Гипсовый трубач
Шрифт:
— От дывысь! — весело отозвался малоросс, и еле поспевая за своим животом, бросился по ступенькам вниз. — Узнал, бисов сын, старого козака Розенблюменко!
Наблюдательный писатель успел заметить на нем просторные джинсы, напоминающие шаровары, и жовто-блакитные кроссовки. Встретившись, почти столкнувшись, режиссер с незнакомцем обнялись и, радостно причитая «сколько лет — сколько зим», стали обхлопывать друг друга, проверяя, все ли части тела на месте.
— Дмитро!
— Андрюха! Ну, ты и размордел!
— А як же? Москали теперь наше сало не едят, нам больше достаеться!
Кокотов,
— Андрюха, знакомься — мой соавтор Андрей Львович Кокотов, прозаик прустовской школы!
— Здоровэньки булы, тезка! — «старый козак» крепко пожал страдальцу руку.
— А это мой однокурсник Андрей Розенблюм. Мы вместе во ВГИКе учились…
— Ни-и! — посерьезнев, качнул головой поседелый малоросс. — Зараз Андрий Розенблюменко.
— А что так?
— А шо не так?
— Ты это серьезно?
— А як же? Незалежность — это тебе, Дмитро, не вареники с ливером.
— Да ты вроде и по-украински не размовлял?
— Кушать захочешь — по-туарегски заразмовляешь!
— М-да… А к нам-то зачем?
— Во-первых, приехали батьку Пасюкевича, нашего кобзаря, проведать. Зовем, зовем его на неньку Украину — не едет. Ну, ничего — прах перевезем. Во-вторых, надо забрать скамейку, на якой Довженко сидел. Предоплату год как со Львова перечислили. Беспокоятся. А главное — гроши буду просить на кино…
— У кого же?
— У вашего министра культуры.
«Странно…» — подумал Андрей Львович.
После краха «Поцелуя черного дракона» и скандального разрыва с фондом Сэроса он вымаливал у Минкульта скромный грант, чтобы написать продолжение своей нашумевшей в перестройку повести про школьников, объявивших бойкот педагогу. По замыслу, старшеклассники в конце концов примиряются с учителем и вместе разыскивают останки бойцов Красной Армии, разбросанные в чащах дальнего Подмосковья. Мыслишка подзаработать на патриотическом воспитании разболтавшейся молодежи казалась весьма заманчивой. Однако из министерства ответили, что на такие глупости денег у них нет и не будет. Собственно, этот отказ и превратил со временем перспективного прозаика Кокотова в плодовитую, как дрозофила, Аннабель Ли. А вот пьянице и развратнику Федьке Мрееву, попросившему у минкульта на издание сборника статей «Матушка п…а. Вагинальный дискурс в русской поэзии», денег дали мгновенно, не пикнув.
— Про что кино-то? — полюбопытствовал Жарынин.
— Про Конотоп! — гордо доложил Андрий. — Як мы вашу дворянскую конницу порубали да в болотах потопили! — добавил он и махнул рукой, снося кому-то с плеч голову. — Скоро юбилей. Сначала я, конечно, хотел про Голодомор снять, но, сам знаешь, жуткая конкуренция! Это ж чистый «Оскар»! Якорибский, бисов сын, перехватил…
— Пашка Якорибский?
— Павло, — поправил Андрий.
— Сомневаюсь я, что денег тебе дадут! — покачал головой режиссер.
— Ни трошки не сомневайся! — Розенблюменко снисходительно хлопнул однокашника по плечу. — Дадут! Одно дело делаем.
— Какое? — спросил писатель в надежде примкнуть к этому прибыльному предприятию.
— Боремся с проклятым имперским прошлым! Ты-то как, Дмитро, рассказывай! Ты ж после «Плавней» совсем пропал.
— Вот сценарий с Андреем Львовичем пишем.
— А гроши кто дает?
— Немцы.
— Нимци? — ревниво насторожился козак. — Сценарий случайно не про Холокост?
— Нет…
— А про что ж тогда?
— Про жизнь.
— И то дило! Слухай, пидемо до мене, побалакаем, выпьем горилки, закусим сальцем. Что сказал Сен-Жон Перс о сале? Не забыл?
— А як же! — засмеялся Жарынин. — Ничего не сказал, потому как онемел от восторга, когда попробовал!
— Помнишь, помнишь, чертяка! — заржал Розенблюменко и снова обнял друга. — Ты в яком нумере?
— В люксе.
— Вот, всегда вам, москалям, усе саме гарне!
Тем временем из-за куртины показался рослый парубок — тоже вислоусый и остриженный в кружок, как кузнец Вакула. Он бережно вел под руку, приноравливаясь к старческому шарканью, Пасюкевича, любимого ученика профессора Михайло Грушевского. Кобзарь был в ветхом нерусском мундире и фуражке наподобие той, что носил незабвенный Иозеф Швейк. На побитом молью рукаве можно было разглядеть выцветший шеврон с трехкоронным галицийским львом. Дед что-то рассказывал, тряся головой, а молодой сподвижник внимал ему с мемориальным благоговением.
— Микола Пержхайло. Талантище! — кивнул на парубка Розенблюменко. — Из Ужгорода. Настоящий самостийник! Он у меня в сериале молодого Мазепу играл.
— Это когда гетмана без штанов к жеребцу привязали и в чистое поле пустили? — намекая на известный исторический факт, усмехнулся Жарынин.
— То москальски враки! — грустно возразил Розенблюменко и, махнув рукой, крикнул: — Микола, поди сюды, я тут приятеля зустрив, пишли з нами — жахнемо!
— Нэ можу! Батько Пасюкевич розказуе, як вин у Карувському лиси з москалямы бывся. Ты иды, я пизнише буду… — густым драматическим басом откликнулся «молодой Мазепа».
— Ладно, хлопцы, пийшли до хаты! За встречу надо терминово выпить! — козак одной рукой обнял Жарынина, а другой — Кокотова.
— Нет-нет… — помотал головой писатель, высвобождаясь. — Мне нельзя, мне надо над сценарием думать…
— Ай, молодец! Сен-Жон Перс говорил: сценарист зачинает, а режиссер рожает!
— А дальше, дальше помнишь? — засмеялся Дмитрий Антонович.
— Или! …Если Госкино аборт не сделает.
— Правильно! Идите, Кокотов, и думайте!
Однокашники скрылись за колоннами, и автор «Кандалов страсти», который на самом деле не мог уже думать ни о чем, кроме Натальи Павловны, пошел бродить по окрестностям. Было еще светло, но солнце, краснея, неотвратимо оседало к горизонту. Деревья по-вечернему осунулись и едва роптали бронзовеющими купами. Осенние листья за спиной падали с шорохом крадущегося злоумышленника, и мнительный писатель несколько раз даже осторожно оглядывался на всякий случай. Вдоль дорожки тянулись высокие заросли поседевшего иван-чая, попадались ювелирные снопы золотарника да мелькали в осенней траве голубые звездочки цикория. Вода в прудах потемнела и остановилась, лишь иногда на середине тяжело плескалась рыба и круги добегали по глади до прибрежной осоки.