Гипсовый трубач
Шрифт:
На красочной обложке Эдуард Степанович в виде Стеньки Разина стоял в струге, широко, как метательным снарядом, размахнувшись несчастной княжной. Причем в испуганной персиянке, приготовленной пасть за борт в надлежащую волну, писатель признал всю ту же Тамару Николаевну.
«Сколько же стоят такие забавы?» — мысленно ужаснулся автор «Жадной нежности».
Большой симфонический оркестр в степи, великий дирижер за пультом, аренда Колонного зала, кордебалетная массовка, струги, бороздящие Волгу-матушку… Это ведь
Перехватив недужный взгляд соавтора, писодей понял, что игровод думает о том же самом, но в гораздо более отчетливых выражениях.
— Одно плохо! — скорбно заметил Скурятин. — Не люблю я это слово нерусское «клип». Будто «кляп» или «клоп» какой выходит…
— А если «очепение»? — вдруг предложил Жарынин в надежде на реабилитацию.
— Какое еще «очепение»? — брезгливо переспросил Эдуард Степанович.
— Пение для очей! — неловко разъяснил режиссер, чувствуя, что промахнулся, как Акела, да и вообще сегодня не его день.
— Нет, уж пусть остается клип, пока ничего получше не придумают. Так что там у вас? — спросил начфукс — и его лицо вдруг стало добрым и внимательным, как у платного доктора.
— Ибрагимбыков! Рейдер! «Ипокренино» — детище Горького — в опасности! — с телеграфным трагизмом отбил Жарынин, обойдясь на этот раз без «большой беды» и «гавани талантов».
— Разберемся! — перебил, посуровев, Скурятин. — Дадакин, есть у нас что-нибудь на этого урода?
— Найдем! — Помощник чиркнул в голубую книжицу.
— Ишь ты, Ибрагим Быков! — набычился сановный певец.
— Ибрагимбыков, — подтвердили Мохнач и Жарынин, а Кокотов, согласно инструкции, кивнул.
— Нерусский, что ли?
Ответом ему было политкорректное молчание, означавшее примерно следующее: «Да разве ж настоящий, коренной русский человек способен выгнать заслуженных стариков на улицу? Нет, на такое способен лишь какой-нибудь подлый инородец!»
— А не он ли на днях у Имоверова выступал? — уточнил Дадакин.
— Он! — побагровев, подтвердил режиссер. — Но это чистая ложь! Монтаж. Эфир куплен! Готовилась совсем другая передача! Разоблачительная!
— У Имоверова, говоришь? — усмехнулся Скурятин. — Да ведь он же пидор, твой Имоверов!
Ответом ему было еще более политкорректное молчание, означавшее примерно следующее: «Да разве ж настоящий человек с нормальной сексуальной ориентацией способен на такую гадость? Не-ет, на такое способны только гнусные пидоры и прочие извращенцы!»
— Ты вот что, Дадакин, — приказал начфукс, — изучи вопрос и доложи мне эдак… — Он полистал настольный календарь, — в следующую среду!
— Никак нельзя в следующую среду! — взмолился Жарынин.
— Почему?
— Опоздаем. Скоро суд!
— Суд?
— Есть! — по-военному ответил помощник, выпятив птичью грудь.
— Ну и складно! — подытожил Скурятин, хлопнув ладонью по столу. — Не переживайте, построим мы ваших чурок и гомосеков! Не дадим в обиду заслуженную старость!
— Спасибо, Эдуард Степанович! — сказал, вставая, Вова из Коврова. — Ты настоящий русский мужик!
— Спасибо! — поднялся со стула и игровод. — За ветеранов спасибо!
Андрей Львович понял: если он сейчас не одолеет в себе эту леденящую метафизическую робость, которая всегда поражала его в начальственных кабинетах, то навек погибнет в глазах Натальи Павловны.
— Эдуард Степанович, есть еще один вопросик!
— Еще? — начал скучнеть начфукс, но, видимо, вспомнив, что именно Кокотов завел речь о диске, смягчился: — Что еще за вопросик?
— Маленький! Понимаете, моя родственница… сестра… разводится… А муж… бывший… незаконные махинации с общей недвижимостью… Она подала заявление в Краснопролетарскую межрайонную прокуратуру. А там, понимаете, как-то странно не хотят возбуждать дело!
— Знаем мы эти странности! — Скурятин нажал кнопку. — Том, соедини-ка меня с Осламчиевым, — дожидаясь отзыва, он глянул на почтительно стоявших просителей и нахмурился. — Вот ведь мужик пошел! Ну бросил бабу, все бывает, кинь ей на жизнь, не жадись! Хуже педерастов, ей-богу! — Тут на пульте замигала красная лампочка. — Слушай, Наиль Раисович, разберись-ка ты с Краснопролетарской прокуратурой! У них там лежит заявление этой… Как фамилия?
— Обоярова… Нет, Лапузина… — залепетал, путаясь, писодей.
— Так Лапузина или Обоярова? — начал серчать начфукс.
— Лапузина, Лапузина…
— Значит, заявление Лупузиной. Махинации с имуществом при разводе. Сегодня же разберись! Пусть откроют дело на мужа. Хуже пидора, честное слово. Работай!
— Спасибо! — еле вымолвил Кокотов и поймал на себе недоуменно-уважительный взгляд соавтора.
— Идите! — махнул рукой Скурятин.
— А как насчет Аркаима? — спросил, пятясь к двери, хороший человек.
— Что там у тебя еще за Аркаим? Это где?
— Урал. Северная Помпея! Двадцать тысяч лет. Вот если бы вам на развалинах с «Уральскими самоцветами» спеть?
— С «Самоцветами»? Что там у нас с «Уралмашем»?
— Задержка зарплаты, — с готовностью ответил помощник.
— Неплохая мыслишка! Северная Помпея! Ты, Володь, останься! И ты, Дадакин, тоже!
Глава 58
Слезы императрицы
Соавторы вышли из кабинета и расправили плечи. Жарынин хотел даже сказать что-нибудь ехидное о поющем начфуксе, но заметил осуждающий взгляд Кокотова, промолчал, виновато поморщив лысину.