Гибель богов
Шрифт:
– Пу!
– услышали они вдруг рядом.
Нюша испуганно отшатнулась.
– Чё ты боисся-то?
– Откуда он взялся, этот Метляев!
– Вон, гляди, что в газетках пишут: не девки пошли, а черти с рогами, - дерутся, курят... А ты боисся?
– Он расхохотался.
Потом, когда Клавка приезжала к ним туда, на лесосеку, было это уже на следующий год, она Сашку хлестнула по щеке: "Вот тебе, вот тебе!" Метляев осклабился и припомнил: "Во, бабы! Я же говорю, разбойницы! Хуже мужиков дерутся!"
12
Солнце выглянуло всего не надолго и тут же заволоклось сиреневым пожаром и облаков, и речной глади; немного позже там, в западной стороне неба,
Холмик, украшенный крупными каплями чистого дождя, лежал под этими небесными красками, как в огромном мавзолее, на тысячу верст стянутом северным небом, все менявшим цвет, как растения перед грозой; как мать-и-мачеха, гусиный лук, ветреница; менялась окраска цветков-горизонтов, листьев-куполов...
Нюшу вела учительница, и Нюша порой уже заговаривалась, она твердила по пять раз одно и то же: "Отпустить - это счастье сильных, взаперти держать - мука слабых!" Или: "не любила свою находку, полюбишь - потерю!" Они шли вдвоем, давно все разошлись по домам, поселок укладывался на боковую.
13
...Так уж случилось, но из десяти человек Акишиевской бригады, шесть собралось у Иннокентия Григорьева. Чуть ли не вся артель. Не хватало лишь самого Сашки, Нюши и куда-то запропастился Метляев. Сашку, как известно, час назад похоронили в другой раз, Нюшу увела к себе сердобольная учительша, которая мимо кутенка хворого не проходила равнодушной.
К Иннокентию сбились потому, что, во-первых, он мужик не дурак, с головой; ведь был же он у них до Сашки вожаком, не больно-то и больше с Сашкой зашибли. Во-вторых, кому-кому, а вновь, на лето глядя, возглавлять коллектив надо Григорьеву. В-третьих, собрались сомкнутыми рядами, потому что у него всегда можно было организовать знатный выпивон - не наспех, а солидно, по чести и достоинству.
Тем более, Иннокентий вчера слетал на своей лодке с подвесным мотором - зверь!
– в район и привез ящик охотничьей водки. Где он достал, одному богу известно. Приволок из погребушки _м_а_р_а_с_о_л_ - рыбу, правда, прошлогоднюю, но сохранилась, стервя (так Иннокентий обычно выражал высшую похвалу всякому товару - вместо слова "стерва"), аж тает на губах.
Баба Григорьева старательная, чистенькая, зная о том, что ее мужик зря суетиться не станет (и то - возвращается на место старшого, одно это чего стоит!), металась из кухни в столовую. Было где ей развернуться! Григорьев занимал четырехкомнатную квартиру со всеми, как говорят, коммунальными выгодами. Таких комнат даже в таком видном поселке было немного. Здесь - простор, отличная высота стен. И все хорошо устроено. Стол был тоже большой, сбит из дубовых досок, выскоблен добела, а на стульях понавешены фартучки и разная другая мишура - чтобы стулья оставались чистыми. В общем, все свежо, широко, все уютно. И люди здесь расставлены - вроде тут вечно и жили. И даже волосатый громадный Мокрушин не глядится в этой квартире, как что-то гигантское и пещерное.
Хозяин сегодня был не совсем и здоров - вчера, легко одетый, видно, простудился. Зябко кутался в теплую вязаную кофту. У него было заостренное, гладко выбритое лицо. Был он, конечно, расстроен, да опять же - Сашка, Сашка... Что губит-то нас? По-прежнему, как в старину, - водка, карты и бабы. Скажем, до водки - умеренно, карты - лишь в дурака, а в третьем сплоховал. Это же не город, братцы, где жена дознается
Все засмеялись, особенно Васька Вахнин. Этак заржал подхалимски, даже Иннокентий поморщился.
Иннокентий продолжал развивать тему отличия городской любви и любви здешней, любви по-северному. То есть, когда двух сразу любишь. Конечно, Иннокентий оглядел братву трезвым своим взглядом, - как и в старину, так и теперь про мертвых или хорошо, или - молчи, не говори вовсе. И про Сашу я ничего плохого сказать не хочу. Однако напряжение было. И когда жил - все же на глазах у них с Нюшей происходило. И помер когда, а Клавка затеяла это клиническое обследование. Гляди-ка далее! А вдруг - отравление? А Нюша не при чем? Выходит, кто-то из нас! Потяни ниточку! Или мы не выступали против Сашки? Ой, братва, не завидовал бы нам всем, если понеслась бы разборка! Каждый - человек. Каждый по-своему отбрехивается. При этом следователь только и ловит, на его взгляд, признания в совершении чего-то, чего и не было.
Все примолкли, очень удивились прозорливости Иннокентия. Ага, вляпались бы! Иннокентий теперь выглядел прочным, умным вожаком. По-мужицки понимающим все, что кто-то еще своим умом не додумал.
Метляев зашел к ним, когда поехали по третьей. Удивительно по-пижонски выглядел он: белые брюки, молочного цвета туфли с дырочками, рубашка в клетку и цветной шелковый галстук. Перед тем как сесть, Метляев вынул платочек и положил его на белоснежную подстилку.
Все к нему привыкли и потому не стали докучать шутками. Лишь Мокрушин нехотя глянул на его аккуратно уложенные волосы с четким пробором и загудел:
– Што, в бане был?
– В бане, - буркнул Метляев.
– Вот как поддал, - крикнул Васька Вахнин, - и дождя не заметил. Первый же захохотал.
– Ты, Мокрушин, небо-то в году раз видишь?
– Вижу, - прогудел Мокрушин.
– А те чё, показать его?
– Покажи ему, покажи!
– подтрунил кто-то.
– Он ему в следующий раз покажет, - сказал Иннокентий, глядя не по-доброму на Ваську, затевающего бузу, - Мокрушина в трезвом виде не тронь.
– Я, братцы, предлагаю выпить еще раз за нашего друга и товарища, наполним рюмки и поднимем их по обычаю, не чокаясь. Поехали!
– За Саню!
– За Акишиева!
– Пусть ему в другой раз земля пухом станет!
– Чтоб все было хорошо...
– Дай бог ему здоровья, - болтнул кто-то, не зная сам, что говорит.
– За упокой души...
– Вдуматься, хороший мужик сгублен.
Застучали вилками, тарелками. Ели рыбу. Ели салат. И говорили уже громче обычного. Пьянели на глазах. И это от того, что хозяйка, по наущению Иннокентия, к охотничьей водке подкинула несколько бутылок спирта - девяносто с лишним градусов. Причем, никто не отказывался. Метляев, например, с Мокрушиным дербалызнули по чайному стакану. Причем, Метляев не закусил ни грамма. Единственным, кто не внял расплывчатым словам Иннокентия про Сашку, был Метляев. Ему сразу не понравилось, как Иннокентий, говоря о Сашке, в общем-то утаптывает его в могилу поглубже. Хотя сам и предупреждает: о мертвых плохо говорить не стоит. От всего этого, от этой какой-то хитрой паутины, оплетавшей прах Акишиева, Метляев наливался свирепой ненавистью и к себе, и к Иннокентию, и даже к молчуну Мокрушину, неустанно пьющему, как перед потопом.