотают глазастые рыбы; Меж них завесы парчи золотой Подняты в сборку, с их вязью витой Сливая складок тугих перегибы. Внутри, под сенью, лазурный подбой Густого шелка струит голубой Спокойный отсвет. Чуть мускуса запах От тканей веет. Богатой резьбой Весь Одр украшен. Основа — на лапах Когтистых львиных. На спинке в ногах, Эмблемой мощи и царственной страсти, — Раскрытый зев, весь в крутых завитках Волнистой гривы; свободно из пасти Свисает длинный язык. В головах Изваян стройный, исполненный силы, Охранный Дух, Херувим шестикрылый. Себя по пояс он спереди скрыл Одною парой запахнутых крыл; Другую пару летучим движеньем, Закинув накрест, сложил за собой, А третью, с легкой и тонкой резьбой, Над Ложем вширь распустил осененьем, Как будто каждым точеным пером Трепещут крылья над самым Одром. Склонился Ангел и, грудь укрывая, Несет в руках орихалковый щит: Кружок срединный, как искра живая, На мутном диске шлифовкой горит. И возле Ложа мистерий предвечных, Как старцы, в темных изрезах морщин, Стоят, застыв, два креста трехконечных: В ногах, как призрак, темнеет один, Недвижно мрачен другой в изголовьи; И оба словно растут из земли, А верхних брусьев концы вознесли, Как будто к небу, в немом славословьи, В пылу, какого не выскажет звук, Подъяв две пары протянутых рук.

Глава тридцать пятая

С горящим сердцем стоял я над Ложем В глубокой думе, хоть из году в год Всё это видел. Вдали небосвод Синел приветно на утре погожем. В окно струясь, золотистый поток Лучей играл на щите в изголовьи; Охранный Ангел большие воловьи Глаза свои устремлял на восток. И был во взоре его неподвижном Вопрос застывший: казалось, что он, Как я, пытливо глядит в небосклон С мечтой о чем-то, еще непостижном. Восток! Зари золотые врата! Восток — меж мраком и светом черта, Порог меж Смертью и Жизнью. К преддверью Чертогов Солнца людская мечта Привычно льнет: по седому поверью Мы ждем, что должен наш мир просиять Спасенья Светом, грядущим с Востока. Дана надежда, но не дано срока!.. Невольно взор перевел я опять На Одр обетов, уму недоступных. Расшитый пышно, обрызган покров Несмелым блеском живых жемчугов; Игра алмазов и яхонтов крупных Дрожит в отливах наборных шелков, Где ярче радуг оттенки расцветки; Сплелись в шитье кипарисные ветки С цветами яблонь, в значеньи двойном Любви и Жизни; камней самоцветных Огни дрожат между Свастик заветных Святых Имен и Мистических Гном. А в центре — круг, знаменующий вечность; И в круге, в центре — овальный Алмаз, Завета Око, Всевидящий Глаз. Как ясность девства, чиста безупречность Его граненья; как лед при луне, Прозрачен он, словно вся бесконечность Сквозит бездонно в его глубине. Теперь, однако, туманная млечность Густою пленкой, подобно бельму, Сиянье камня недужно застлала. И в грезах, новых душе и уму, Глядел упорно я в недра Кристалла. Внутри, теряясь в седой белизне, Но точно споря с молочною дымкой, Чуть видный свет трепетал невидимкой. И вспыхнул вдруг… Не причудилось мне!.. Нет, нет, — я видел: внеумственным знаком Как глипт, нарезан, Алмаз излучал Великий Символ Начала Начал — Мужское с Женским в единстве двояком. Опять, еще раз я слышал прямой Призыв к Познанью Ступени Седьмой! Единство — жизни бессмертной источник. В подземном мраке, в пещере меж скал, На камне образ его начертал Священным страхом объятый заточник. А здесь, царя над землею, Кристалл Печатью той же чудесно отмечен; И светит в мир мужеженственный знак Обетом жизни, как вестник, что мрак Темницы смертной не может быть вечен. Так пусть коварно дерзает Иштар Свой свет над храмом ронять еженощно; Пусть в тленном мире опасно и мощно Влиянье вредных и вкрадчивых чар; Пусть с каждой ночью, томимый соблазном, Кристалл мутнеет, и жизненный дар Его скудеет при свете заразном, — Но всё ж над жизнью бессилен недуг! Исконно года смыкается круг; Незримо с неба в земную обитель Для брачной ночи нисходит Зиждитель Супругу-деву познать, как супруг. Родится утро. И луч первородный, Несущий дар бытия, но досель Весь год в блужданьях над миром бесплодный, Находит цель — предреченную цель. На самой грани меж светом и мглою, Бесценный, лучший как первенец, луч Пугает сумрак воскресной хвалою И, первым зноем живительно-жгуч, В окно к Одру проникает стрелою. В заветный миг на святой высоте Дыханье будит лучистый скиталец, Касаясь точки, горящей в щите, Как длани Ра указательный палец. Он в диск наклонный вонзается так, Что, им отброшен на Ложе Завета, Как будто колет полоскою света Священный камень. Скрепляется брак: В Кристалле мутном расходится сразу Рожденный черной волшбою налет; Сияет Анк и победно Алмазу, Как радость света прозревшему глазу, Предвечной славы сиянье дает; И отблеск Камня живительной дрожью Целует тайно избранницу Божью… Я был во власти пророческих снов, В наитьи вещем дерзающих мыслей; Прозренья свет, ослепительно-нов, Мне дал познанье забытых основ, Основ первичных в их истинном смысле. Не всё ли скрыто в мистерии Ра, Чего искал в неустанной борьбе я? Но как, с годами, слоясь и грубея, Стволам деревьев столетних кора Кует сухие и мертвые брони, Так в чине брака с теченьем веков Обряд наружных его церемоний На суть живую накинул покров. И лишь теперь, как наплыв благовоний, Дыханье Жизни я чую сквозь тлен: Блаженно девство! И трижды блажен Любовный дар целомудренной йони! Нет, он не символ: полней и мудрей Простая жертва земных дочерей. Невинность девства, при ветхозаветной Венчальной тайне, как чистый цветок, Отдавший венчик росе предрассветной, Впивает Силы Зиждительной ток; К чертогам жизни в то утро Восток На миг бросает лучом живоносным Свой мост, простертый над тлением косным, И людям доступ к блаженству отверст: В дыханьи Камня лучащийся перст Рождает Жизни Двуполой флюиды; Они — единства живой сефирот, И кто им даст воплощение, тот… Тот даст бессмертье сынам Атлантиды!.. И близок, близок в судьбах поворот! Прозрев свободу, могу ль, как невольник, Во власти смерти добычей гробов Людей оставить, как жалких рабов? Бессмертье — людям!.. Солью треугольник Познанья, воли и творчества я В Глагол победный и самосиянный, Как Свет от Света, — и свет бытия Зажгу, сотрудник Творца первозванный. Мой жребий выпал!.. Я в этом году На Ложе Жизни священное место Отдам царевне; я Божьей невестой В обряде брачном ее возведу Дорогой правды от лжи бездорожья. И сбросит дева, избранница Божья, Стыда одежды, грядя для венца! Восстань же, Солнце Спасенья, и брызни С востока светом немеркнущей Жизни, Ее же Царству не будет конца!

Глава тридцать шестая

Садилось солнце в закате лучистом, Вливалась свежесть в спадающий зной; Оделись горы теней аметистом, А моря даль — бирюзою сквозной. Уже в Ацтлане дневная забота Сменилась тишью вечерних часов: Трудов поденных утихла работа; Прервался в лавках у шатких весов Расчет крикливый бездушной торговли; На легких крыльях косых парусов Давно от взморья с удачливой ловли Вернулись в гавань ладьи рыбаков, И людям снова домашние кровли Блеснули лаской своих огоньков. Отдав богатству и великолепью Зари свою многоцветную дань, Темнеют горы потухшею цепью, И только глав их зубчатая грань Блестит последней улыбкой скупою. Прозрачной дымкой покрыт горизонт. В лесные чащи исконной тропою Семью к ночлегу увел мастодонт; В привычный час свой спеша к водопою, Единорог проскакал в камыши; Раздался гулко и замер в тиши Пугливый топот бегущих косулей; Ни песен птиц, ни возни обезьян; И спит, как мертвый, умолкнувший улей С янтарным кладом медвяных полян. Царевич грезит в саду благовонном. Мечты уносят в иные миры; А звезды — в небе, и в озере сонном, И в близком взоре царевны-сестры, И в самом сердце забвенно-влюбленном; Нет в мыслях прежних душевных забот, — Весь мир сегодня как будто не тот!.. Мольбам любви и словам увещанья Сестра-царевна поддаться должна! Свое решенье изменит она: Свиданье будет не горем прощанья, А счастьем новой и лучшей поры — Любви открытой победным началом!.. Сегодня вырвет признанье сестры Он в чувстве, скрытом на сердце усталом… Недаром мир весь сегодня не тот: В ночи колдует любви приворот. Прекрасна полночь в Садах Наслажденья. Покой отрадный в дубравах разлит; Уснув, аллеи стоят без движенья, И рощи дремлют, и озеро спит; Луны холодной загадочный щит Плывет спокойно меж звезд серебристых, Как лебедь гордый средь лотосов чистых; Обманчив шелест среди тишины, И свет неверен, и призрачны тени; Деревьев ветки и стебли растений, Сплетаясь, странных видений полны. В глубинах сада, на темных лужайках, Как свечи ночи, в мигающих стайках Мерцают спинки светящихся мух; В сырой прохладе у темной опушки, Где плеск ручья задремавшего глух, Влюбленной трелью рокочут лягушки, И четкий звон их баюкает слух. Такие ночи любовникам любы: В глазах томленье, разомкнуты губы, И бьется сердце, единое в двух! Волшебны счастья манящего зовы: Весь мир не тот, неизведанно-новый, И сам царевич сегодня не тот! Легко скользит разукрашенный плот, Покрытый тонко нарезанным дерном, Весь полный, словно плавучий цветник, И роз, и лилий; гирлянды гвоздик Свисают, рдея на дереве черном, С резьбы идущих вдоль борта перил. Хрустальный месяц светло озарил Дорогу в спящем затишьи озерном, А мимо грезой плывут острова, И влагой пахнут кусты и трава. Размерно весла роняют удары, И дружный хор мускулистых гребцов Поет, послушный аккордам кифары; На волю рвутся, — так манит их старый, Но вечно-юный любовный напев, Мечту о счастьи печалью согрев: Бел мой парус треугольный; С морем — песни я пою, И торопит ветер вольный Осмоленную ладью. Не близка еще стоянка, Даль я взором стерегу: Ждет меня островитянка На знакомом берегу. Словно звезды, очи ярки, Шелк — косы душистой жгут; Ласки маленькой дикарки, Как горячий уголь, жгут! Выше месяц сребролукий… Дуй же, ветер, крепче дуй: После странствий и разлуки Сладок будет поцелуй!.. Томится песня желаньем неясным, И с каждым вздохом людских голосов Мужского сердца волненьем опасным Встревожен сон полуночных часов. В беседке круглой с резьбой золоченой Чуть движет ветер навеса парчу; Склоняясь к брату головкой точеной, Плечом царевна прижалась к плечу. В ушах дремотный настойчивый ропот Воды, журчащей у бревен плота, А в сердце — былей певучих мечта. Царевне грустно… И тих ее шепот, Хоть дышат верой глубокой уста. «Царевич, брат мой! Раскрылся воочью Мне жребий, наши связавший сердца. Сегодня, тихой серебряной ночью, Мы — брат с сестрою, мы — два близнеца, Здесь в храме неба венчались чудесней, Чем в пышном чине обрядов людских; И ты со мной мироздания песней Обвенчан был, как с невестой жених. Для нас наколдуют все чары ночные; Людские грезы, и тени сквозные, И звездный говор, и ласка луны, Цветов и сонных растений дыханье, И шорох листьев, и трав колыханье, И блеск, и шепот, и ропот волны, — Поют нам песню… И светлою грустью Звучит напев, как напутственный хор Двум близким рекам, вдруг слившимся к устью, Чтоб вместе кануть в безбрежный простор. О, брат… супруг мой! Мой царь-повелитель! Союз наш вечен, прекрасен и свят. Всё здесь — минутно… А там… не в зените ль Ночного неба, как очи, горят Двух звезд огни неразлучною двойней? Единым нимбом сплелись их венцы: Их связь прочнее, удел их спокойней, Они блаженны, небес близнецы! Так Рок сплетает в премудрости дивной Орбиту брата с орбитой сестры: Для нас, для новой четы неразрывной, Раскроет небо лазури шатры; Вдвоем блеснем мы единым созвездьем, О нас потомству расскажут жрецы, Нам вечность будет счастливым возмездьем! И в звездном небе — земли близнецы, Навек друг с другом и с миром созвучны, Мы будем в нашей любви неразлучны!» Царевна смолкла… И пели певцы: Ярко светит месяц полный; Белый парус смело вздут, И серебряные волны Вновь ладью мою несут. Море — то же. Песни — те же. Но у сердца берегу Я цветок с могилы свежей На далеком берегу. Смерть смежила взор смуглянке, И по ней простой помин — Бедный холмик на полянке, Где, грустя, цветет жасмин… Дуй же, ветер, друг попутный! Путь мой там, где твой полет: Ты да я — мы бесприютны, Нас никто нигде не ждет!..

Глава тридцать седьмая

А плот, как будто за грезой в погоне, Плывет в недвижном озерном затоне; Чуть слышно весла шуршат в камышах. На зыби звезды… Певцы замолчали… Но отзвук песни с налетом печали Звенит и плачет призывно в ушах. «Сестра, послушай! Душою безгрешной, Как белый голубь, чиста ты, сестра, И верой сердца чудесно мудра. А я, в печали моей неутешной, Теряю разум и духом ослаб: В себе не властен, я гибну, как раб, В борьбе с собою, в борьбе безуспешной. Зачем мне небо? Что сказ стариков Про подвиг наш пред толпой беззаботной, Живущей счастьем любви мимолетной? К чему блаженство бессчетных веков, Где близость будет, как призрак, бесплотной, Когда сейчас и безумье в крови, И в сердце пламень неведомой жажды, Когда я знаю, что радость любви, Лишь раз рождаясь, цветет лишь однажды, Что мук и счастья заветную нить Сверканьем звездным нельзя заменить!.. У звезд — ни плоти, ни крови; не им бы, Хвалясь любовью бездушной своей, Кичиться счастьем пред сердцем людей. Тусклее в небе их мертвые нимбы Венка живого с головки твоей. Они не могут дышать ароматом, Разлитым тайно в твоих волосах. Немые зовы в любимых глазах Дано ль; их взорам читать пред закатом? Лучей их трепет, к нам падая вниз, Очей твоих уступает мерцанью. А блеск бесстрастный серебряных риз Одел ли светом, как чистою тканью, Мечту такую, какую твоя Одела тога, скрывая несмело Тебя, мой лотос на лоне ручья, Тебя, безгрешность акации белой?.. О, мать-земля! Препрославлена будь, Земля, такое создавшее тело: И эту нежно-округлую грудь, И гибкий стан, словно лилии стебель, И тонкий очерк девических плеч!.. О, только бы видеть… любить их… Но в небе ль Найдем мы радость условленных встреч?.. Мне нужно счастье — простое, земное: Хочу я в мире греха, меж людьми, Сгорать в истомном и сладостном зное… Сестра-царевна, прости… но… пойми… Забудь о небе. В глаза загляни мне, Смотри — не звезды ль людские глаза? Но в них, как в страстном ликующем гимне, Восторг, тоска и желанья слеза… Услышь их повесть. Прислушайся к стуку Людского сердца… Обет свой храня, Ты веришь песням, сулящим разлуку, А я — лишь зовами грядущего дня. Тебя я кличу. Подай же мне руку. Сожжем сомнений постыдную муку… Но ты боишься живого огня! Я — твой, весь твой для любви безрассудной, А ты, царевна, отвергла меня; Тебе со мною расстаться не трудно: Тебя в гордыне холодной влечет Супруги Неба великий почет…» Сорвался голос. Едва не рыдая, В тоске сердечной царевич затих. Царевна жадно, томясь и страдая, Внимала брату. В желаньях глухих Металась тайно душа молодая От слов запретных, но столь дорогих, Столь нужных в эти последние сроки Пред новым, ждущим ее рубежом… Но звук насмешки, обидно-жестокий, Ударил в сердце, как острым ножом. «О, брат, опомнись! Зачем торопливо, В своей печали, насмешкой ревнивой Ты хочешь больно меня уколоть?.. Души не ранишь: исполнен на диво Мой дух покоем. А бедная плоть И так мятется меж грезой счастливой И зовом долга… Что ж, новую боль Я буду в келье своей молчаливой Таить на сердце… Меж тем не оно ль Одною думой заветною жило, Бессменно билось всё в той же мольбе, Стремилось к цели единственно-милой, Томилось страстью одною… к тебе?.. Любимый, верь и не мучь понапрасну Себя сомненьем: сильна и верна Любовь моя… не угаснет она, Когда для жизни земной я угасну… Мой призрак счастья! Мой друг и жених! Сказать могу ли, как я благодарна Тебе за речи признаний твоих? Царевич, с ними и скорбь лучезарна, И тень разлуки ушла далеко, И бремя жертвы — отрадно-легко…» Царевич вспыхнул, упрямо нахмуря Бровей подвижных двойной полукруг; И мысль о жертве, как дикая буря, Ворвалась в душу. Представилась вдруг Ему так живо на вышитом Ложе Нагою, жалкой наложницей Ра Она… кто чести и жизни дороже, Всех благ ценнее — царевна-сестра. «Сестра, — шептал он ревниво и страстно, — Любви, не слов я хочу. Не могу Тебя я видеть такой безучастной. Отдам ли храму тебя, как врагу, Я в плен без боя?.. Нет, страстью запретной Тебя молю я о страсти ответной! Ты мне открылась, что любишь во мне Не друга детства, не брата; и тщетно Ты будешь в храме, в ночной тишине, Скрывать на сердце кровавую рану — Души влюбленной смертельный недуг. Поверь, царевна, пустому обману Не может верить Небесный Супруг. С душой, безмолвно кричащей от боли, Союз великий — подобен ярму; А Он, Свободный, не хочет неволи, Насилья жертвы не надо Ему. Меж тем ты вступишь невестой покорной В Его обитель с любовью притворной, С лукавой клятвой… Сестра, не позорь Себя преступной, беспомощной ложью: Отвергнет Небо избранницу Божью За грех пред Тайной Зиждительных Зорь! А если жаждет и ждет отреченья Жених Небесный ценою мученья, Ценой притворства, тоски и стыда, И если самый обет обрученья Не дар любви, а трусливая мзда Земных рабынь их тирану, тогда… Тогда не дам я свершиться обману!.. Нет… нет… Открыто противясь Ему, Я вызов кину… не дрогнув, восстану… Исторгну… вырву тебя… отниму…» Склонясь, колени сестры обнимая, Молил царевич, не ведая сам, Что шепчут губы. Мятежным речам, Бледна, царевна внимала, немая. Порыв безумный надменных угроз Венчал любовь их, как апофеоз: От вспышки бурной еще бестелесней Была их страсть, как внежизненный сон… Всё сон… И полночь, и тихий затон, И зовы в новой безрадостной песне, Которой рощи, со светом и тьмой, Из далей вторят живым перекликом, — Всё сон… Как страшно… И вырвалось криком: «Не пойте, люди!.. Скорее домой!..» Вся боль сказалась в мучительном стоне… Прервалось пенье. Крутой поворот, — И быстро-быстро в растущем разгоне Скользит цветами украшенный плот… Легло молчанье в пустынном затоне; Бесстрастна тишь поднебесных высот.