Гипсовый трубач
Шрифт:
— Банк «Северное сияние»! — отозвался влекущий девичий голос.
— Мне бы… госпожу… Валюшкину!
— Нину Викторовну?
— Да-да…
— Как вас представить?
— Кокотов.
— Кокотов? — переспросил голос, чуть повеселев. — Одну минутку!
— Андрей! — почти тут же откликнулась одноклассница. — Привет! Надумал. Счет. Открыть?
— Нет…
— А что? — игриво спросила она.
— Я визитку Оклякшина потерял.
— А-а-а… потерял… — бесцветно повторила бывшая староста. — Подожди! Записывай…
Глава 50
Человек-для-смерти
После того как медсестра
— А мы разве на сегодня договаривались? — спросил Пашка с той беззаботностью, какую придает человеку утренняя толика алкоголя.
— На сегодня.
— Слушай, совсем забыл! Вчера новый томограф обмывали. Ну, я и остался тут. Жене позвонил и остался. Женька у меня в этом смысле редкая баба! Молодая, а все понимает! У других чуть что: «Срочно домой! А то сейчас приеду и всех разгоню!» Верка моя так всегда и делала! А Женька — нет: спи, милый, — где лег.
— Правда? — удивился Кокотов, подумав, что жена, разрешающая мужу все, как правило, позволяет себе еще больше.
— Правда! А почему? Потому что самые жуткие увечья выпивший человек получает по пути домой. Женька у меня травматолог. Она знает! Ты не падал? Сознание не терял?
— Не-ет!
— И не падай! Но если что — сразу к ней: утром, ночью, в метель. Спасет! Может, по чуть-чуть? — предложил Пашка.
— Нет, мне еще сегодня…
— Правильно! Мне тоже еще сегодня. Но ты, Андрюха, все равно молодец, что зашел! Главное не опоздать. Ада Марковна вот опоздала. Слу-ушай, а давай мы тебя на новом томографе прокрутим! Всё про себя узнаешь!
— Всё? — ужаснулся писатель. — А можно только про нос?
— Про нос? Можно. Ну и что у тебя с носом?
— Я же тебе говорил… по телефону.
— Да? Слушай, забыл…
— Понимаешь, вот нашли в носу какое-то новообразование, — по возможности беззаботно доложил Кокотов.
— Кто нашел?
— Врач.
— Какой врач?
— Из поликлиники…
— Из какой еще поликлиники?
— Из районной, — смущаясь своей заурядности, сообщил автор «Кентавра желаний».
— Из районной? У вас вроде своя была, писательская, возле «Аэропорта»? Мой однокурсник там работал, жаловался: «Тебе хорошо — тебе коньяк несут, а мне дурацкие книжки с автографами тащат. Не знаю, куда эту хрень девать!»
— Отобрали поликлинику, — вздохнул Андрей Львович.
— Кто?
— Какие-то жулики.
— Вот времена! Ну пойдем, жертва бесплатной медицины!
— Куда?
— К специалисту.
Ведя друга на второй этаж, Оклякшин по дороге расспрашивал, не слишком ли напился на вечере встреч,
— Когда стали выпускать, он ведь в Израиль уехал с детьми и внуками, а потом вернулся! Один. И знаешь почему?
— Не-ет…
— Скучно, говорит, нет там масштаба! Вот ведь поколение! Железное! Нет, не железное. Титановое! А женился недавно, знаешь на ком? Держись за стену! На своей ученице. Пенсионерке. Она его, оказывается, со школы любила и ждала, пока овдовеет. У самой трое внуков. Подожди здесь! — приказал Пашка и зашел в кабинет, возле которого собралось довольно много пациентов.
К двери была прикреплена золотая табличка:
Писатель опустился на свободный стул, незаметно оглядел сидевших рядом людей и подумал, что все они, независимо от диагноза — кто раньше, кто позже, — разлягутся по столичным и подмосковным кладбищам. Этот неизбежный финал, общий для всех, роднит и вон того цветущего мужика, раздраженно посматривающего на дорогие часы, и эту блеклую, высохшую женщину, которая никуда уже не торопится. В кокотовском мозгу мелькнула странная мысль: а если предположить, будто сидят они здесь в очереди не за лечением, а за бессмертием! Да-да, за бессмертием! Допустим, нашли вдруг такое волшебное лекарство, панацею, только не каждому она по карману. О, что тут начнется! Конечно, смерть — сама по себе жуткая несправедливость, но пока она неизбежна для всех, это уравнивает, утешает — и можно смириться. Все там будем! А если не все? Мир разделится на две касты: бедные останутся смертными, а богатые купят себе вечность. У Абрамовича будут не только яхты и «Челси», он к тому же еще никогда не умрет! Ну уж нет! Начнется даже не классовая, а межвидовая схватка за право на бессмертие, которого, как обычно, на всех не хватит. И тогда неудачники объявят войну вечности, потребуют отмены бессмертия — ради справедливости и тленного равенства. И, конечно, победят…
Из кабинета вышел высокий желтый дед.
— Ну, что сказали? — встала ему навстречу бабулька, судя по неуловимым приметам, не жена, а рано увядшая дочь.
— Доктор говорит: очень хорошие анализы! — клокоча мокротой, ответил ветхий счастливец. — Таких хороших еще не было!
Следом за стариком выглянула медсестра в туго перетянутом белом халатике, та самая, что нетерпеливо стучала в дверь Пашкиного кабинета.
— Кокотов! — позвала она.
— Я! — удивленно откликнулся писатель, непривычный к тому, чтобы в его фамилии правильно ставили ударение.
— Зайдите! — пригласила девушка, глядя на него с особенным интересом.
Андрей Львович боязливо покосился на очередь, ожидая протестов, однако неудовольствие, и то неочевидное, выразил лишь пациент с дорогими часами. Остальные, казалось, наоборот, испытали чувство облегчения оттого, что переступят порог неизвестности чуть позже.
Шепталь был высок, лыс, подтянут, весел и смотрел на вошедшего с тем насмешливо-ободряющим выражением, какое, наверное, врачам выдают вместе с дипломом по окончании мединститута.