Гиблая слобода

Шаброль Жан-Пьер

Наконец доброволец повязывает на шею кашне, набрасывает на плечи пальто и, ворча, берется за ручку бака. Скользя в домашних туфлях по обледенелой земле, они с матерью добираются до колодца. Посеребренная морозом колодезная цепь обросла щетиной белых игл и обжигает пальцы. Ведро с бульканьем погружается в сырую черную дыру. Бывает, что оно долго плавает на поверхности, словно никак не решается нырнуть в чересчур холодную воду. Тогда приходится поднимать пустое ведро и вновь опускать его, на этот раз уже боком, но тут оказывается, что цепь на вороте запуталась. Ничего не поделаешь, влезаешь на край колодца, поджимая пальцы ног, чтобы удержать туфли, а то, чего доброго, они соскользнут вниз: ведь при виде открывшейся бездны с кем угодно может случиться головокружение. Стоя наверху, выливаешь ведро в пустой бак, но часть воды, конечно, расплескивается, попадает на ноги, проникает в туфли — ну как

тут не выругаться! Открывается дверь дома, и во дворе, кашляя, появляется мадам Удон с карманным фонариком в руке. Бранишь хозяйку за то, что она выходит в такой холодище, интересуешься, прошел ли у нее грипп без осложнений, и торчишь несколько минут под доЖдем, чтобы поблагодарить за воду, ответить на вопросы о здоровье семьи, узнать, как поживают ее близкие, и выслушать жалобы на зиму и на правительство. Ведро, воспользовавшись твоей минутной рассеянностью, поднимается пустым, и ворот насмешливо скрипит, потому что цепь опять застряла наверху. Вновь принимаешься за свои акробатические упражнения, с трудом балансируя на краю колодца и часто моргая глазами из-за яркого света фонаря. Наконец последнее ведро опорожнено, но теперь воды в баке оказалось слишком много, и она переливается через край. А отлить воду не хватает духу: уж очень тяжело она достается! И на обратном пути то и дело брыз гаешь себе на ноги. На повороте дороги, когда ставишь бак на землю, чтобы переменить руку, вода расплескивается и туфли промокают насквозь. Шагаешь по грязи, в темноте, под дождем. Стоит споткнуться, неосторожно поднять или опустить руку, и за свой промах приходится тут же расплачиваться — брызги обдают полы пижамы. Еще раз ставишь бак, чтобы открыть входную дверь и, наконец, в последний раз, — чтобы закрыть ее, приподняв одну из створок обеими руками. Но если ты задумал облегчить себе труд и, уходя за водой, не плотно закрыл дверь, тебя ждет не очень-то любезный прием со стороны тех, кто остался дома. Весь путь от колодца проделываешь, согнувшись в три погибели и сердито ворча. Прямо не верится, что живешь в каких-нибудь пятнадцати километрах от Парижа!

— Прямо не верится, что живешь в двадцатом веке!

— И сколько мучений из-за этой воды, которую и пить-то не годится!

Ставишь бак под раковину, поливая при этом пол. Зачерпываешь кастрюлей столько воды, сколько требуется, чтобы наполнить чайник, и говоришь со вздохом:

— Взгляните, какая она прозрачная!

А к каким только уловкам не прибегает мать, чтобы обмануть печку. Она изобретает хитроумные смеси, замешивает золу и угольную пыль, смочив их водой. Она пытается задобрить печку полным совком превосходного угля, а затем, когда та начинает удовлетворенно гудеть, подсовывает ей исподтишка здоровенную порцию этой размазни. И все же тепло держится ровно пять часов, минута в минуту. Печь высокая, круглая, черная, той системы, которая еще полвека назад великолепно зарекомендовала себя в школах, полицейских участках и других присутственных местах, где топливо оплачивается государством. Печь стоит недорого, к тому же она не прожорлива и незаметна, как мелкий служащий. Прежде чем решиться на покупку печи, семейство Леру говорило о ней, дрожа от холода, несколько недель подряд. Когда же, наконец, явились рабочие из универсального магазина «Базар Ратуши», чтобы ее установить, Жако, Амбруаз и мать окружили мастеров, следя за каждым их движением. Потом угостили их вином и с тревогой присматривались к голубоватым языкам пламени, лизавшим бока печки. Вся семья жадно внимала успокоительным словам специалистов, а огонь, разгоравшийся в печке, прида вал дому праздничный вид. В течение трех дней от печки воняло краской.

Леру все ей прощают.

Печь — главное лицо в доме.

Торговец углем с площади Мэрии всегда в скверном настроении. Он раздраженно похлопывает по пачке квитанций.

— Никто не закажет больше одного мешка. Вот и развозишь уголь по пятидесяти кило. Ездишь, ездишь, мучаешься… и все попусту. В наши дни люди уже не в состоянии заказывать уголь тоннами.

И правда, когда старый грузовик останавливается перед дверью их дома, мадам Леру рассчитывается с торговцем пятифранковыми монетами.

В Гиблой слободе у жизни свои измерения: до пятнадцатого числа каждого месяца живут на заработную плату; пятнадцатого получают аванс, а двадцатого приезжает агент, выплачивающий пособия многодетным семьям. Внушительные очереди стоят у кассы социального обеспечения, где выдаются пенсии по старости и инвалидности.

Все дети в Гиблой слободе болеют.

У Лулу, Рири Вольпельера и Жанно Берже коклюш, который в этом году протекает особенно тяжело. Пьеретта Вольпельер подцепила воспаление легких. У Берлана все дети переболели ветряной оспой, и она передалась Жано Валевскому

через широкую лестницу Замка Камамбер. Ребята Берже, Гильбера и Годара страдают бронхитами, гриппами, фарингитами, насморками. Они вымазаны йодом с ног до головы и распространяют вокруг себя аромат ментолового вазелина. Люди говорят, что в наши дни дети слабее, чем прежде, и достаточно малейшего сквозняка, чтобы они заболели. Женщины, встречаясь у аптекаря на другом конце слободы, жалуются друг другу на свои несчастья, и когда какой-нибудь малыш выздоравливает, всегда находится другой, чтобы допить пузырек с лекарством.

Лед на тротуарах становится твердым как камень. На станции Денфер — Рошеро служащие подобрали теплые перчатки, потерянные в сутолоке пассажирами, и вывесили их на остроконечную решетку туннеля для всеобщего обозрения. Пальцы у перчаток скрючены, словно руки утопленника.

Мимиль шутит, чтобы отвлечься от мрачных мыслей:

— Вот здорово, все комары перемерзли и теперь не мешают нам спать по ночам.

Каждый день думаешь, что холоднее быть уже не может. Но назавтра с ужасом узнаешь, что температура опять упала, и с удивлением видишь, что ты и это выдерживаешь.

Но тех, кто склоняет перед ней голову, кто сгибает спину, зима косит безжалостно.

Старухи украдкой пробираются к мяснику, чтобы купить на сто франков легкого. Они суют ему желтую ассигнацию, говоря с виноватым видом: «Это для моей кошечки», — и тотчас же обращаются в бегство. Старики сосут свои видавшие виды трубки, давно погасшие, как и печки в их домах. Они припоминают другие зимы, которые были еще хуже этой, и не думают о том, что зима теперь для них много тяжелее, потому что сами они стали много старше. Они без конца пересчитывают в уме шестнадцать тысяч франков пенсии, которую им выплачивают один раз в квартал, и не желают примириться с мыслью о том, что они бедняки. Выпрямив спину, согнутую полувековым трудом, они гордо озираются вокруг. В Благотворительном комитете старики вымаливают талоны на бакалейные товары для своих приятелей, но никогда ничего не просят для себя лично и принимают помощь, только чтобы сделать друзьям приятное, а потом, беспокойно оглядываясь, раскалывают на четыре части последний кусочек сахара. Глаза у них сухие, голоса охрипли, грудь впала. Они кружат по своей темной, холодной комнате, как старые львы, не желающие отказаться от королевской власти. Они цепляются за все, чтобы только жить. Чтобы выжить. Они думают, что знавали годы потяжелее, что сейчас просто временные трудности. И машинально посасывают свои трубки, машинально ковыряют кочергой в печке. Но ни там ни тут нет даже искры огня.

И старики умирают.

Они умирают так, как, говорят, умирают слоны. Погибают сразу, одинокие и гордые. Укрывшись от чужих взоров, не желая никому причинять хлопот.

Они умирают, словно предрекая вам ваше будущее, и оставшиеся наскоро хоронят их, думая о себе.

А холод продолжает безнаказанно убивать людей, подстерегая их на перекрестках. Как опытный режиссер, он чередует преступления с плутнями и шутками. Вот едет на велосипеде агент, выплачивающий пособия, и при каждом его движении слышится шелест бумаги, словно карманы у него набиты конфетами.

— Дай конфетку!

Он смеется, расстегивает потрепанную теплую куртку и показывает старые газеты, которыми обложил грудь. Он смеется, и дыхание застывает в воздухе маленьким облачком.

От холода инструмент становится тяжелее, а рабочий день длиннее: ведь увеличивается время на дорогу. «Разбуди меня завтра на четверть часа раньше: на улице гололедица, никак не доберешься до станции».

Утром в будничные дни вереницы людей бредут по обледенелым дорогам предместий, ощупью пробираясь в предрассветной мгле.

В разных концах строительной площадки установили четыре жаровни, и каждые полчаса рабочие подходят к ним погреть руки. Четыре жаровни, чтобы отопить целую равнину!

Безработные, дрожа от холода, протирают брюки на скамейках в залах ожидания вокзалов. Они засовывают руки в карманы, чтобы согреться, а в душе их нарастает глухая злоба, жажда убийства.

Ритон старательно запахивает на груди старое отцовское пальто.

— Тебе не кажется, что оно мне немного широко?

— Широко?! Да в нем утонуть можно!

В Замке Камамбер женщины без конца ползают по полу с тряпкой в руках. А тут же за их спиной насквозь промокшие башмаки оставляют новые грязные следы.

Мужчины теснятся вокруг печки или стойки бара и убаюкивают себя несбыточными надеждами:

— Хорошо бы всегда иметь работу… И чтобы получку не задерживали, выплачивали деньги тридцатого числа, не позже, а там уйти на пенсию.

— Что зря болтать! Сдохнешь, как старик Жантон. Только и всего.

— Да, старики умирают… но самое страшное не это, нет, надо видеть, как они умирают…