Гиблая слобода
Шрифт:
Бурвиль встал и принялся расхаживать по комнате.
— Кстати, этот парень ждет меня на улице, он хотел бы получить работу…
— Ладно! Согласен! — бросил Бурвиль.
— А потом, — продолжал Ла Суре, — я ведь не один, У нас два делегата. Есть еще и Баро.
— Я сейчас его вызову.
Бурвиль открыл дверь и споткнулся. Ланьель, пронзительно взвизгнув, с воем бросился прочь.
— Опять эта проклятая собака, — проворчал Бурвиль. — Теперь она уже вынюхивает у дверей! Но у меня ведь не столовая. Что, спрашивается,
— Немного тепла, — ответил Ла Суре, шедший за ним.
Бурвиль заметил бывшего парашютиста.
— А это что за человек?
— Это тот парень… которого вы приняли на работу.
Пока начальник строительства посылал рабочего за
Баро, Ла Суре успел шепнуть парашютисту:
— Приходи завтра утром в семь часов да захвати котелок с едой.
— Есть такое дело! Золото ты, а не человек!
Ла Суре вошел обратно в кабинет. Почти тут же вернулся и Бурвиль.
Он тщательно закрыл за собою дверь.
— Брр… Стоит на минутку оставить дверь открытой — и холодище в комнате становится такой же, как на улице.
Бурвиль вынул из пачки сигарету, сунул ее в рот, наклонился над печкой, приподняв кочергой среднюю конфорку, и хотел было прикурить, но его обдало густым черным дымом. Он поспешно опустил конфорку.
— Что за чертовщина, никак не разгорается!
Он подошел к Ла Сурсу.
— У вас случайно огонька не найдется?
— А как же! Как же!
И делегат гордо потряс в воздухе своей зажигалкой.
* * *
По вечерам на станции Антони Жако уже больше не раздумывал, в какой вагон сесть. Никого не высматривал. Он прямо шел к головному вагону «для курящих», зная, что найдет там Милу. Сжатые со всех сторон толпой рабочих, усталые и мрачные, они почти не разговаривали.
Однажды вечером Милу заявил весело: «Я опять на мели, знаешь». Он слишком много времени проводил за кулисами. В Шатле за сценой такие запутанные ходы — настоящий лабиринт, и парень заплутался там. Но окончательно сгубило его карьеру «Обозрение ста миллионов» в Фоли — Бержер. Милу пришлось несколько раз доставлять туда парики, а кроме париков, на актрисах почти ничего не было. Это называется «артистические ню». А Милу всегда чувствовал, что у него артистический темперамент.
Жако вновь попробовал убедить друга, чтобы он обратился за работой на Новостройку. Уж теперь, если Милу не возьмут, он, Жако, «наделает бед, факт!» Но у Милу всегда была в запасе какая-нибудь профессия, где его поджидали новые злоключения.
— Жаль, — недовольно сказал Жако. — Хотелось бы мне посмотреть, что бы они ответили, на Новостройке. Им все равно пришлось бы тебя взять!
В голосе Жако было столько злобы, что Милу не выдержал и сказал ему об этом.
— Да, — прошептал Жако после минутного раздумья, — я становлюсь злым.
За всю дорогу они не проронили больше ни слова. На станции контролер, отбиравший билеты,
— Я все думаю, кто это тогда позвонил от Марио Мануэло. Наверно, какой-нибудь лакей. Но главное, мне хотелось бы знать, сам ли он это придумал или хозяин ему приказал…
— Может, никто ему и не приказывал, — пробурчал Жако. — Доносы теперь вошли в привычку. Если бы мы не подставляли друг другу ножку, хозяева не могли бы так измываться над нами. Честное слово, в тот день, когда мы будем держаться друг за друга, в тот день, когда мы все поднимемся, как только затронут интересы одного из нас, честное слово, в тот день…
* * *
Жако приподнял створку двери, чтобы получше ее закрыть. С удовольствием вдохнул запах овощного супа.
— Как дела, Жако?
Мать украдкой наблюдала за ним, накрывая на стол.
— Ничего.
— Я согрела тебе воды в лохани, помоешься. Чистую рубашку возьмешь в шкафу.
Он стал подниматься по лестнице, стараясь не слишком стучать своими подбитыми гвоздями ботинками, и вдруг вспомнил, что малыша уже нет дома.
— Ты ходила к Лулу в больницу?
— Да, он все еще кашляет. Его даже кладут в кислородную палатку, чтобы легче было дышать.
Мадам Эсперандье, сидя у плиты, вышивала простыню Она даже не подняла глаз от работы, когда муж заорал:
— Ежели тебе это не по вкусу, можешь убираться!
Эсперандье стоял посреди кухни, засунув большие пальцы за пояс. Он насмешливо пропел:
Воздух чист, дорога широка!Полэн был бледен.
— Ладно, — сказал он.
Он пересек огромную кухню и подошел к раковине, где Розетта мыла посуду. Молодая женщина была поглощена работой: низко опустив голову, она погружала суповую миску в сальную горячую воду.
— Идем! — сказал Полэн.
Она жалобно пролепетала:
— Полно тебе, Полэн, полно.
Стоя посреди кухни, Эсперандье наблюдал за ними.
— Полюбуйся-ка на эту парочку! — сказал он жене.
Но мадам Эсперандье вышивала сложный рисунок и ни на секунду не могла оторваться от работы.
— Ну, идем же!
— Полно тебе, Полэн! — повторила Розетта еще более жалобно.
Полэн резко схватил ее за руку, белая фаянсовая миска выскользнула из раковины и разбилась, ударившись о плитки пола. Наступила зловещая тишина. Мадам Эсперандье вскочила со стула, и тонкая вышитая простыня упала к ее ногам. Эсперандье с трудом переводил дух.