Гипсовый трубач
Шрифт:
— Минуточку, Черевков в коме! — напомнил писодей.
— Вышел. Поправляется на домашнем режиме, — не моргнув, разъяснил игровод.
— Там! — добровольно сдает жену трусливый супруг.
Но лоджия пуста, как голова потомственного либерала. Костоломы находят только надушенное женское белье да пустой цилиндрик из-под но-шпы. Стрюцкий задумчиво вертит в пальцах круглую крышечку с маленькими отверстиями для воздуха и с интересом рассматривает ажурные трусики-стринги.
— Искать!
Вооружившись лупами, все ползают по квартире, обследуя каждый сантиметр. Тщетно. Никого.
— Где-е они?! — орет Стрюцкий так громко,
Когда-то он служил в Пятом управлении КГБ и так же кричал во время допроса на машинистку, тайно перепечатавшую роман Солженицына. Придя с Лубянки домой, бедняжка повесилась от потрясения. Черевков, не дожидаясь, когда его начнут бить, добровольно выдал брюлики, спрятанные в малахитовом унитазе с двойным дном. Ну как?
— Отлично! — похвалил Кокотов, снова глянув на часы.
— Отниму! — предупредил соавтор.
— Извините…
— Чего-то не хватает, — наморщил лысину Жарынин, рассматривая погасшую трубку.
— Чего?
— Зло не наказано.
— Ну и бог с ним!
— Вы уверены?
— Абсолютно!
— Ну, знаете, вы как-то слишком легко решили вопрос, над которым бьется вся мировая философия! — заметил режиссер, щелкая зажигалкой.
— Какой вопрос? — опешил автор «Беса наготы».
— Проблему теодицеи. Люди всегда гадали: в каких отношениях состоят Бог и страдающий космос? Что, собственно говоря, есть зло? Отсутствие блага или самостоятельная сущность? Откуда она взялась, эта сущность: рождена Всеблагим или существовала предвечно? По-вашему, выходит, зло нарочно командировано в мир Творцом. Зачем? С каким умыслом? Ваши взгляды близки к ереси кумранских ессеев. Вот вы, оказывается, какой! С вами опасно!
— Я… Я просто так выразился… Случайно…
— Тогда следите за выражениями. Не знаю, как в жизни, но в кино зло надо карать. Обязательно! Сен-Жон Перс, которого вы почему-то не цените, предупреждал нас: «Искусство существует именно для того, чтобы наказывать зло, ибо жизнь с этой задачей не справляется». И я предлагаю другой ход. Согласен: генерал не выбрасывает минималон в воду, он делает вид, будто сдается на милость победителей, а на самом деле просто оттягивает время, чтобы успели скрыться Юлия и Кирилл. Стрюцкий знает Степана Митрофановича по совместным операциям КГБ и ГРУ, он его уважает, но требует инструкцию по применению препарата. Находчивый нелегал охотно объясняет, что таблетки и порошок действуют одинаково, это просто разные формы выпуска. При однократном приеме перорально происходит уменьшение, а при повторном — увеличение. Вот и все! Получив информацию, Стрюцкий хохочет в лицо генералу, выдает ему один патрон и разрешает по-людски застрелиться.
— Зачем?
— Затем, что надо блюсти традиции. Вы хоть когда-нибудь видели, чтобы в кино негодяй сразу, без комментариев прикончил героя? Нет, нет и еще раз нет. Подлец будет ржать, глумиться, размахивать револьвером, вспоминать мерзкие эпизоды своего поруганного детства до тех пор, пока герой не найдет способ укокошить гада. Понятно? Степан Митрофанович отходит в сторону, но не стреляется, а проглатывает, как вы советуете, спрятанную таблеточку и исчезает. Костоломы вытаптывают траву окрест, надеясь приплющить крошечного разведчика, но тот уже скрылся в заранее облюбованных и проверенных кротовьих ходах. Такой способ отхода в случае провала был продуман давно в мельчайших деталях.
Впрочем, Стрюцкому наплевать,
В ЦРУ дело принимает совсем иной оборот. Получив от «Крепа» фиолетовый порошок и вознаградив агента, осторожные американцы сначала испытывают препарат на лабораторных крысах, которые вырастают до размеров саблезубого тигра, пожирают весь аналитический цвет Пентагона и, скрывшись в тоннелях метро, плодятся в немыслимом количестве. Теперь заокеанцам не до мирового господства, все силы нации брошены на борьбу со стремительно размножающимися тварями. Тысячи американских евреев с капиталами бегут в Россию, мы их принимаем как родных, особенно капиталы, встаем с колен, строго указываем Китаю его место, объединяем республики былого СССР в Империю Добра, прихватив Босфор. И человечество благодарно затихает в наших надежных объятьях!
— А Стрюцкий? — спросил Кокотов, незаметно глянув на часы.
— Он страшно наказан за свою жадность. Взбешенные америкосы вызвали его в Вашингтон якобы для вручения ордена Пурпурного Сердца и сбросили в тоннель к ненасытным мутантам. Хр-р-рям! И конец. Предателей надо наказывать. Хотя бы в кино… Уф-ф!
— А Юля с Кириллом?
— Дайте передохнуть! Не могу же я все время за вас придумывать.
— Как это — за меня?
— А за кого же? Думаете, мне жалко, что вы смотрите на часы и томитесь? Обсмотритесь и обтомитесь! Но если вы такой озабоченный, почему вас не влекут раблезианские возможности нашего сюжета? Не узнаю Аннабель Ли!
— Что вы конкретно имеете в виду? — Автор «Сердца порока» обидчиво поджал губы.
— Ну, например… Помните, Черевков заезжает домой за бумагами и находит Юленьку в постели голенькой. Здесь возможен феерический эпизод. Подслеповатый муж не замечает, как по роскошному телу жены в области молочных возвышенностей или еще где-нибудь гуляет уменьшенный любовник… Ах, как я это сниму!
— Было у Свифта…
— Вы читали Свифта?! — изумился Жарынин.
— Представьте себе — да. И у меня это тоже было…
— Не понял!
Кокотов включил ноутбук, нашел нужную страницу и небрежно постучал ногтем по искомым строчкам. Игровод нацепил на нос китайчатые очки и углубился в текст. По мере того как он читал, складки на его лысине выразили сначала недоумение, потом интерес и, наконец, восторг. Режиссер поглядел на писодея влажными глазами и тихо спросил:
— Знаете, кто мы теперь?
— Кто? — боязливо уточнил Андрей Львович.
— Андрогиновые соавторы.
— Как это?
— Как две половинки. Такое в истории искусства встречается, но очень редко. Братья Гонкуры, Маркс и Энгельс, Станиславский и Немирович, братья Васильевы, Ильф и Петров, Жарынин и Кокотов. Идите же ко мне, андрогинище вы мой! Возможно, нам когда-нибудь поставят групповой памятник: мы с вами, обнявшись, смотрим вдаль…