Гибель Атлантиды: Стихотворения. Поэма

Голохвастов Георгий

Глава восемнадцатая

О, сон заветный!.. И вдруг — пробужденье: Смеются гости, и хохотом слух Встревожен грубо; его сновиденье Вспугнули крики, и призрак потух. Лишь свет, скользивший полоскою тонкой, Дрожа пугливо в ночной синеве, Мерцал над лугом, где в мягкой траве Точеный мрамор вздымался колонкой Над плоской чашей и била ключом Вода из камня, немолчно и звонко Дробя струю о цветной водоем. И, смутно высясь над лугом прохладным, Полночных оргий свидетелем жадным, Венчал колонку смеющийся лик, В кудрях по плечи, с венком виноградным, С бородкой острой… Теперь он возник, Зловещий видом, как вестник недобрый, С улыбкой хитрой смотря на толпу. Обвив колонку, ползли по столпу, Как символ знанья, две медные кобры. Душа вождя изживала борьбу: Мрачней морщины сложились на лбу, Угрюмей брови, сдвигаясь, нависли; Рука невольно сжималась в кулак… Но вдруг, осилив смятенные мысли, Он подал слугам условленный знак. Гремит повозка. Огромны и тяжки, Скрипят колеса. Как кони в хомут, Влегая в лямки ременной упряжки, Вперед подавшись и в гладкие ляжки Уперши руки, три негра везут Большую клетку. За частой и крепкой Решеткой накрест сплетенных полос, Держась за прутья ухваткою цепкой, В углу прижался привозный колосс — Питекантроп обезьяноподобный. Был страшен узник огромный и злобный; Весь шерстью жесткой он густо порос, Как зверь двуногий из чащи лесистой; Спадала прядь темно-бурых волос Мохнатой кистью с груди мускулистой; Большая челюсть, расплюснутый нос И лба покатый — как срезанный — скос Звериный облик чертам придавали; А блеск в глубоко запавших глазах, Светясь отливом безжизненной стали, Таил животный недремлющий страх С тупым, присущим зверям любопытством… Веселье, шутки и хохота взрыв… Мужчины спорят о звере с бесстыдством, На время кубки и женщин забыв. Гудят литавры. Танцовщица вышла. Она, скрываясь в покрове густом, Недвижно стала близ клетки у дышла. Пронесся шепот глухой, а потом Всё сразу стихло. И чувственность жало В сердца вонзила; тайком закипало В телах желанье, как тлеющий трут: Потехи острой, еще небывалой С волненьем гости от зрелища ждут. А страшный пленник, неловко по клетке Пройдя тяжелой походкой горилл, Приник всем телом к негнувшейся сетке И взор упорный в виденье вперил, Чутьем звериным неясно тревожим. И тотчас с криком призывным, похожим На плач протяжный проснувшихся сов, Метнулся призрак: отброшен покров, И в танце, телом гордясь чернокожим, Взвилась лесов Эфиопии дочь, Как ворон, взлетом пугающий ночь. Она кружится; проворно и дробно Частит ногами; плечами тряся, Поводит грудью и гибко, подобно Тростинке в бурю, колеблется вся; Потом на месте, вращая белками, Ведет в томленьи по телу руками, От груди книзу скользя вдоль боков, Шевелит быстро и резко боками, И в сильном теле двусмысленный зов. Вдруг вспыхнул факел и трепетным блеском Минутно залил плясуньи лицо: В носу широком мелькнуло кольцо, Серьга мотнулась граненым подвеском, Пестро зажглось ожерелье из бус… Волненье… крики… Невольник со страхом Открыл засова окованный брус; Раскрылась клетка, и тяжким размахом Опять закрылась за женщиной дверь; Навстречу гостье пошел полузверь… Невольно люди притихли. Догадки Развязки близкой болезненно-сладки; Виденья страсти проходят в уме… Сердца стучат напряженно, толчками, Глаза темнеют большими зрачками. Вот кто-то словно рванулся в тьме, Склонился, звякнув о кубок зубами, И жадно пьет, припадая губами, Спеша смочить пересохший язык; И часто, громко глотает кадык… Еще следили за питекантропом, А воздух новым гуденьем литавр Опять разбужен. Широким галопом Примчался всадник. Как дикий кентавр, Чудесный призрак таинственных мифов, Сосед враждебный воинственных скифов, Он был могуч и, в слияньи живом, С конем казался одним существом. Пылал огонь бороды красно-рыжей, Пылал огнем медно-красный загар Нагого тела; и страсть, как пожар, Светясь в глазах и в улыбке бесстыжей, Наружу рвалась, как рвется река, Ища свободы в разгар половодья. Наездник бросил небрежно поводья, Коню ногами сжимая бока, И, словно клича кентавра-подругу, Скакал с призывом любовным по лугу. Поднялся вождь, свой скифос расплескав… И гости ждут с извращенностью чуткой, Что, в щедрой смене полночных забав, Какой-то новой неведомой шуткой Сейчас хозяин их хочет развлечь. Все, встав, столпились. Беспечная речь Умолкла вдруг; в неизвестности жуткой Дрожали жен охмелевших сердца Под близкий топот и храп жеребца. Но ждать недолго. Размеренным махом Кентавр на женщин направил коня; Он в их толпу, пораженную страхом, Ворвался с гиком и, стан наклоня, Ценил их дерзко, как ценит товары Купец, ведущий расчетливый торг. Его, как град, осыпают удары; Но вместе с болью заслуженной кары В нем только крепнет любовный восторг. Напрасны крики, побои — без толку… Ездок добычу наметил себе: Мгновенно руки скользнули по шелку — Схватил, осилил в неравной борьбе И вскинул жертву на конскую холку; А конь, сначала рысцой топоча, Ее баюкал в ласкающей качке, Потом взвился на дыбы сгоряча И вдруг помчался в ликующей скачке. И, словно ночи завесой укрыт, Тяжелый топот поспешных копыт Во мраке смолк. Лишь у края дороги Пятно белело потерянной тоги… Прошла минута… Отважный почин Был принят разно: испуг и смущенье На лицах женщин; но, явно, мужчин Пример кентавра привел

в восхищенье. Как искра в сене сухом, похищенье Зажгло безумцев внезапным огнем: В насильи мнимом спешит пресьпценье Найти короткий и острый подъем. Охрипший клик… замешательство схватки… Нежданный натиск встречает отпор; В борьбе растет сладострастный задор. Возня и топот. Причудливо-шатки Людские тени, и жутко-багров Неверный отсвет горящих костров. Но вот похитчик стремительно в чаще Исчез с добычей своей дорогой; Живую ношу уносит другой; За ними — третий… Всё чаще и чаще Мужчины женщин несут на руках, Влекут и тащат, скрываясь в кустах. Прекрасны неба ночного чертоги; Бесстрастно месяц сверкает двурогий, Иштар-царица зловеще-светла. Всё смолкло. Тени одели покровом Людские тайны в затишьи садовом: В траве повсюду простерты тела; Везде в животной алчбе обладанья Несытый пламень больного желанья И ласк порочных бессильная ложь. А лик кудрявый в венке виноградном, Над лугом высясь, во взоре злорадном Таит усмешки презрительной дрожь.

Глава девятнадцатая

Когда при тихих лампадах поминных Раздались звуки напевов бесчинных, Я в их глумленье поверил с трудом, Их цели злобной не понял сначала. Но долго отсвет на воды канала Бросал огнями унизанный дом, И пир тянулся, шумлив и неистов; Гудел разгул, как прибрежный бурун, Звенели чаши, и руки арфистов Сплетали в гимны рыдания струн. Над мрачной гущей людского скопленья То зовы страсти, то вопль исступленья, То хрип и стоны неслись из палат, Как будто наглым открытым уликам Был рад познавший свободу разврат; И, словно хмурясь, разнузданным кликам Внимал застывший в ночи Зиггурат. Напрасно я напряженьем усилий Наплыв тех звуков хотел превозмочь; Они кичливо тревожили ночь, Их вздохи; ветра сюда доносили, Всё вновь врывались они без стыда В мою обитель молитв и труда. Впервые в жизни поминною ночью Невольным страхом подавлен был ум; Мешали мыслей и чувств средоточью Срамные песни и дерзостный шум. Ни чистым жаром молитвенных дум, Ни ясным светом высокой науки Души согреть, озарить я не мог; Сгущался рой неотступных тревог; Челом усталым склоняясь на руки, Сидел я, полный нерадостных снов. Но приступ горя душе был не нов. Давно уж духом скорбел я смертельно О людях, жертвах мирской тяготы, Забывших Бога в погоне бесцельной За ложным счастьем, исчадьем тщеты. Как в тесный саван уснувшей личинки, Уйдя в ячейки отдельных мирков, Духовно люди мертвы, как песчинки На глади мертвых зыбучих песков. Соблазн их губит приманкой тройною Свободы, братства и равенства всех; От правды неба за правдой земною Они уходят в обманчивый грех. Лукаво из в себялюбье тревожит Бездушно-звучный и праздный глагол: Коварно зависть неравенство множит, Свободе дерзко грозит произвол, Вражду таит лицемерие братства; И правит бедной толпою людской Дурная воля к стяжанью богатства, Утех любовных и власти мирской. Очаг семейный покинули люди, Живя в разврате, лишенном узды; Нет меры кривде неправедных судей, Пристрастных ради приязни и мзды. Уже украдкой в трущобах притонов Умы смущает презренный злодей; Он узость темных и низких людей Зовет к войне против неба и тронов, К сверженью божьих и царских законов, К признанью новых случайных вождей. Но глубже в грех, не любя и не веря, Людей призванье вселенское меря Земною мерой, — слепые вожди Ведут слепую толпу, и потеря Подобья Божья их ждет впереди. Заветы веры беспечно забыты. Забыта мудрость — прямой и открытый К свободе, братству и равенству путь; В Ученьи Сердца предвечную суть Сухим и мертвым Учением Ока Сменила гордость безверных наук. Мудрец осмеян, и лесть лже-пророка Толпу пленяет, как истины звук. Во Храм Познанья проникли невежды, Срывая грубо запрета одежды С начальных тайн, сокровенных досель; Обрывки знаний во власти профанов Лишь низких выгод, корыстных обманов И ложной пользы преследуют цель. К истокам Сил, заповеданных Богом В наследье Вере, великим залогом Свершенья в мире целительных благ, Прошло безверье путем святотатным. Но страшен мощи первичной рычаг: Служа послушно сердцам благодатным, Грозят те Силы ударом обратным Во прах смести суемудрую власть И в нашу жизнь разрушением пасть. Уже в природе волной беспокойства Идет тех Сил безучетный наплыв: Невежды, духа стихий не раскрыв, Не вникнув в смысл, только явные свойства Считают в них существом основным; Беспечный в трате заветных влияний, Иной колдун для корыстных деяний Владеет током едино-двойным; И пламень тайный, пронзающе-жгучий, От тренья шелком родясь в янтаре, Бежит в эфире, восходит горе, В небесных хлябях таится и, тучи Первичной силой своей напоив, Над нами гром рассыпает трескучий И мечет молний разящих извив. А знахарь, гордый познаньем бездушным, Стремится сделать орудьем послушным Незримый свет — и благой, и дурной Своим целебным, но страшным свеченьем: Он тайно льется живым излученьем Частиц в распаде руды смоляной; Его сиянье — чудесней лекарства В благих руках духовидцев-врачей, В руках недобрых — исполнен коварства Ожог глубокий тлетворных лучей. Так в область тайн, искони непостижных, Всё дальше мысль чародея-волхва Ведут обманы наук чернокнижных; Уже лже-маги, путем колдовства, Пытались нагло — создать человека… Но злое дело лишь злое родит На горе людям. И гермафродит, Людской ублюдок, несчастный калека, Мужей презренье, посмешище жен, Недоброй воли исчадьем рожден. Где разум?.. совесть?.. Не в каждом изгибе ль Людского сердца гнездится порок? Возмездье ждет: неминуема гибель; Всё глубже пропасть, и близится срок. Предела скоро достигнет растрата Людской души на кощунство и блуд; И мир безбожный, скудельный сосуд, Налитый скверной греха и разврата, Заслужит грозный и праведный суд. Уже угрозой над царством нечестья, Как меч, навис предрешенный удар; Кругом, в явленьях стихийных — предвестья Самой природой осознанных кар. Доступна в звездах для зоркого глаза Скрижаль примет, предрекающих жуть: Восходит Солнце, закутавшись в муть, А чернь на диске луны, как проказа; Прорезав небо кровавым хвостом, Светил соседних лучи затмевая, Земле комета грозит роковая; В часы заката в тумане густом Пылают зори, как будто пожаром Лицо вселенной горит от стыда; Всё чаще вести доходят сюда, Что всюду, руша удар за ударом, Спадают камни в небесном дожде И ветры злобно бушуют везде; Гремя, огонь изрыгают вулканы, Земля от жгучей засухи мертва, Трясеньем недр поколеблены страны И гибнут в глуби морской острова; В Гиперборее, на севере диком, Проснувшись, бродят хаоса огни… И всё пророчит последние дни Всему пред Божьим разгневанным Ликом. Как часто, ночи молясь напролет, Просил я жарко, чтоб благость Господня Свершила чудо; молил, да блеснет Заря спасенья во тьме… Но сегодня, Сегодня ужас грядущий возник Опять так ярко в тревоге раздумья Под струнный рокот и радостный клик Людей-безумцев на пире безумья… Не могут дольше терпеть небеса! Наш мир к закату спешит по уклону, И Рок, послушный святому закону, Идет, бесстрастный, как ход колеса. Падет святой приговор, как секира; Наш жребий — Слово скрепит, как печать, И в миг крушенья — с Хаосом опять Сольется призрак погибшего мира… О, мрак! О, ужас!.. Возможно ль, что нет Надежд… исхода… спасенья… пощады?.. Невольно встал я. Роняли лампады На плиты пола свой трепетный свет. Теперь всё смолкло; ни шума, ни песен, Ни криков буйных, ни стонов глухих. Покой природы торжественно тих, И в звездном блеске алмазном чудесен Небесный полог, как вытканный плащ; Волной душистой струится прохлада, И легкий ветер приносит из сада Чуть слышный шелест серебряных чащ. Ночную свежесть вдыхал я и в нише Глубокой долго стоял у окна. В саду, во власти спокойного сна, Дремал дворец; на окованной крыше Лучами ярко играла луна, Ласкала светом прозрачным перила И плиты лестниц, сбегающих вниз, И, словно вырвав из мрака, живила То выгиб арки, то белый карниз. И всплыл виденьем пред мысленным взглядом Царевич юный, мой друг-ученик, Моих заветов преемник; а рядом, Как легкий призрак, как брата двойник, Сестра-царевна, близнец и подруга В часы ученья и в грезах досуга. Как в душном мраке улыбка зарниц, Отрадна в скорби мне прелесть их лиц! В них луч над тьмой мирового недуга! И в них дана мне желанная весть: Да, есть он, выход из смертного круга, И путь спасенья великого — есть!

Глава двадцатая

Рассвет. Желанна за ночью печали Заря благая счастливого дня. Молитвы утру в душе зазвучали, Как тьму, тревоги ночные гоня. Взмахнув крылами на жерди насеста, Приветом солнце встречает петух, И вестью жизни обрадован слух. Прекрасно утро, как дева-невеста. Ее в алмазы убрала роса; В ее наряде зари полоса, Как лент янтарных живой опоясок, Обвивший светлой одежды виссон; Как храм — ей небо, земля ей — как трон. Играет море отливом всех красок; На горных склонах румянится бор. Восходит солнце, и ярче простор Полей под первой улыбкой горячей. Цветами с каждой минутой богаче Лугов росистых зеленый ковер; Смелей змеится струя золотая По алой зыби, когда, пролетая, Тревожит ветер дремоту озер. Едва зардели лесные вершины, Чуть первым вздохом вздохнул океан, Как, слыша ранний распев петушиный, Сегодня к жизни проснулся Ацтлан Сегодня день необычный, не схожий С другими днями; сегодня гостей На праздник царских любимых детей Зовут радушно сады у подножий Дворца и храма на древней Горе; Всю ночь тревожно спалось молодежи, А сборы в путь начались на заре. И к полдню девы и юноши роем Собрались в царский заманчивый сад. А он, обычно объятый покоем, И жизни, буйно ворвавшейся, рад, И счастлив шумом. Толпою нарядной Разбужен сон величавых аллей; От лиц веселых лугам веселей; А в чащах резвость царит безоглядно; Беспечный говор повсюду проник, Везде затишье встревожено смехом, И, словно споря с недремлющим эхом, Кругом звенит голосов переклик. Среди гвоздики и дикого мака, В толпе поющей сплелись в хоровод Шесть пар в нарядах эмблем Зодиака. Как ход созвездий, медлителен ход Обрядной пляски, идущей кругами; Круги примятой травы под ногами, Круги венков — как сплетенье орбит; Как Млечный Путь меж созвездий, бежит Змея гирлянды, опутав изгибы Упругих, сильных и трепетных тел. Светла кольчуга чешуйчатой Рыбы: В руках Стрельца напряжен самострел; Здесь — отрок смуглый с хвостом Скорпион В руках другого — корзины цветов, Колеблясь, ходят, как чаши Весов; За ним раструбом цветного тритона Плечо прикрыл Водолей-водонос; А вот в уборе соломенных кос, С пучком колосьев стыдливая Дева; Овен мелькает в косматом руне; Здесь Лев с оскалом раскрытого зева, Там Рак с цветами в зажатой клешне; Смешному, с рыбьим хвостом, Козерогу Грозят рога золотые Тельца, И Двойни, в маске двойного лица, Влачат в траве мужеженскую тогу. Живет легенда забытых времен В картине пляски ритмичной и мерной, И точно древней гармонией сферной Под гимны танец-обряд напоен. А вот у речки, где легкая стая Стрекоз пригрета в густых тростниках, Собрались девы, венки заплетая, Чтоб ход судьбы прочитать в тайниках Годов грядущих. Так было и прежде, И впредь так будет в далеких веках! Сердца томятся в несмелой надежде, Пока уносит журчащий поток Сплетенный с думой заветной венок Из милых солнцу цветов повилики: «Что даст гаданье на праздник великий?» Венок, скользящий с волны на волну, Сулит правдиво свершенье желаний; Венок, бессильно ушедший ко дну, Навек уносит и клад упований, Пророча горе. Но ждет ли беда, Зовет ли счастье, — ведь сердцу-невежде Нельзя не верить! Так было и прежде, Так долго будет, так будет всегда… А где-то струны немудрой самвики Поют, призывом любви задрожав: Четы влюбленных, вдали от забав, Скользят в аллеях, где яркие блики В тени играют на желтом песке, Где в листьях шепот привета и ласки, Где пыль признаний звучит без опаски, Где сладко сердцу в неясной тоске. Царевне тяжко в жемчужном уборе; Забава сверстниц царевне скучна: Заклятий счастья в их девичьем хоре Она не шепчет. Как может она Делить с другими боязнь ожиданья. И грусть, и радость при смене примет? Не нужно ей прорицаний гаданья На первом утре пятнадцати лет. Она печально поникла головкой, И грудь трепещет под жаркой рукой. Следит царевна с ревнивой тоской, Как, быстрый, сильный, с отважностью ловкой, Царевич весь отдается игре, Как будто вовсе забыв о сестре. Вот звонкий оклик условной команды, Вот топот бега. И девы гурьбой Бегут чрез луг до зеленой гирлянды, Чтоб скрыться там за охранной чертой. Царевич, легкий, по свежей полянке Бежит за ними вдогонку стремглав. Одну он выбрал. Он ближе к беглянке, Всё ближе, ближе… Прыжок, и, поймав, По праву просит обычной награды С добычи милой счастливый ловец. Приносят пышный из листьев венец. Слегка смутясь и под видом досады Скрывая радость, на миг за венцом Укрылась дева горящим лицом. При общем смехе, под шум восклицаний, Царевич ищет заслуженной дани: Венок зеленый так радостно-густ, Свежо лобзанье смеющихся уст. Царевна видит. И бурно разбужен В ревнивом сердце невольный порыв: Грядущий жребий прочесть, приоткрыв Над ним завесу. Скорее! Ей нужен Гаданья точный и мудрый ответ О темной правде таящихся лет! Венок сплетен. И, склонясь над откосом, Вверяет слепо сомненья свои Венку царевна, с коротким вопросом Его бросая в речные струи. Он канул в брызгах. Невольно испугом Стеснилось сердце. Он всплыл, он плывет В прибрежной зыби ныряющим кругом; Над ним склонился густой очерет, Его окутав глубокою тенью. И долго-долго он плыл по теченью, Вращаясь тихо. Но вот, на волне Внезапно дрогнув, он резко отброшен К средине речки; в ее быстрине, Кружась, скользит он, и свеж, и роскошен Под блеском солнца. И, словно во сне, Царевна видит в блаженном томленьи, Что, всё сиянье лучей на венке Собрав чудесно, в его обрамленьи Священный Лик отразился в реке. Казалось, счастье сулила примета! Но был недолог счастливый посул, И в чудной ласке горячего света С коротким всплеском венок утонул… Круги по речке бежали за всплеском. Померк царевны обманутый взор. Она в ответе бесстрастном и веском Судьбы суровой прочла приговор. Так пусто стало на сердце, как в доме, Где властно веет печаль похорон; В ушах протяжный настойчивый звон, И дух царевны в смертельной истоме. Она не знает, что праздник умолк, Что стихли песни и струнные трели, Что солнца нет, что сады опустели, Что первым вздохом кудрей ее шелк Слегка смочила вечерняя влажность; Она не видит, что светлая важность В природе дышит, беззвучно сменя Хмельную радость беспечного дня; Она не слышит, что ищет по саду Ее царевич и кличет, ища, Такой прекрасный в венке из плюща, Добытом в играх за ловкость в награду… А брат, увидев ее наконец, «Сестра, — кричит ей, — пора во дворец!»

Глава двадцать первая

Гремит пред входом во храм колесница. Царя с семейством приветствую я; В тени пилона проходит семья Во двор мощеный. И царь, и царица В одеждах белых; в хитоне простом Царевна с веткой зеленой оливы. Один царевич, как царь горделивый, В тунике царской, в плаще золотом, С алмазной цепью — эмблемою власти; Алмазный обруч блестит на кудрях, И тонко пахнут бесценные масти. Всё так, как было при древних царях. Его по-царски встречают хоралом; Двумя жрецами почетно храним, Он входит первым. И раб опахалом Вечерний воздух колышет над ним. Идем мы. Звонки гранитные плиты; Им вторит отклик в изломах аркад. Пред нами, в свете зажженных лампад, Стоит высокий и взорам открытый Служений царских алтарь, и к нему Ведут ступени трех лестниц пологих; На плоских чашах курильниц треногих Алоэ тлеет; и тонет в дыму Престол трехгранный цветного порфира. Царевич всходит наверх к алтарю; Наследник царства, подобно царю, Впервые сам возлияние мира Приносит в жертву Зиждителю Мира… В косом потоке закатных лучей, Как чаша крови, алеет елей. В одном порыве горячих молений Мы все безмолвно склонили колени; Пред тайной смолк торжествующий хор; Кадильным дымом наполнился двор: Свершался древний обряд посвященья. Любовью чистой исполнен был взор Царевны юной, и, дань восхищенья, Дрожали слезы в глубоких очах, Как две росинки при лунных лучах. Вновь гимн раздался, и проникновенно Звучала песнь под бряцанье кадил. Прекрасный, тихо царевич сходил; Точеный лик просветлен вдохновенно, В тазах мечтанье… Таинственно он Приял величье царей вековое. К нему навстречу иду я, и двое Жрецов подходит с обеих сторон. Лампады блещут, дымится алоэ… Во двор в просветы меж белых колонн Воздушно небо глядит голубое, И только слышны в лазурном покое Роптанье моря в немолчном прибое Да сизых горлиц ласкающий стон. Но гаснут тучек прозрачных волокна; Потух на море отлив багреца, И ранний сумрак в садах у дворца Украдкой глянул в глубокие окна. Росой покрылись поляны. Меж тем, Готовясь к ночи венчальной, гарем Жужжал последней дневною заботой. Для встречи гостя невидимый кто-то Спешил исполнить преданий наказ, И слился здесь с повседневною былью Волшебной сказки старинный рассказ. Лениво брызжа душистою пылью, Фонтаны слух чаровали, а глаз Прельщался тканей тяжелых окраской, Ковров пушистых цветистою лаской И, в пестрой глине затейливых ваз, Расцветкой яркой цветов благовонных; Лампад висячих граненый топаз Играл снопами лучей благосклонных, И всё казалось причудливым сном: Узоры шелка на мягких диванах, Узоры стройных кувшинов с вином, Узоры тонкой чеканки на жбанах. А в круглых сводах невидимых ниш Слегка курился дремотный гашиш, Чтоб воля млела в желанных обманах. Волненье, радость, надежды и страх Средь жен-красавиц, избранниц счастливых: Притворный холод в глазах горделивых И трепет скрытой тревоги в сердцах. Они все вместе собрались в купальне, В саду тепличном. Ласкающе-тих, Чуть слышным звоном доходит до них Влюбленный голос мелодии дальней. В саду, где пальм гладкоствольных листы Склонились к иглам серебряных елей, В пахучих травах вздыхают цветы, Пасется стадо ручное газелей, Павлины ходят, раскинув хвосты. Как чаша, пруд; и ползучих растений Листва к нему опустилась везде. До дна уходят, белея в воде, Широких лестниц крутые ступени; Застыл недвижно, в спокойствии лени, Прозрачной влаги сквозной малахит; Там лотос, образ невинности, спит, Там лебедь, с гордым величьем движений, Беззвучно выплыв из дремлющей тени, Блестящей дрожью воды окружен; И, как виденья, по глади зеркальной Легко скользят отражения жен… Настал для сборов пред ночью венчальной Последний важный и хлопотный час. Снуют служанки вокруг водоема; Готовят девы себя для приема Супруга в блеске всех женских прикрас. Уже исчерпан богатый запас Всех тайн, идущих в изустном рассказе От рода к роду с древнейшей поры: Для лиц — составы смягчающих мазей, Для рук — бальзамов привозных жиры, Из тонко стертых жемчужин белила, Сурьма и желтый толченый шафран, Цветная пудра, оттенки румян И, чар любовных победная сила, Соблазна полный духов аромат. Черед одежде. Борьба охватила Красавиц-женщин. Их прихоть стократ Меняет вкусы; со строгим разбором Отвергнут ими убор за убором; Всё новых тканей пленяет краса; Они, спеша, примеряют наряды, Подвески, цепи, венцы, пояса. Снуют служанки… Звенят голоса… Соперниц судят враждебные взгляды; И то и дело, с дрожаньем руки, В зеркальность медной блестящей доски Глядится дева и просит ответа: «Свежа ль? Прекрасна ль? Удачно ль одета К лицу ли это убранство волос?..» Соседки смотрят, кивают со смехом, По в каждом сердце всё тот же вопрос: «Кого судьба обласкает успехом? Кому предсказан избранья почет? Кто будет первой супругой счастливой И первой ночи подругой стыдливой? Чей миг бессмертья сегодня пробьет?..» А небо в полночь нахмурилось строже. Затмились звезды; ненастная мгла Ползла туманом. Царевна легла. Она безвольно томилась на ложе, И сном забыться ей было невмочь. Напрасно думы гнала она прочь, Но мысль внушала всё то же, всё то же, И жутко длилась бессонная ночь. Метался ветер, и с жалобой гневной, Бушуя, море рвалось из границ. Во мраке плыли, смеясь над царевной, Рои прекрасных девических лиц. Лицо сменялось лицом непонятно; Глаза чернели бездонною тьмой, И губы, гордо, беззвучно, но внятно Для сердца девы, шептали: «Он мой!» Дышала радость в улыбке надменной, Насмешка крылась, как вызов прямой. В ответ, как эхо, одно неизменно: «Он — мой! — твердила царевна, — он — мой!» Но тени в танце неслись, торжествуя, Под звон запястий и свадебных чаш; И вновь чуть слышно, как звук поцелуя, Истомный шепот змеился: «Он — наш!..»

Глава двадцать вторая

И утро встало ненастное. Море Одели тучи покровом теней; Шумела буря в свинцовом просторе; Пучина вздулась, и с громом на ней Вздымались волны друг другу на смену, Одна другой и страшней, и темней, А ветер буйный вскипавшую пену Срывал разгульно с горбатых гребней. Казалось, бездны разгневанный демон Кидался в битву с жильцами земли: С налету снасти трепал у трирем он, На камни рифов бросал корабли, Удары сыпал на крепкие молы; Он в новом всплеске старинной крамолы, С мятежным кличем вражды и хулы, Грозил смести человека-тирана И гнал на приступ к подножью Ацтлана За ратью рать роковые валы. Душа царевны созвучна ненастью. Разбит, как бурей, сердечный покой, Бушует сердце бесплодною страстью, Как море, в споре с любовной тоской. Всё то, что было недавно ей свято, Теперь погибло, безжалостно смято, Как венчик розы жестокой ногой: Ее любимый был отдан другой. И сон их детский о счастьи возможном Навеки прерван, и в сердце тревожном Надежд огонь благодатный задут. Былое — призрак; печаль — в настоящем. А там… в грядущем, лишь горе сулящем, Угроза брака, несноснее пут… О, как совместны с тоскою тяжелой Ненастья слезы!.. И голуби ждут Царевну тщетно в тревоге веселой. В тунике белой у белой скамьи, Сама, как призрак, она в забытьи Стоит в тени у конца колоннады, Где, в светлой бронзе застыв, лимниады, С телами женщин на рыбьих хвостах, Фонтана чашу несут на перстах. Дождем спадают болтливые струйки, И взор царевны недвижен, следя, Как рябь играет и блещут чешуйки Проворных рыбок под сеткой дождя. В лукавых блестках резвящихся рыбок До боли, въявь представляются ей Соблазны женских нескромных улыбок И чары в беглом призыве очей; Качаясь плавно в извивах волнистых, Мерцают странно в воде плавники, Как будто веер из перьев цветистых Шевелят пальцы изящной руки. Не так ли жены, подвижны и гибки, Вчера пред братом резвились, как рыбки, В парчовых тканях с отливом чешуй, И, ластясь, льнули к нему, как наяды?.. Вино пьянило; туманились взгляды; Фонтан ласкал однозвучностью струй, Дышала страсть в вероломном гашише… А лютни пели всё тише и тише… И веер скрыл роковой поцелуй… Так снов ревнивых впивая отраву, Царевна бредит. Ей страшно самой От мыслей темных: «Отдайте! Он — мой! Мне с детства близкий, он мой был по праву! Зачем же, в жизни живой недвижим, Обычай мертвый, как навык порочный, Его похитил на праздник полночный И отдал новым, далеким, чужим? Пусть нет нам счастья по близости кровной! Но я на радость победы любовной Его отдать не хочу никому! Судьба сковала нас цепью духовной: Обещан небом он мне, я — ему!..» Царевич вышел и в дымку ненастья Вгляделся, жадно дыша на ветру. Вдали он зорко увидел сестру, И сердце чаще забилось от счастья. Царевич тихо подкрался к сестре, Как тень, скользя. Притаился за нею. Потом, как в детстве в шутливой игре, Приник к спине ей щекою, а шею Обвил ей нежно руками… И вдруг, Ее к себе повернувши за плечи, Хотел согнать поцелуями встречи Ее невольный минутный испуг. Но он не слышит, как прежде, привета. Бледна, царевна стоит без ответа, Дрожит бессильно царевны рука; В глазах померкших — глухая тоска И долгой ночи бессонной усталость. Он видит: ей не до смеха совсем! Потухла сразу беспечная шалость; Пронзая сердце, прихлынула жалость. Хотел царевич сказать: «О, зачем, Сестрица-радость, грустишь ты напрасно?» И вдруг… мгновенно… всё сделалось ясно: Обряд вчерашний и первый гарем Меж ними пропасть внезапно раскрыли; Сестра не знает, не чует, что он Сберег безгрешно их детские были, Любви их чистой безоблачный сон! Но вновь с царевной он встретился взором; И вмиг, владеть не умея собой, Пред ней открылся; признаний прибой Дышал правдиво то горьким укором, То жгучей страстью, то жадной мольбой: «Сестра, я понял! Скажи, неужели Смогла, хоть кратко, ты думать, сестра, Что был я счастлив в гареме вчера, Когда под лютни мне женщины пели И тайным знаком к предательской цели Манили томно меня веера? Могла ль ты думать, что в ночь новоселья… Что этой ночью… что я?.. О, не верь, Не верь сомненьям! Сестра, неужель я К тебе пришел бы? Как смел бы теперь Тебя касаться? Как мог бы и в очи Твои так прямо глядеть без стыда, Когда бы только… Но нет! Мне чужда И память будет о тягостной ночи! Сегодня, теша наперсниц своих, Расскажут жены с насмешкой обиды, Как был забавен ребенок-жених, Бессильный отпрыск царей Атлантиды! Толпа красавиц — на выбор. Из них Была любая готова отдать бы Всю жизнь за взор мой единый; но я Не мог ценить их, холодный судья И праздный зритель в час собственной свадьбы! Меня привычно носили мечты: Я сердцем, верным любви сокровенной, Стремился пылко к одной, незабвенной, Далекой-близкой!.. Не чуяла ты, Что ей признанья любви наготове Душа хранила, что счастья ключи В ее едином решающем слове, Что звал ее лишь я тщетно в ночи! Сестра, ты знаешь, чье имя в том зове?! Скажи, что знаешь?.. Нет… лучше молчи!..» Молчит царевна: боится ль ошибки, Иль

снова верит, былое будя?.. Фонтан лепечет, и плещутся рыбки, Играя резво под сеткой дождя.

Глава двадцать третья

Начальник стражи на вышке дозорной Донес, что в море корабль-великан Несется птицей чудовищно-черной, Как призрак грозный, в пути на Ацтлан. Запели трубы тревожно в Ацтлане. Возможность боя предвидя заране, Поднялся город, властитель морей. Проснулась гавань. Снялись с якорей В спокойных водах суда боевые; Тугие снасти дрожат, как живые, И просят мачты со стрелами рей, Чтоб ветер вновь паруса их разбросил; А строй гребцов, изловчившись взмахнуть Шестью рядами закинутых весел, Лишь знака ждет, чтобы ринуться в путь. Как первый пояс столичной защиты, Готовясь к брани, полно суеты Кольцо наружной стены; с высоты Звенят под шагом размеренным плиты, Бряцают звонко мечи и щиты; В тяжелых шлемах и латах гоплиты Вступили в башни, взошли на мосты. Незримо, в узких бойницах откосных Таятся луки; спокойно стрельцы Наводят стрелы; их жал смертоносных, Ища добычи, трепещут концы. И ряд угрюмый машин камнеметных С тягучим лязгом колес и цепей Грозит засыпать пришельцев залетных Дождем смертельным разящих камней. А там, где волны, над ярусом ярус, Встают и в бездну спадают; бурля, Бесстрашно реет напрягшийся парус, И веет стяг на корме корабля. Склоняясь на борт в губительном крене, Корабль то ломит валы, как таран, То мчится в белой раздробленной пене, Как дух зловещий, на светлый Ацтлан. Дивится город безумцев отваге; Толпы теснятся, стараясь прочесть На черном, ветром терзаемом стяге Враждебных целей и замыслов весть. Но чу! Меж башен над устьем канала Упала цепь, преграждавшая вход От взморья в город. На голос сигнала Приветом дружным ответил народ, Когда на гребни мятущихся вод Судов дозорных проворная стая Легко скользнула в ненастную мглу: Ладьи Ацтлана, с валами взлетая, Спешат, как чайки, навстречу орлу. Летят. Домчались. Вот в брызгах и пене Вкруг гостя смело бегут по волнам; Обрывки криков, в поспешном обмене Приветствий первых, доносятся к нам. Назад к Ацтлану ладья вестовая Бежит, пучину отважно взрывая, И кормчий мира приносит слова; Как искра, мчится в Ацтлане молва: «Везет страны андрофагов посольство Царю от князя привет и дары. Все двери — настежь! Гостям — хлебосольство, Послу — радушье: готовьте пиры!» Манимы славой всемирного порта, В виду великой столицы царя Пришельцы быстро крепят якоря. Завернут парус. С высокого борта С трудом опущен в кипение волн Большой, из дуба долбленого челн. Коры столетней корявы морщины, И грубо-тяжки четыре весла; В пахучих шкурах курчавой овчины Гребцы, и слуги, и стража посла. Посланец правит кренящимся дубом; Он грозен видом; осанка строга, Огонь и сила в лице его грубом; Играет ветер откинутым чубом, И в ухе тускло мерцает серьга. Ацтлан! Дивясь величавой картине, В Ацтлан толпой мореходы спешат. Пред ними, строгий, на гордой вершине Горы Священной стоит Зиггурат. В тенистой роще за белой оградой Пасется мирно рогатое стадо Молочно-белых священных быков; На горном склоне среди цветников Блестит дворец орихалковой крышей; А вкруг, в садах утопая густых, Раскинут Город Ворот Золотых, Хранитель Вод, Заповеданных Свыше. Прекрасен город, и жизнь в нем шумна, — Смешенье красок и спутанность звуков. Внутри вся гавань судами полна; И шум, и крик у зияющих люков, Где груз привозный в мешках и тюках Рабы разносят на мощных плечах. Как дуги туго натянутых луков, Вздымаясь, арки крутых акведуков Идут чрез город к вершине Горы. Повсюду стены построек пестры Трехцветным камнем: он белый, и черный, И ярко-красный. Меж зданий просторны Проходы улиц прямых и дворы Вокруг жилищ легионов наемных. Везде движенье, и стук колесниц, И громкий топот людской на подъемных Мостах у башен с рядами бойниц. Как в латы, стены одеты в металлы: На первой, внешней, из олова слой, Из меди желтой оковка второй, На третьей, главной, — загадочно-алый Лучистый сплав, орихалк золотой. Вдоль стен кругами замкнулись каналы; Плывут галеры, снуют паруса, Мелькают весла, звучат голоса. В открытых храмах бряцают кимвалы; Сантал дымится, и с ним в небеса Земли хвалою восходят хоралы. Аллеи сфинксов. Громады дворцов. Аллеи статуй: царей и жрецов Великих лики; на их пьедесталы Народ цветы возлагает всегда. Звенят фонтаны пред зданьем Суда; Оплот Закона, от лет обветшалый. Глядит угрюмо. И день изо дня Должны здесь, правду и милость храня, Судить старшин городских трибуналы Людские тяжбы; здесь шепот дельцов И быстрый говор крикливых истцов; Клянут и плачут здесь люди, и вялый Бесстрастный голос, кончая их спор, Читает громко сухой приговор. А дальше бойкой торговли кварталы; Наполнен город толпами людей; Шумят базары среди площадей, С товаром ходким открыты подвалы; В разгаре купля, продажа, обмен. В проулках тесных, в палатках у стен Монетой звонкой бряцают менялы: Тут распри, дрязги и резкая брань; И прочь от шума, под портики бань Прохлада манит. Бассейнов овалы Зовут узором цветных изразцов: В них свежих сил наберется усталый В воде прохладной, а светлые залы — Приют поэтов и кров мудрецов. Но день пройдет. Янтари и опалы Заря рассыплет, горя полчаса; Созвездий вечных зажгутся кристаллы, Сады и рощи обрызнет роса; И вдруг, почуяв покой небывалый, Ацтлан утихнет, дремотой объят. Тогда каналы ясней отразят Дворцов колонны и храмов порталы; Огни унижут перила террас; С шатрами лодки в условленный час, Расправив весла, покинут причалы, И страстный голос ночного певца Разнежит песнью влюбленный сердца. В Ацтлане гости. И сызнова шумный Разгул в роскошных хоромах вождя; Вновь песни, крики и хохот безумный Ликуют, язвы греха бередя. Толпа гостей разделилась на части, Ища забвенья в похмельи и страсти. Приезжий варвар с угрюмым вождем В палате пиршеств остались вдвоем. И гость пред рогом с широким раструбом, Налитым крепким заморским вином, Уже качает нависнувшим чубом И словно дремлет в дурмане хмельном, Но сам, украдкой, внимательным глазом Глядит кругом, навалившись на стол. И чутким ухом лукавый посол Следит за громким застольным рассказом На трудном, чуждом ему языке. А вождь хмелеет при каждом глотке. Забыв о госте, мечтает хозяин, Один, но вслух, о промчавшихся днях, О славе битв в отдаленных краях, О странных нравах далеких окраин, О ласках женщин всех стран и племен, И, втайне страстью своей увлечен, Он славит, дико глазами сверкая, Атлантских женщин; они всех других Прекрасней в мире, и только средь них Могла чудесно родиться такая, За чье лобзанье готов он сейчас Отдать объятья красавиц всех рас… Посол, казалось, уснул, поникая; Лишь взор зажегся на миг… и погас.

Глава двадцать четвертая

Находки радость венчает исканья, Как сладость меда — усердие пчел! Средь пыльных хартий во Храме Познанья В глубокой нише сегодня нашел Я древний, темный и ветхий пергамент; Червем источен, он весь испещрен Цветною тушью условных письмен. Поблекли краски, и выцвел орнамент. Но скрытый смысл потаенных значков, Как вещий голос из мрака веков, А яркость истин, как пламень в напитке Священной Сомы. Лампада светла; Лучи дрожат на развернутом свитке; И я, склонившись на мрамор стола, Читаю знаки на высохшей коже, Вникая в мудрость… Всё глубже и строже Величье тайн: безымянный пророк Дает мне жданный, столь нужный урок. «Живущим — мир! А миру — написанье, Как заповедь, как верная скрижаль Тех вечных тайн, к которым прикасанье Для смертного и счастье, и печаль. Вчера, в мой срок молитвы ежедневной Молился я. Светло синела даль. Но трижды гром прошел в лазури гневно, Раскрылся неба царственный чертог И трижды Голос звал меня напевно, Как будто звонко кликал дальний рог: “Очнись! Воспрянь! Внимай!” И атмы взором Увидел я, что в Лике Солнца — Бог. Потоком лился свет. И, перебором Его лучей, незримые персты Завесы ткали полог, на котором Видения нездешней красоты Напечатлялись, словно отраженье Незримого в пучинах пустоты. Горящий факел приводя в движенье, Писала им бесплотная рука. В дотоле непостижном постиженье Мне открывалось. За строкой строка. Цвели Семи Заветов откровенья И таяли, как тают облака. Блаженные, блаженные мгновенья! Паря с Вселенским Солнцем наравне, Душа пила восторг самозабвенья. Тогда-то мне, не въявь и не во сне, А в грезе сладостной меж сном и бденьем, На лотосе явился в вышине Сам светлый Бог нежизненным виденьем! И я, прозрев, постиг бессмертья суть. Но — скрылось всё… Стремительным паденьем Для духа был в наш мир возвратный путь. И вот, объят я трепетом и страхом: На святость тайн не смея посягнуть, Бессилен я орлиных крыльев взмахом Поднять на труд зиждительства мечту; Я не дерзну над здешним тленным прахом Низвергнуть древней Смерти тяготу И Бытие воздвигнуть не престоле, Создав природы Божьей полноту. Лишь Действенность при Мудрости и Воле Меж Смертью и Бессмертьем грань сотрет, Когда все три дохнут в одном Глаголе!.. И давит душу виденного гнет! Я в глубь пещер, ища успокоенья, Уйду из мира. Дням утратив счет, Предамся там покою отчужденья, Вручу себя безмолвию и тьме, Великий Образ дивного виденья Храня до смерти в сердце и уме. Но, отходя, пред миром именую Я истину, сложив в земном письме Семи Заветов песню неземную, Бессмертью гимн, какого струны лир Поднесь не знали, славя жизнь иную!.. Благословенье миру! Людям — мир!» Слова, как жемчуг, низал я с раскрытием Значенья глифов. И тайнопись мне Всё то дарила теперь в тишине, Что было встарь вдохновенным наитьем Дано другому в пророческом сне: «Нам заповеданы семь драгоценных и вечных Заветов, Семь совершенств бытия — семь золотых степеней: В трудном пути восхожденья из сумрака к Свету всех Светов Ищущий должен зажечь семь негасимых огней. В степени первой Завет Целомудрия, сущий от века: Праотец общий Хаос Девством предвечно рожден. Девственность — риза спасенья, покров и оплот человека, В ней для греховных страстей — плен погребальных пелен. В тихом бесстрастии Девства не смерти немая дремота, В нем созидающих сил жизнеобильный покой; Белый цветок чистоты не цветенье в застое болота, В грезах невинности, он — лотос, вспоенный рекой. Так же, как завязь сулит нам плода ароматностъ и сочность, Девство незримо в себе семя Бессмертья блюдет. Тайну крещенья Живою Водой бережет Непорочность, Жизни росою кропя мира коснеющий гнет. Радуйтесь, девственно-чистые! Степень вторая — Слиянье. В Слияньи — Завет от Хаоса. Дети отца одного, духом единые все, Мы в себялюбии черном мертвы, как цветы сенокоса, В саване личного, мы — зерна в усохшем овсе. Надо, чтоб каждый душою сливался с Вселенной-Титаном, Чтоб мирозданье в себе каждый вмещал, как титан: Мелкая капля воды нераздельно слита с океаном, В капле ничтожной одной весь отражен океан. В чуде Слияния — радость, и к жизни чрез смерть возвращенье: В куколке умер червяк — бабочка скинет кокон… Светлый Слиянья покой — это Мертвой Водою крещенье, В сладком забвеньи его — бденье, и греза, и сон. Радуйтесь, с миром слиянные! Заповедь степени третьей в стяжаньи незыблемой Веры, — В ней для заблудшихся чад — Матери древней Завет. Гаснут иллюзии мира пред Верой, как бреда химеры, Призраки тают страстей, глохнет соблазнов навет. Вера не рабство, а подвиг; и тлена глухая неволя Вдруг размыкает пред ней плен тяготы вековой; С Богом сближает нас Вера; пред Верой бессмертия доля Явью становится здесь, близкою правдой живой. Вера уносит наш дух к небесам в огневом окрыленьи; Вера — как молнии взлет, Вера — крещенье Огнем: Жгуч очистительный пламень; и в красном его опаленьи Жадно и радостно мы вздохом бессмертья вздохнем. Радуйтесь, Веры светильники! В степень четвертую вступит душа в ореоле Познанья. Мудрость — великий Завет мудроблагого Отца, Светом предвечным крещенье слепого людского сознанья! Мудрость — начало всего, в Мудрости — всё, до конца. Мудрость наш парус надежный и бдительный руль за кормою, В высь путеводный маяк, цепь указующих вех; В Мудрости светоч грядущей победы над смертною тьмою, В Мудрости — лучших отбор, в Мудрости — равенство всех; Царского сана мы в ней достигаем по праву признанья; Власть нам над миром дана, мощь в усмиреньи стихий. Высшую Правду постигнув в лазурном чертоге Познанья, Путник, покоясь душой, в силе и славе почий! Радуйтесь, светочи Мудрости! Пятая степень — Обитель Любви, где любовью Сыновней Ярче зари просиял нам милосердья Завет. В мире Любовь тем прекрасней, чем люди темней и греховней: Благостен пламень Любви, чист Всепрощения свет. Блещет любовь, словно Солнце, в глубокой ночи мирозданья, Всех согревает извне, всё освещает внутри; Брызнув теплом, озаряет всесильным лучом состраданья Сумерки каменных душ, жалких сердец пустыри. Братство в Любви бескорыстной. Без страха, чужда суесловью, Всюду ответит Любовь зову страданий людских: В чуде Любви завершенной — святое крещение Кровью, Лучшая жертва ее — в смерти за ближних своих… Радуйтесь, смерть победившие! Степень шестая — расцвет осязания, зренья и слуха, Пыль вдохновений святых, мысли недремлющей жар: Гением нас осеняет Завет благодатного Духа, Шлет над материей власть, шлет созидания дар. В творчестве — гордость Свободы, живое крещенье Эфиром; Знает безумца душа солнц небывалых загар; Дерзко она, вне пространства и времени, реет над миром, Там, где Хаоса разлит серо-серебряный пар. Гений творит бытие. И угоден он Богу в гореньи! Бог в человеке узреть хочет Титана-Творца: Разум вселенский один воссияет в Творце и в твореньи. Примут зиждительства труд два полноправных Лица. Радуйтесь, духом свободные! Так, целомудренный, всею душой приобщен к мирозданью, Веры и мудрости полн, горней любовью одет, Творчеством славен, взойдет за достойно заслуженной данью: Степень седьмая пред ним — брезжит Бессмертия Свет…» Душа, пылая восторгом духовным, Рвалась из мира. Но здесь, под строкой Был вкось пергамент зигзагом неровным Оборван наспех дрожащей рукой; С последним словом над зубчатым краем Прервалась вдруг откровения речь: Писавший, явно сомненьем терзаем, Почел за благо навеки пресечь Нам путь к Познанью. Успели утечь С тех пор столетья. Пещерой безгласной Завет похищен. И к тайне ключа Искали люди и ищут напрасно, Во прахе смертном оковы влача… Но, маг последний, в годины упадка Я верю в луч за враждебною тьмой: Должна для мира раскрыться загадка О высшем даре Ступени Седьмой!

Глава двадцать пятая

Сначала где-то вдали за стеною, Потом всё ближе, раздались шаги, — Не топот стражи, не поступь слуги: Ступает кто-то походкой иною, Воздушно-легкой, почти не людской. И вот, отброшен поспешной рукой Завесы полог у двери за мною. Склоненный взор отведя от стола, В широком кресле я к дереву спинки Свой стан откинул. Царевна вошла, Почти вбежала… В лице ни кровинки, Страданье в бедных прекрасных глазах… И, встретясь взглядом со мною, в слезах, Дрожа, упала она на колени, Лицо по-детски стыдливо укрыв В моем хитоне; рыданий наплыв Прорвался плачем… Вечерние тени Сгущались грустно, и бледным пятном Чуть брезжил запад. Вдали за окном Смеялись звуки хмельных песнопений, Тревожа душу и мысль наводя На мрачный облик безумца-вождя. И я в защиту царевны смятенной От этой жизни, грехом полоненной, От власти злых оскверняющих сил, Молясь, на кудри головки склоненной Уставно руки крестом возложил. И тих был шепот: «Учитель, мне больно!.. Души не смею открыть никому!.. Не знает мать — я пришла самовольно: Могу признаться тебе одному! Меня поймешь ты, простишь сердобольно… С участьем теплым ты слушать привык Людских сомнений мятежный язык… Наставник добрый! Измучена, смята Душа страданьем… С недавней поры Безумье в сердце!.. Царевича… брата… Люблю… люблю я… не чувством сестры… Признанье страшно! Но я виновата Помимо воли… без умысла зла: Любовь, мечтами щедра и богата, Явилась тайно… без спроса пришла! Дыханье чуждой, неведомой воли Я чую в чувстве, связующем нас… Так нужно ль… должно ль, чтоб мы побороли Судьбы веленье, чтоб в пепле угас Священный пламень, зажженный не нами?.. И то, что в небе горит письменами, Разрушить вправе ль закон наш земной, Встающий грозно меж нами стеной?!.» Лились признанья, и в них, за словами, Роптала юность, со всеми правами Людской природы, со страстью в крови, С борьбой меж долгом и зовом любви. Внимал я молча. Но сердцем аскета Подслушал больше, чем выдал рассказ: Царевна билась во тьме без просвета. Прося напрасно от жизни ответа. То Дух Соблазна внушал ей не раз Рассечь, как узел, насилье запрета; Был вкрадчив голос: «Борись! Уповай! Восстав, вступи в завоеванный рай! Люби! Уж близко счастливое время, Когда другое, свободное племя Позор любви безнадежной поймет, Поймет, что святы и вечны обеты, И гордо свергнет людские запреты, Как ржавых уз утеснительный гнет. Тогда твой подвиг, как дань искупленья, Прославят вольных людей поколенья!» То совесть в сердце будила укор: «Беги сомнений! Гони искушенье! На вас накличет бесславный позор Союз преступный; а кровосмешенье — И стыд глубокий, и гибельный грех!» И жутко было, украдкой от всех, Сгорать царевне в тоске безглагольной, Желать свершенья несбыточных грез, Потом терзаться душой богомольной, Гасить ручьем унизительных слез Безмерный ужас пред страстью крамольной, И вновь мечтой упиваться безвольно, Опять любовью безумно гореть, Сплетая скорби и ревности сеть. Как гул весенней грозы, прозвучало Для слуха старца простое начало Любви несмелой двух юных сердец… Но близок был неизбежный конец. Царевны голос вдруг дрогнул: «Отец, Я днем минуты покоя не знаю, В ночи не сплю и томлюсь до зари… Иду над бездной по самому краю… Благой учитель!.. наставь… умудри!.. Хочу расстаться с житейской шумихой, Уйти в тот мир, где соблазн побежден, Где подвиг жизни светло сопряжен С покоем сердца, с молитвою тихой Средь сонма чистых и набожных жен: Близ храма, в келье, греху недоступной, Простясь навеки с любовью преступной, За брата-друга, как друг и сестра, Молить я буду бессмертного Ра. Я верю, даст мне согласье родитель. Но мать-царица… Мне страшно, учитель! Я знаю, сердце я ей разобью Своим решеньем. Исполни мою Мольбу, наставник: твои назиданья В печали могут царице помочь. Пусть мать простит недостойную дочь, И пусть отпустит меня без рыданья На трудный искус святого пути… Тогда лишь будет легко мне уйти!» Царевна смолкла. Стенные триптихи, В лучах лампады торжественно-тихи, Мерцали, тайны мистерий шепча. И миг короткий, как взмахом меча, Отсек былое: закрыта страница, Не будет завтра, что было вчера… Царевна встала. — «Дерзай, голубица! Да будет воля великого Ра: Блажен, кто высшим призваньем взыскуем!..» Петух протяжно пропел вдалеке… Царевна, быстро припав поцелуем Опять походкой, так мало похожей На шаг плотских человеческих ног,

Глава двадцать шестая

Луна высоко. Чертог мирозданья В сиянья бледном светлы очертанья Построек древних; и каждого зданья Тяжелый очерк, как сон, повторен Густой, на землю отброшенной тенью. Со светом тени играют в саду. И я, подобен ночному виденью, В одежде белой бесшумно иду. В далекий угол уснувшего сада Ведет тропинка. Блеснула ограда Из белых глыб, освещенных луной, И я стою пред намеченной целью: В стене я камень нажал потайной; Он дрогнул тихо, и узкою щелью Открыл глубокий и черный провал. Слегка нагнувшись, вошел я и стал Во тьме над спуском крутым к подземелью, А камни входа беззвучно за мной Опять сомкнулись стеною сплошной. Зажег я факел. И в царстве подземном Был странен отблеск земного огня, Как в узах сущим — в их мрак тюремном Несмелый проблеск далекого дня. С трудом сходя по ступеням истертым, Ступал я в мокрый безжизненный мох; В лицо, как склепа разверстого вздох, Дышала плесень дыханием спертым; А там, где узкий змеился проход, Звенели капли сочащихся вод. Под влажным, низко нависнувшим сводом Я шел неровным извилистым ходом, Везде встречая промозглую муть. Но вот шаги зазвучали по плитам, И скоро вывел расширенный путь Меня к пещере — к цветным сталактитам, В укрытый в недрах земных и лишь нам, Жрецам верховным, доверенный храм. Гигантский купол над тихой пещерой Легко и стройно царил полусферой, Как темно-синий ночной небосклон; Под ним, в кругу самозданных колонн. Из недр двухструйный источник пещерный Фонтаном бил чрез расщелину скал. И двух потоков напев равномерный Как смерть баюкал, как жизнь пробуждал. Ключи раздельно стекали в цистерны, В цистерны-чаши: в одну, как в потир. Вода Живая, синей, чем сапфир. Струилась звучно, как песня благая; В другую, точно в могильный сосуд, С печальным звоном по камню сбегая, Вливался Мертвой Воды изумруд. Вокруг цистерн, меж колонн — саркофаги; И в них, нетленно-немые жильцы. Казалось, спали великие маги. Мои предтечи — Ацтлана жрецы. Не слыша хода веков быстротечных, В базальте черном открытых гробниц Дремали старцы в бинтах плащаниц, Храня под тенью тиар трехвенечных Блаженный отсвет всех таинств предвечных В чертах застывших, но радостных лиц. Теперь, томимый сомнением жутким, Пришел я, младший, в их вещий синклит И вновь, как встарь ученик-неофит, Поведал просто наставникам чутким Всё то, чем сердце горит и болит. Свои печали о жалком паденьи Людского рода в пучину страстей, Свой страх неясный за царских детей, Со светлой тайной в двойном их рожденьи И с темной тайной любви их земной, — Я все открыл им в молитве одной. Отрадно стало. От скорби раздумий Ушел я в мир созерцанья и вслух Запел пред сонмом внимающих мумий Псалом, целебно врачующий дух: В речи нашей есть таинственный И поистине единственный Дивный Звук — всех звуков Мать! Все, что выражено, сказано, Всё с его природой связано, Бытием ему обязано, Может только в нем звучать. И всё то, что нам не явлено, Здесь без отклика оставлено, Плотью Слова не оправлено, — Всё уже таится в нем: Всё в нем кончено и начато, И горит — предвечно зачато — Жизни будущей огнем. В звуке этом — Космоса основа, Суть миров и жизни вечный дух: В нем, в Одном, всю тайну Трех и Двух, Как скрижаль, таит строенье Слова. Если цель — познанье Божества, То один и два в трезубце звука, — Как трех струн тугая тетива С двух концов в одном изгибе лука, А душа — пернатая стрела. Повторенный вновь, опять и снова, Ввысь уносит зов певучий Слова: Всех молитв в нем древняя хвала, В нем всех гимнов пламень величальный, Весь Завет святых и строгих дум, В нем — Он Сам, Бессмертный, Безначальный, Три в Одном, Кого зовут АУМ. В слове едином — три буквы, два слога: Образ Триады, звучащий триптих. Напечатлейте на душах своих Звук, словно Лик Триединого Бога! Сердце пылает, безмолвствует ум, — Истинно, истинно, это — АУМ! Звук тот Самим Божеством своеручно Вписан в творенья, как Имя Творца, Чтоб триединство святого Лица Нам, как глашатай, вещал он трехзвучно. И да молчит человеческий ум, Ибо, воистину, это — АУМ! В нем отражен, возвещен и прославлен Тот, Кто в движении всего — недвижим; В нем Непостижный душе постижим, В нем Непроявленный сердцу проявлен… И да молчит человеческий ум, Ибо, воистину, это — АУМ! В потустороннем вне времени Сущий, Здесь Он — и время, и все времена; В слитности бдения, грезы и сна, Он — Настоящий, Прошедший, Грядущий… И да молчит человеческий ум, Ибо, воистину, это — АУМ! Житница Он живоносного корма, Вечный источник живого питья, Светоч извне и внутри бытия, Дух и материя, имя и форма. И да молчит человеческий ум, Ибо, воистину, это — АУМ! Как в серебристую ткань паутины Творчески нить источает паук, Так Триединый Зиждительный Звук В пряжу творенья вплетает Единый… И да молчит человеческий ум, Ибо, воистину, это — АУМ! Всюду, во всем Он в мирах неисчетных; Всё от Него, как огонь от огня; Сам же, как пламень, единство храня, Чужд Он ущерба от искр быстролетных. И да молчит человеческий ум, Ибо, воистину, это — АУМ! Птицей нисходит Он, лебедем белым: С Ним улетев, переходит мечта Грань, где Душа Мировая слита Видимым Целым с Невидимым Целым… Может ли это постигнуть наш ум?! Истинно, истинно, это — АУМ! Добрый же путь нам при странствии новом, Путь по Ту Сторону, к Свету сквозь Тьму, К лону блаженства с Божественным Словом: Слава Ему! Поклоненье Ему! Мир Его — миру, и всем, и всему.

Глава двадцать седьмая

Молчит пещера при факеле дымном; Внимают старцы в холодных гробах, И тихо брезжат, будимые гимном, Улыбки счастья на мертвых губах. Я словно таю с волной звуковою; Наплыв забвенья отраден челу. Тройное Слово двойной тетивою Метнуло душу мою, как стрелу, И метко ранил Единую Цель я: Постиг, и близко восшел к Божеству. Ни жизнь… ни смерть… Это — сон наяву… Вдруг светом вспыхнул весь свод подземелья — Пугливо мрак побежал по низам, Дыханьем жизни повеял бизам, И раньше взору незримая келья В стене пещеры открылась глазам. Подняв свой светоч и стоя у входа, Взглянул я внутрь. Вековых паутин, Густых и серых, лохмотья со свода Свисали дико, как пряди седин. Покрыла пыль беспощадная слоем Престола глыбу; ползучая ржа Изъела утварь. И мертвым застоем Дышала келья. Вошел я, держа Высоко факел. И в трепете слабом Его огня, мне навстречу взглянул Из мрака кто-то, с недвижным осклабом Сведенных жалкой улыбкою скул: Костяк бездушный сухого скелета Лежал во прахе, поверженный ниц, И череп, страшный при отблесках света, Глядел кругами зиявших глазниц. Кто он, затворник? Кто путь запрещенный В подземный храм к усыпальнице знал И в тесной келье, в расщелине скал, Кончину встретил? Какой посвященный, Забытый всеми во мраке времен, Вблизи гробниц погребенья лишен? «Не ты ли это, пророк, чьи реченья, Как угли, сердце восторгом мне жгли? Не ты ль, исполнив обет отреченья, Укрыл в утробе родимой земли Бессмертья тайну, чтоб в дни заточенья Изжить в безмолвном и темном гробу Священный страх и сомнений борьбу? И здесь, где годы в молчаньи провел ты Один с Виденьем Великим твоим, Не жив ли, — вечен, как мысль, хоть незрим, — Тот Дивный Образ? Мне череп твой желтый Грозит ли, молча, всё так же тая Слова Завета — ключи бытия? Иль, рад пришельцу, ты хочешь беззвучно Шепнуть о том, что, как раньше, теперь И в самой смерти с тобой неразлучно?.. Так дай же знак мне и тайну доверь!» Склонясь к скелету, я благоговейно Главы коснулся. И факела свет Упал на скрытый в пыли амулет, Чуть-чуть блеснувший цепочкою шейной. Я поднял древний святой талисман; Взглянул… и вздрогнул… и выпрямил стан Разгадку тайны пещера дала мне! Обточен камень — овалом яйца, Как символ жизни. Рисунок на камне И надпись гимн мастерского резца. Очерчен тонким и смелым наброском, Бесстрастно-светлый и радостный Бог Сидит, прекрасный, на лотосе плоском, Со сгибом накрест подогнутых ног. Вкруг торса Бога бессчетные руки Лежат сияньем, как Солнца лучи, И держат руки — возмездия луки, И держат руки — победы мечи. Двоясь, троясь, умножаются лики В Едином Лике Владыки владык, И негу грезы, как отсвет великий, Хранит срединный восторженный Лик. Пред этим Ликом, как будто в приливе Томлений пылких и жгучих услад, Вновь Лик, но женский, откинут назад; И в нем, как в странно двоящемся диве, Опять сияет всё то же Лицо. А рук сплетенных двойное кольцо Свое же тело сжимает в порыве Той мощной страсти, когда, как звено В цепи бессмертья, два тела — одно. Могучий, яркий и необычайный Священный Образ безо бразной Тайны! И к ней всесильно я был приобщен, Едва, при вспышках дрожащего света, Прочел по краю яйца-амулета Завет великий в насечке письмен: «Когда дерзнете вы, Божие чада, Стыда одежды во прах растоптать, Как осень топчет ковер листопада; Когда не плоть и не женщина-мать Даруют вашим младенцам рожденье; Когда спаяет двоих единенье, И двое будут одно, как в зерне, Как в круге, слитом из двух полукружий; Когда всё станет внутри, как извне, Одним и тем же внутри и снаружи; Когда, ни женским, ни мужеским став, Мужское с женским сольется бесследно, — Тогда лишь Жизнь воссияет победно И Смерть лишится насильственных прав».