Гиблое место
Шрифт:
– Седлать коней! – приказал старший ратник, открещиваясь от крамольного хозяина.
Гости не заставили себя ждать и дружно покинули хлебосольный стол.
Нас осталось пятеро: мы, хозяин, Ермола и накрашенная женщина. Ермола, ничего не понимая в происходящем, удивленно наблюдал, как ратники спешно седлают коней.
– Чего это они? – спросил он хозяина.
– Ермолушка, ты ж меня знаешь, скажи господам дьякам, кто я!
– Знамо кто, благодетель!
– А еще кто?
Ермола надолго задумался.
– Благодетель! –
– Ты скажи дьякам-то, что я дворянин!
– Какому дьяку? Тому, – он указал на Кузьму, – или который поп?
– Какой поп? – удивился Захарьин.
– А тот, что убег, – спокойно ответил Ермола и показал на меня пальцем.
– Поп? – растерянно проговорил Гаврила Васильевич, вглядываясь мне в лицо. – Какой такой поп?
– А который меня по голове саданул, – равнодушно ответил Ермола.
Наступила долгая пауза.
На Захарьина было жалко смотреть. Он явно не знал, что лучше, попасть к вымогателям дьякам или мстительному священнику, переодевшемуся в кольчугу.
– Я сейчас людей кликну, – тихим голосом пообещал он, наблюдая, как его недавние гости выезжают со двора, – посмотрим тогда, какие вы воеводские дьяки!
– Людей сейчас здесь будет много, – пообещал я, – только свистни!
Однако Гаврила Васильевич уже начал оправляться от шока и наглел на глазах.
– Устиньюшка, милая, пойди-ка, позови дворовых! – попросил он подругу.
Крашеная сударушка, забыв о своей недавней лебединой стати, вдруг завизжала пронзительным голосом и с криком «убивают» побежала к дому. Последние ратники пришпорили лошадей, чтобы скорее выехать со двора.
Наступила пауза в отношениях, которую каждая из сторон истолковала по-своему. Мы с Кузьмой незаметно переглянулись и остались спокойно сидеть на своих местах. На пронзительный крик Устиньи из дома и служб набежало до полутора десятка человек обоего пола. Захарьин совсем осмелел и испепелял нас взором.
– И кто тебе, Гаврюшка, велел разбой над боярыней Морозовой и ее детками учинить? – грозно спросил я. – Сам сейчас или под пыткой признаешься?
– Вязать их! – тонким голосом крикнул Захарьин, указывая на нас пальцем.
Дворовые ошарашено мялись, ничего не понимая.
– Ермола, вяжи их, негодяев!
– Это можно, – спокойно согласился верный раб и начал подниматься во весь свой внушительный рост.
– Ты лучше сиди на месте, – посоветовал я ему и для убедительности вытащил из ножен саблю.
Ермолка задумался, потом покладисто согласился:
– Можно и посидеть.
Самоуверенность Захарьина опять пошла на убыль, теперь он совсем не знал, что делать дальше. Подчиняться его приказам никто не спешил, а обнаженная сабля говорила сама за себя.
– Эй, малец, – обратился я к подростку, прибежавшему вместе со всей дворней, – ты свистеть умеешь?
– Ага, – ответил
– А ну, свистни.
Парнишка засунул в рот два пальца и пронзительно свистнул. Тут же послышался топот копыт, и во двор въехала наша конница.
– Еще свистни, – попросил я.
Отрок восхищенно покрутил головой и снова свистнул. На задах усадьбы послышался шум, и пехота во всем блеске предстала перед потрясенными зрителями.
– Так говоришь, ты московский дворянин? – спросил я Захарьина. – Сейчас проверим. Ермолушка, – обратился я к верному клеврету Захарьина, – а не поставишь ли ты своего благодетеля на батоги?
– Ага! – заулыбался Ермола.
– А вот и поставь, а мы посмотрим.
– Я счас принесу! – сорвался с места Ермола.
– Вы не посмеете! – забормотал Захарьин, отлично понимая, что очень мы даже посмеем. – Я московский дворянин!
– А вот правку сделаем и увидим, дворянин ты или беглый холоп, – хладнокровно сказал Кузьма.
Народный герой нравился мне все больше и больше. В нем начинала проявляться лихость и раскованность артистичной натуры.
– Хочешь без батогов? – спросил я Захарьина. Он с надеждой посмотрел на меня.
– Скажи, кто такой Константин Иванович?
– Не ведаю, – потухая, ответил толстяк. – У нас таких нет.
– Ну, как знаешь, – не стал настаивать я. – Ребята, кладите его на лавку!
– Не подходите! – беспомощно закричал московский дворянин, но его собственные холопы кинулись помогать нашим людям, сдирать со своего барина одежду.
Раздетого догола помещика прижали к скамье, на которой он недавно сидел, потчуя гостей. Ермола радостно заржал, со свистом рассекая воздух толстым ореховым прутом.
– Сколь батогов ставить, боярин? – спросил он, предвкушая наслаждение чужой болью.
– Сколько мне дал, столько и ему.
– А я уже запамятовал. Ты сам скажи, когда будет довольно. Держи его, ребята! – приказал он добровольным помощникам.
Захарьина припечатали к скамье, а Ермола изо всей силы, с оттяжкой, ударил своего благодетеля. Я отвернулся, чтобы не видеть результатов порки.
Гаврила Васильевич буквально взвыл высоким, почти женским голосом.
– Так кто такой Константин Иванович? – повторил вопрос Кузьма.
– Не ведаю, пощадите!
Опять засвистела палка. Захарьин снова закричал, но на самой высокой ноте оборвал крик.
– Никак помер, – сказал кто-то из зрителей, и все невольно сделали шаг назад. Завыла дурным голосом крашеная Устинья.
Я подошел и послушал на горле пульс. Гаврила Васильевич и вправду был мертв.
– Это Ермолка виноват, – крикнул кто-то в толпе. Он барина погубил. Ему батогов!
Садист растеряно огляделся на сторонам, но встретил только злые, враждебные взгляда. Сообразив, что надвигается самосуд, он собрался схитрить.