Гипсовый трубач

Поляков Юрий Михайлович

— Жаль, не могу пригласить вас внутрь. Федя сдал домик банкиру. Косят неаккуратно!

— Банкиры другую зелень стригут! — пошутил Кокотов.

— Надо им сказать… Но поверьте, мой спаситель, внутри очень уютно. Ваш кабинет — там, — показала она на большое переплетчатое окно второго этажа, — а вечерами мы будем пить чай вон там, — Наталья Павловна кивнула на застекленную веранду, — и вместе читать то, что вы написали за день. А если надоест, сядем на яхту и поплывем. Озеро соединяется протокой с Истринским водохранилищем, я знаю там такие глухие места, где белые грибы можно косить косой. А еще мы будем ездить в Новый Иерусалим — молиться. Это недалеко. Роскошно, правда?

— Правда…

— Вам здесь нравится?

— Очень! —

Он вообразил, как сидит ночью у камина и бросает в пламя страницы неудавшегося романа.

Наталья Павловна, продолжая осмотр владений, направилась к пристани и, стараясь не попасть каблучком в щель между рассохшимися досками, подошла к яхте. Бережной рукой провела по ржавым потекам на белом борту, нахмурилась и снова покачала головой.

…У шлагбаума веселый охранник, уже вкусив от даров, приветствовал их почему-то по-арийски: приложив ладонь к груди, а потом выбросив вверх.

— Миша, не в службу, а в дружбу, подкрасьте борт. Ржавеет.

— Без проблем, владычица! — воскликнул пьяненький страж.

На выезде Кокотов увидел, что зеленые ворота распахнуты и два парня в синих спецовках заносят на склад длинную рифленую арматуру. В открывшемся захламленном закутке внимательный писодей обнаружил среди бочек, ведер, старых оконных рам и батарей знакомые фигуры: барабанщик, горнист, читающая пионерка. Они неплохо сохранились, видимо благодаря масляной краске, которая теперь облупилась, обнажив синюшную плоть. И бывший вожатый сообразил, что длинное строение, обшитое сайдингом, — это спальный корпус пионерского лагеря.

Наталья Павловна отправила Мише воздушный поцелуй и покинула «Озерный рай». Некоторое время она вела машину, задумчиво улыбаясь, наверное, воображая идиллические картины будущей совместной жизни с писателем.

— Здесь был пионерский лагерь? — спросил он.

— Что? Да… Кажется, от оборонного завода…

— А куда мы едем?

— К отцу Якову.

— Который вам все разрешает?

— О, да!

Вскоре они снова были на Нуворишском шоссе, развернулись на бетонке, а затем помчались мимо пряничных коттеджных поселков, гольф-клубов, обнесенных, как концлагеря, колючей проволокой, новеньких церквушек, похожих на увеличенные сувениры из православной лавки. Попадались и настоящие деревеньки с кособокими черными домишками, крытыми мшистым шифером. На некоторых хижинах красовались спутниковые тарелки. За покосившимися палисадами виднелись белоствольные яблоньки, отягощенные поздними плодами, и вскопанные к осени огороды. В машину проник горький запах сожженной ботвы. Изредка в просвете между избушками распахивались заросшие жухлым сорняком поля и виднелись длинные дырявые фермы с выбитыми стеклами. Коров нигде не было, правда, встретились одетые по-английски всадники, скакавшие на стройных лоснящихся лошадях, да еще попался облезлый верблюд, привязанный у входа в ресторан «Ханская юрта».

— Ах, какой тут подают бешбармак! — облизнулась Наталья Павловна. — Я вас обязательно угощу, но в другой раз.

На пригорке показался храм, не новострой какой-нибудь, а настоящий, старинный, с дорическими колоннами, подпирающими мощный портик. Беленая штукатурка кое-где отпала, обнажив розовую кладку. Ажурный крест на колокольне слегка покосился, железный лист отстал от купола и гремел на ветру. Гранитные надгробья погоста торчали из-за ржавой ограды вкривь и вкось.

— А какая тут в июне сирень! — воскликнула Обоярова. — Мы обязательно приедем сюда летом…

На лужайке перед храмом, как у модного бутика, было полным-полно дорогих автомобилей. Возле огромного никелированного джипа, похожего на межпланетный броневик, скучали два охранника-тяжеловеса.

— Ай, как хорошо! Застали! Слава богу! Ну конечно же, — воскликнула бывшая пионерка, — сегодня предпразднество Богородицы! Как же я забыла!

Взяв с сиденья пакет с продуктами и

вручив его Кокотову, она истово перекрестилась на купола, и, повязывая на ходу платок с шанельными колечками, побежала вверх по ступенькам. Писодей тоже осенился непривыкшей рукой и последовал за ней. На паперти Наталья Павловна повелительно кивнула ему на двух нищих, лиловых от пьянства, и скрылась за тяжелой дверью храма. Андрей Львович задержался, выскреб мелочь из карманов и с неприязнью сыпанул попрошайкам. В притворе вдоль стен штабелями лежали упакованные в дырявую пленку новые конвекторы отопления и вязанки пластиковых труб. Судя по тому, что кто-то на пыльном целлофане вывел «Христос воскресе!» — лежали они тут давно.

Робея, Кокотов вступил в благовонный сумрак храма и очень удивился. На аналое был водружен плазменный телевизор. С экрана батюшка в голубом облачении читал Евангелие. Он был черняв, стрижен, бороду имел не окладистую, а короткую, недельную, как у Машкова-Гоцмана в «Ликвидации». На гордом носу светились круглые стеклышки очков в тончайшей, почти невидимой оправе, и казалось, диоптрии, являя чудо, висят перед зеницами сами собой. Пастырь изредка отрывался от лежащей перед ним книги, взыскующе взглядывал на прихожан и продолжал чтение:

— …женщина, именем Марфа, приняла Его в дом свой. У нее была сестра, именем Мария, которая села у ног Иисуса и слушала слово Его…

Перед монитором толпились человек тридцать. Одни смотрели на экран, другие, склонив головы, следили за прыгающим пламенем свечек, продетых в бумажки, на которые капал горячий воск. Среди прихожан наблюдательный писодей сразу заметил Имоверова. Репортер нежно держал за мизинчик звезду телешоу «На голубом глазу» Лубкова. Рядом молились драчливый режиссер Смурнов, пострадавший критик Билингвский и бессмертная певица Болотникова, ставшая после неудачной пластической операции похожей на жертву профессионального бокса. В храме собралось немало прочей эфирной шушеры, узнаваемой, но бесфамильной. Несколько модных дам, очевидно, приехавших из ближних коттеджных поселков, исподтишка пересчитывали друг на дружке бриллианты. Кокотов определил и хозяина джипа-броневика. Тот угрюмо смотрел на свечку и крестился с таким тяжким размахом, точно хотел себя изувечить. На его груди сквозь расстегнутую рубаху виднелся огромный золотой крест, смахивающий на вериги. За спиной босса дежурили два телохранителя: один сочувственно слушал отца Якова, а другой с интересом разглядывал тугие лосины Натальи Павловны, бившей земные поклоны. Встав с колен, она поцеловала экран монитора, поймав губами наставляющую руку пастыря.

— …одна женщина, возвысив голос из народа, сказала Ему: блаженно чрево, носившее Тебя, и сосцы, Тебя питавшие…

Бросив уничтожающий взгляд на коттеджных львиц, Обоярова, не дожидаясь ответного презрения, направилась к выходу, поманив за собой Андрея Львовича. Возле свечного ящика она остановилась и забрала у писодея пакет. За прилавком стояла пожилая изможденная женщина в сером обвислом платье, похожая на давно пропавшую с экранов киноактрису, о чьем бурном многомужестве и пагубной страсти к шампанскому в давние годы судачила вся интересующаяся Москва. Кокотов вспомнил, как покойная Светлана Егоровна, завидев актрису в телевизоре, ворчала: «Опять, вертихвостка, развелась!»

— А где отец Яков? — тихо спросила Обоярова.

— Улетел в Венецию, — ответила свечница.

— Давно?

— Вчера, — шепнула та, добавив с гордостью: — На международный семинар «Профетические коннотации в поэзии Бродского».

— Ах, как жаль! Он мне так нужен! — огорчилась Наталья Павловна.

— Послезавтра вернется.

— Передайте ему, пожалуйста! — бывшая пионерка протянула дары «Суперпродмага». — Здесь французское вино. В прошлый раз отцу Якову очень понравилось. И еще — сыр, который он любит.