Гипсовый трубач
Шрифт:
— Ну и что ты скажешь жене? — шепчет она. — Кажется, ее звали Ксения? Или у тебя теперь другая?
— Нет, не другая. Я оказался однолюбом. Я всю жизнь любил тебя…
Они подъезжают к школе, входят в пустой утренний сад и долго обреченно молчат возле гипсового трубача.
— Мы больше не увидимся? — спрашивает он.
— Нет…
— Ты ни о чем не хочешь меня попросить?
— Нет.
— Не волнуйся, я заплатил долг твоего мужа…
— А откуда он знает про долги Кости?
— Да это же сам Борька
— Зачем?
— Чтобы она ему позвонила!
— Да-а?
— Да!
— Тогда он должен знать ее новую фамилию и сразу откликнуться на звонок «Оклякшиной».
— Кокотов, я убью вас за вашу подлую мелочность! — Жарынин схватил трость и обнажил клинок. — А вообще-то вы молодец, что помните такие детали! Ладно, потом как-нибудь состыкуем.
— А про дочь она ему не скажет?
— Исключено!
— Я бы сказал…
— Вы ничего не понимаете в женской психологии. Сказать про дочь — значит признать, что Борька, уйдя к другой, тем не менее навсегда остался в ее жизни. Неужели не понятно? А знаете, как я закончу фильм?
— Как?
— А вот как! Мы опять в скромной квартирке. Варя болтает по телефону с женихом. Костя тупо уставился в одну точку: он все понял и окончательно разрушен, превращен в мужской фарш. А Юля, зябко обхватив себя руками, смотрит в окно. Идет дождь. И я снова дам ее лицо сквозь струйки воды, размытое, словно плачущее, лицо красивой гордой неудачницы. Как?
— Здорово! — искренне похвалил автор «Роковой взаимности» и глянул на циферблат: до половины седьмого оставался час с небольшим. — Пивка перед ужином не желаете?
— Не откажусь, мой отзывчивый друг!
Повеселевший писодей рысцой принес бутылку холодной «Крушовицы» и услужливо открыл, поддев пробку кинжалом. Жарынин принял подношение с поклоном, задумчиво пил, после каждого глотка поглядывая на оставшуюся пенную роскошь с энтропийной грустью. Наконец, осушив посуду, он светло посмотрел соавтору в глаза и молвил, одолевая отрыжку:
— Я не пойду ужинать. И вы не пойдете…
Глава 70
Убить человека
— Почему-у-у?! — Кокотов взвыл так, словно впервые услышал, что все люди смертны.
— В нашей истории чего-то не хватает, — спокойно объяснил игровод.
— Обиды на вечность? — чуть не заплакал писатель.
— Вы напрасно иронизируете!
— Но почему не хватает? Чего?!
— Не знаю, но чувствую. Талант — это когда чувствуешь, как не должно быть. И не смотрите на часы — вы на похороны не опаздываете. Давайте-ка разбираться! Итак, они проснулись в шале. Вы хорошо себе представляете, что такое тридцатисемилетняя женщина утром в постели? Жена не в счет, она верный соратник по совместному старению и заслуживает сострадательной нежности. Но любовница! Знаете, у меня
— Я не хочу, не хочу больше ваших историй! — истерически простонал писодей.
— Не хотите — не надо, — пожал плечами Жарынин. — Тогда вообразите: Боря смотрит на нашу Юлю глазами богатого человека, изнуренного юными длинноногими девами, готовыми ради денег на то, что и маркизу де Саду в голову не приходило. Зачем ему Юля? Он лениво предложит открыть на ее имя счет. Она гордо откажется. Они оденутся, стараясь не глядеть друг на друга, и вернутся каждый в свою жизнь.
— А как же гипсовый трубач?..
— На хрена, скажите, в этой ситуации нужен ваш гипсовый трубач? Вот и получается: ни трубача, ни катарсиса! Нет, чего-то не хватает. Какого-то взрыва…
— Может, Ксения?
— Кто?
— Жена Бориса.
— Ксения? Допустим, она алкоголичка, давно лишенная мужниной ласки. Обычная история в богатых домах. Ну и что?
— Она узнает про свидание в шале, врывается и…
— Откуда узнает?
— Ей сказал кто-то из охранников…
— Значит, она спит с охранником. Неплохо, а главное — типично. Так ей и надо! Вы хотите, чтобы она ворвалась и отлупила Борю зонтиком, как моя жена?
— А что, Маргарита Ефимовна била вас зонтиком? — оживился Кокотов.
— Била. Как-нибудь расскажу. А может, вы хотите, чтобы Ксюша присоединилась к ним третьей? Экий же вы, однако, Вуди Аллен!
— Ничего я не хочу. Это вы от меня все время чего-то хотите! Вы мозгоед!
— Вот видите, даже новое слово придумали. Это хорошо. Вас нужно чаще сердить — тогда с вами можно работать.
— Мне надо идти! — нервно объявил писодей, вскакивая со стула.
— А в чем дело?
— Ни в чем. Мне надо!
— Хорошо, идите! Зачем мне такой соавтор? Прощайте навсегда!
— Прощайте! — Андрей Львович метнулся к выходу. — Я вам не раб!
— Не раб — а следовательно, плохой писатель!
— С чего это вы взяли? — замедлил бегство автор «Кандалов счастья».
— Хороший писатель — раб замысла, как верно заметил Сен-Жон Перс. А вы раб своих гормонов. Вот вы кто! Кстати, дверь я запер.
— Когда?
— Когда вы мочили полотенце и звонили Лапузиной.
— Зачем? — вопросительно застонал Андрей Львович, дергая ручку.
— Затем, что вы неблагодарный! Я прислал вам свою лучшую женщину, думал: успокоитесь, вернетесь в творчество. Я ошибся! Что вы суетитесь, как обнадеженный девственник?! Думаете, не вижу? Вижу! Дурашка…
— Я не дурашка!
— Ладно, не дурашка. Вернитесь и заодно захватите пивка!
Кокотов, понимая, что гибнет, в ярости распахнул холодильник, схватил две «Крушовицы» за горлышко и пошел на Жарынина, как последний боец на немецкий танк. Режиссер ждал его с обнаженным клинком.
— Пейте, пейте, пейте!