Гипсовый трубач
Шрифт:
— Эх, Андрей Львович, это долгая и грустная история…
— Расскажите!
— Непременно, только не сейчас. Такое с похмелья нельзя рассказывать.
В «зимнем саду», как всегда, сидела в своем кресле Ласунская и смотрела на цветок кактуса. Писатель подумал, что со времен фильмов Пырьева и Ромма черты ее лица, постарев, остались такими же прекрасными и благородными, даже морщинки казались неким изысканным тиснением на коже.
— Здравствуйте, Вера Витольдовна! — поклонился Жарынин.
— Здравствуйте, голубчик! —
Столовая уже опустела. Лишь в отдаленье никак не мог наесться Проценко: после проработки на собрании ветеранов он в знак протеста объявил голодовку и поэтому теперь приходил питаться позже всех, чтобы не видели.
— Татьяна! — гаркнул игровод, тяжко опускаясь на стул. — Опаздываем!
Официантка стремглав прибежала с кухни и, пока она, ворча, накрывала стол, Дмитрий Антонович жадно выпил два стакана темно-коричневого, совершенно безвкусного чая и, вытерев с лысины выступивший пот, не без самодовольства заметил:
— Если бы я был генсеком ООН, то все мировые проблемы решал бы за столом. В ресторане. Никаких локальных войн. Хочешь свергнуть Саддама — выставляй человека, умеющего пить. Никаких карательных экспедиций, никаких бомбежек Белграда. Налил водки — выпил. Поперхнулся — извини!
— А вы уверены, что они согласятся? Немцы могут, например, предложить пиво. Итальянцы — спагетти. Негры — танцы. А французы…
— Секс? Кто кого пере…т? — в лучших традициях современной интеллектуальной прозы матернулся режиссер и лукаво посмотрел на соавтора.
— Сексуальные способности французов сильно преувеличены, — буркнул Кокотов, запихивая в рот бутерброд с сиротским ломтиком сыра, таким тонким, что сквозь него, как сквозь закопченное стеклышко, вполне можно наблюдать солнечное затмение.
— Ешьте быстрее, франкофоб, мы из-за вас опоздаем!
Выйдя на улицу, соавторы нос к носу столкнулись с Обояровой, возвращавшейся с пробежки. На бывшей пионерке был дорогой темно-сиреневый спортивный костюм в обтяжку, подчеркивающий тяжеловатые бедра и видную грудь, на ногах — ослепительно-белые кроссовки, а на голове — малиновая бейсболка, повернутая козырьком назад. Ее лицо разрумянилось на утреннем холодке, а взгляд лучился веселым жизнелюбием. Эти радостные глаза, эта залихватская кепка, эти счастливые женственные излишки, соединяясь, ударили автора «Роковой взаимности» в самое сердце.
— Здра-авствуйте, Наталья Павловна! — Жарынин стащил с лысины только что нахлобученный берет и, поклонившись с мушкетерской галантностью, обмел головным убором свои ботинки.
— Здравствуйте!..
— Куда бегали-с?
— К дальней беседке и обратно… — ответила она, чуть нахмурившись.
— Правильно! Как сказал Сен-Жон Перс, ноги кормят голову. И умер на пробежке… Мементо мори! Кстати, Верлен Тимофеевич заранее сочинил эпитафию, которую выбьют на его досточке в колумбарии. Прочесть?
— Не
— А вы все-таки послушайте:
Прохожий, как бы далеко Ты ни был устремлен, Придешь сюда, где Бездынько Лежит, испепелен!Прочитав надгробное четверостишье, игровод посмотрел на Обоярову с грустью нездешнего знания, затем, обернулся к соавтору и произнес с той глумливой интонацией, с какой подростки обычно обращаются к дружку, постыдно втюрившемуся в девчонку.
— А вас, коллега, я жду в авто!
— Что это с ним? — глядя вслед режиссеру, спросила Наталья Павловна.
— Он всю ночь бился за Крым и устал.
— Как Владимир Борисович над Понырями? — уточнила она.
— Примерно.
— Андрей Львович, а вы мне говорили, никуда сегодня не поедете! — с чуть заметной обидой упрекнула бывшая пионерка.
— Я… Я… — ликуя от упрека и кляня злую долю, пробормотал Кокотов. — Но я скоро вернусь. Я не знал… Мы только к Скурятину и обратно…
— К кому-у-у? — ахнула бегунья, и ее глаза потемнели, как от страсти.
— К Скурятину. Мы боремся за «Ипокренино»!
— Боже! К Скурятину! — Наталья Павловна схватила Кокотова за уши, приблизила к себе и поцеловала в нос. — Господи, я же никак к нему не прорвусь! Он может все! Как вам это удалось? Как?!
— Ну, мы тоже кое-что можем! — туманно полусоврал писатель, произнеся местоимение «мы» так, будто встречу организовал именно он.
— Андрей Львович, возьмите меня с собой! Я буду сидеть как мышка и скажу только одно слово. Возьмите, мой рыцарь! Господи, они идут к Скурятину!
— Боюсь, не получится…
— Почему? — воскликнула Обоярова, и ее брови надломились в голливудском отчаянье. — Хотите, я встану на колени?
— Нет-нет, не надо! — испугался автор «Знойного прощания» и, удивляясь собственной находчивости, объяснил: — Встреча организована по спецканалам.
— Ну конечно, по каким же еще! Ах, как жаль! — она в отчаянье ломала пальцы. — Скурятин может решить все мои проблемы одним звонком. Одним! Не хотите взять меня — возьмите мои документы и передайте ему! Прошу вас!
— Х-хорошо. Это, думаю, можно…
— Когда у вас встреча?
— В двенадцать.
— Ах, какая досада! Все против меня! Бумаги у юриста. Не успею… — По розовой щеке покатилась самая настоящая слеза, искрящаяся на утреннем солнышке.
— Ну что вы… ну не надо! — Кокотов сам готов был заплакать.
— Андрей Львович, умоляю! Попросите его, скажите, что я ваша родственница, подруга, любовница, сестра, невеста… Скажите что хотите! Но пусть он прикажет Краснопролетарской межрайонной прокуратуре снова открыть уголовное дело на Лапузина по моему заявлению. Запомните?