Гипсовый трубач
Шрифт:
Швейцар, стоявший при входе в трактир «На дне», был одет как степенный дореволюционный городовой, с бутафорской шашкой-«селедкой» на боку. Официанты изображали услужливых расторопных половых с полотенцами, перекинутыми через руку. На стенах висели окантованные афиши постановок знаменитой пьесы и обрамленные фотографии сцен из спектаклей. В дальнем углу, обхватив колени руками, смотрел куда-то вперед и выше мраморный Буревестник революции, позаимствованный, видимо, из раскуроченного музея. Имелись также старинная конторка красного дерева и граммофон с огромным раструбом. Сверху, из спрятанных усилителей, доносилась тихая унылая песня:
БродягаАвтор «Космической плесени» в ресторан опоздал, замешкался дома у зеркала. В глазах одноклассников ему хотелось выглядеть человеком солидным, преуспевающим, а добиться этого с помощью небогатого кокотовского гардероба было непросто. С галстуком так просто намучился! Раньше неверная Вероника, бросив короткий взгляд, говорила: «Еще и перо воткни!» Приходилось покорно развязывать галстук, брать другой, потом третий — и так до слов «Ладно, в этом не стыдно!».
Он заявился, когда товарищеский ужин начался и в банкетном зале стоял клекот первичного насыщения. За обильным столом сидели немолодые мужчины и женщины, странно напоминавшие тех мальчиков и девочек, с которыми Андрей Львович когда-то учился в одном классе. Между ними втиснулся незнакомый сухой старичок с многослойной, как хороший бекон, орденской колодкой на старомодном пиджаке. К стулу была прислонена палочка. Неведомый ветеран жевал, казалось, всем лицом и озирался вокруг с радостным непониманием. Во главе застолья царил Понявин, полысевший и сильно растолстевший. Увидев опоздавшего, Лешка недовольно покачал головой и строго указал ему на свободный стул рядом с Валюшкиной. Когда писатель, извиняясь, пробрался к своему месту, Нинка вдруг вскочила и звонко крикнула:
— Руки!
— Что — руки? — оторопел Кокотов.
— Руки мыл?
— Мыл… — соврал он и с детской готовностью показал ладони.
Все добродушно захохотали: видно, они уже успели попасться на ту же самую удочку. Старичок спросил дебелую соседку, над чем смеются, и, получив разъяснения, тоже захихикал. Понявин только снисходительно улыбнулся. Но громче всех заливалась сама Нинка: через плечо у нее висела сохранившаяся бог весть с каких времен самодельная матерчатая сумочка с выцветшим красным крестиком. Но тут Понявин взял рюмку и поднялся, отчего стал еще ниже. Все, замолкнув, смотрели на него с той хмельной преданностью, с какой всегда едоки смотрят на кормильца.
— Ну, вот… — начал кормилец, рассматривая водку, — …мы все собрались здесь сегодня… и что бы хотелось сказать…
Говорить Лешка так и не научился, точнее, не научился связно излагать мысли. Но если в детстве он выдавливал из себя фразы с неимоверным трудом, как засохший казеиновый клей из тюбика, то теперь всю эту разрозненную нелепицу, сложенную из бесконечно повторяющихся слов «детство», «школа», «дружба», «жизнь», Понявин говорил легко, значительно и уверенно. А сверстники, потешавшиеся над ним тридцать лет назад, когда он нес околесицу, переминаясь у доски, теперь слушали, чуть ли не соревнуясь в благоговейном выражении лица. Старичок смотрел на оратора с безмятежным восторгом и, приложив ладонь к уху, выпытывал у соседки, кто это говорит; озарялся счастьем узнавания, но вскоре забывал и снова спрашивал.
А ресторатор все витийствовал, и чем безнадежнее запутывался в придаточных предложениях, тем строже смотрел на собравшихся. Но Кокотов даже не пытался вникнуть в смысл тоста, он, изнемогая сердцем, рассматривал одноклассников. Женька Воропаев совершенно облысел и скукожился, у Пашки Оклякшина
— Целоваться. Будем? — вдруг тихо, на ухо спросила Нинка.
— Ну ты и злопамятная!
— А ты. Мало. Изменился… — сообщила она.
— А ты вообще не изменилась!
— Да ладно… — бывшая староста покраснела от удовольствия. — Всех. Узнал?
— Всех, — кивнул Кокотов, — кроме старика и вон той — измученной…
— Шутишь?
— Нет.
— Ананий Моисеевич…
— Да ты что?! Сколько же ему?
— Восемьдесят шесть. Фронтовик.
— Точно, Ананий… — прошептал Андрей Львович, угадывая теперь в сухоньком сморщенном профиле былой двойной подбородок остроумного учителя математики.
И с орденскими планками разъяснилось: за тридцать лет ветеранов столько раз награждали юбилейными медалями, что колодка стала втрое толще.
— Молодец. Держится. Но ничего. Не соображает.
— А рядом с ним кто?
— Кончай! Прикалываться! Присмотрись!
— Присмотрелся. Может, она не наша? С Ананием пришла?
— Наша. Твоя.
— Моя?
— Истобникова.
— Не может быть! — ахнул он так громко, что одноклассники вскинулись с недоумением, а Понявин, который только-только начал выпутываться из бессмысленно сложного предложения, глянул на Кокотова с неудовольствием.
Автор «Кандалов страсти» потупился и стал исподлобья, осторожно рассматривать свою неправдоподобную школьную любовь, думая о том, что жизнь, в сущности, — чудовищная, однако, увы, неодолимая подлость по отношению к человеческому телу, стареющему быстро и отвратительно. Но еще страшней и нелепей — когда по ночам в развалинах плоти бродят, светясь, призраки молодых желаний и надежд.
Понявин наконец закончил спич и вздохнул с облегчением, как спелеолог, выбравшийся все-таки наружу. Следом стали говорить тосты остальные, стараясь выражаться без мудреностей, чтобы не обидеть косноязычного кормильца, ревниво внимавшего каждому слову. Хотя, как прикинул тщательный писатель на основе своего небогатого ресторанного опыта, стол обошелся благодетелю едва ли дороже, чем сто долларов за человека, а возможно, и того меньше. Придя к такому выводу, он сразу почему-то вспомнил треугольные марки из серии «Фауна Бурунди».
Когда дошла очередь до Истобниковой, она с трудом поднялась из-за стола, опираясь на палку, и тихо произнесла:
— За молодость, ребята!
— Диабет. Ранний. Тяжелый. Без ноги, — тихо доложила Валюшкина. — Муж. Танцор. Бросил.
— А что нам скажет наш писун? — поинтересовался Понявин с той добродушной иронией, с какой деловые люди обычно относятся к разного рода творческим существам.
Андрей Львович, не любивший говорить тостов, отделался легким стихотворным экспромтом, придуманным, конечно же, заранее — с вечера: