Гипсовый трубач
Шрифт:
— Вы мне завидуете! Наталья Павловна — очень интересный человек! — отозвался автор «Кандалов страсти», от досады выдавливая на зубную щетку пасту со щедростью авангардного живописца.
— «Интересный человек»? Так обычно говорят о даме, когда оч-чень интересуются ее гениталиями.
— Опять?!
— Молчу! Слушайте, Львович, а как вам выражение «гений талии»?
— Где-то уже слышал.
— Я тоже. Ненавижу этих всех экспериментаторов, которые играют словом, как дурак соплей!
— Вы кого имеете в виду? — поинтересовался писатель, не вынимая щетку изо рта.
— Да
— Прыгов?
— Да, Прыгов. Это ж надо придумать, чтобы тебя в шифоньере на тридцатый этаж тащили! Пер-р-рфоманс!
— Не в шкафу, а в комоде.
— Какая разница! Уж лучше бы сразу в гробу понесли. Идиот! А все ваш Хлебников виноват! Бормотун он, этот ваш Хлебников, и псих!
— При чем тут Хлебников? Мы с вами о Хлебникове еще слова не сказали! — возразил Кокотов, вытираясь древним, как Туринская плащаница, полотенцем.
— Бросьте! Знаю я вас, баюнов! Как, кстати, Велемирка называл зрителей в театре, вы помните?
— Помню, — подтвердил писатель, освежаясь новым одеколоном.
— Врете, не помните!
— «Зенкопялы».
— Верно! А театр он называл «деюгой».
— Нет, «деюгой» он называл драму, а театр — «зерцогом». Оперу — «голосыней». Балет — «прыжкиней». Оперетту — «плясопевой», — доложил, выходя из ванной, Андрей Львович. Лорина Похитонова страстно увлекалась Председателем Земного Шара и часто, в минуты послесодрогательного покоя, рассказывала ему о своем кумире.
— А кинематограф? Как он называл кинематограф?
— Его он, кажется, никак не называл, — засомневался Кокотов, распечатывая свежую рубашку.
— А если «лучезрелище»? — воскликнул режиссер с нетрезвым восторгом. — Нет, «лучигрище»! Как? Давайте с этого дня будем называть кинематограф «лучигрищем», и никак иначе. Договорились?
— Я подумаю. А как будет в таком случае «режиссер»?
— Ну, если актер у Велемирки — «игрец», режиссер будет «игродум».
— Нет, игродум — это скорее теоретик театра, вроде Станиславского, — не согласился Кокотов.
— Приемлю. А как будет «критик», какой-нибудь мерзавец, вроде Мишки Засланского, который хвалит только за деньги?
— Критик? — натягивая брюки, задумался писатель. — Критик… Игроруб!
— Отлично, коллега! А режиссер?
— Игровод!
— Великолепно, мой гениальный соавтор, сразу видно, вы вчера совсем не пили…
— Чуть-чуть. Сухого.
— Правильно! Посмотрите на меня и ужаснитесь! Горилка с перцем — оружие украинских националистов. А «сценарист», как будет «сценарист»? — тяжело озаботился, качнувшись к косяку, игровод.
— Не знаю. Надо подумать.
— Думайте! Если «пьеса» — «деюга», тогда… может, деюгопис?
— Плохо звучит.
— Верно… — огорчился Жарынин и грустно наморщил лысину.
— А этот ваш Розенблюменко — он все-таки режиссер или сценарист? — спросил Андрей Львович, повязывая галстук.
— Он… он… Он — игрохап.
— Кто-о?
— Продюсер.
— Смешно!
— Нет, нет, не смешно, мой великотрезвый друг! Господь жестоко наказал Украину государственностью. Но русские-то в чем виноваты? Нет, не смешно, когда бедных русских людей терроризируют
— А что еще? — удивился Кокотов, зашнуровывая ботинки.
— Эта незалежная морда потребовала, чтобы за Голодомор пятьдесят лет бесплатно снабжали неньку Украину нефтью и газом! Нет, вы поняли?!
— Это уж слишком! — возмутился автор «Преданных объятий», полируя запылившиеся башмаки краем портьеры.
— А я согласился!
— Как? Разве можно?! Ну хотя бы Севастополь отспорили!
— Нет. Я сказал: берите всё.
— Ну, вы прямо как Хрущев!
— Берите всё, но при одном условии… — На лице режиссера появилась загадочно-победная ухмылка, наподобие той, что любил смухортить в прямом эфире пьяный Ельцин.
— При каком условии? — Андрей Львович, с интересом глядя на себя в зеркало, окончательным движением поправил волосы.
— Если перепьешь меня — забирай все! Обойдусь.
— Согласился?
— Согласился. Всю ночь бились!
— Как это?
— Просто. Делаем ставки. Скажем, Таганрог против Керчи. Наливаем по стакану горилки. И — в один прием. Поперхнулся, не допил — пожалуйте сюда Керчь. Ставим Луганск против Белгорода. Наливаем. Поперхнулся, не допил — пожалуйте сюда Луганск!
— А если не поперхнулся?
— Второй запив, третий запив — пока кто-то не поперхнется. Тот, кто вырубается за столом, теряет все! Вроде нокаута…
— Ну и что Розенблюменко?
— Бесчувствует! — повторил Жарынин, гордый своей геополитической викторией. — Пойдемте-ка, коллега, завтракать! К Скурятину опаздывать нельзя!
По коридорам они шли в сосредоточенном молчании, Дмитрий Антонович не всегда удачно вписывался в повороты и чуть не снес мосфильмовского богатыря Иголкина, игравшего когда-то русских богатырей, чаще всего Добрыню Никитича. Возле номера Жукова-Хаита высилась горка грязной посуды, а из-за двери доносился громкий спор. Соавторы невольно замедлили шаг.
— Ради вашей драной свободы и мерзкой демократии вы готовы пожертвовать Россией! — грохотал знакомый бас.
— А вы… вы готовы пожертвовать свободой ради вашей немытой России и вашего народа-рогоносца! — отвечал нервный тенорок.
— Что-о?
— Что слышал!
— Я тебя задушу!
— Не задушишь!
— Почему это?
— Сам знаешь!
— Не знаю.
— Знаешь-знаешь… — хихикнул тенорок.
— Коробится… — сочувственно молвил игровод. — Теперь уж скоро…
— Как это коробится? Что — скоро? Да объясните же, наконец! — рассердился невыспавшийся Кокотов.