Гитл и камень Андромеды
Шрифт:
Но я не стала выходить из дома. Прибралась, что-то состряпала и бродила по комнатам, вглядываясь в лица на картинках. И было мне хорошо и покойно.
Стук оказался тихим, словно птичка клювиком потукала. Гитл впорхнула, легкая и ослепительно прекрасная, прохладная, будто и не тряслась два часа в раскаленном автобусе, а принеслась на волне в огромной раковине, держась за мерцающую глыбу гигантской жемчужины. Одежду Гитл совершенно незачем описывать. Да я и не запомнила, что на ней было надето. Одежда ничего к ней не добавляла. Наверное, она и в лохмотьях выглядела прекрасно, но я не помню никаких лохмотьев. Что-то
— Шлойме меня любит, — ответила моим мыслям Гитл. — Боится, что я исчезну, ждет и трясется, дрожит каждой клеточкой. Ему сейчас больно.
— Ты должна скоро вернуться?
— Нет. Но его боль передается мне. Когда станет совсем невыносимо, я уеду.
— Через час?
— Или через день. А может, через два. Послушай, давай уберем со стен эти картинки. Они мне мешают.
Мы сняли картинки. Правда, не добрались до той, что с четырьмя лицами. Она висела высоко, нужна была лестница. Гитл закинула на картину шарфик. Он лег криво, одно лицо, испуганное видением до состояния божественного ужаса, глядело из-под шарфа, но не на нас, а в окно.
— Так хорошо, — сказала Гитл. — Вчера я весь вечер стряпала. Тут все, что ты любишь. Взбитая манная каша, пирожки с яблоками, куриные котлетки и вареники с черникой.
— Где ты взяла чернику? Она же тут не растет.
— Вот и я подумала: где бы это взять чернику? Смотрю, а она лежит на прилавке у Зислера. Он сказал, что ее стали выращивать на Голанах. Приятель дал ему на пробу несколько коробочек, а никто не покупает. Они же не знают, что это такое! Я купила все коробочки. Их было всего пять. Но получились и вареники, и компот, и пирог. Вот, садись за стол.
В доме установилась ласковая тишина. Боже, как мне ее не хватало все эти годы! Может, потому и не хватало, что я знала — она уже была и где-то все еще есть, ее необходимо найти, обрести снова, вернуть. Да, видно, так все и было. Я хотела попросить Гитл рассказать, как оно все было, а теперь раздумала. Мне предстояло обнаружить это самой, всматриваться и вслушиваться, узнавать и восхищаться. Тому, что мне предстояло узнать, наверняка можно было и ужаснуться. Но Гитл была настороже. Ничего такого, что смутило бы мой покой, она в беседу не допускала.
— Ты узнала нас на картинках? — спросила Гитл весело.
— Нет. Я сразу полюбила эти картинки, но не поняла за что. Реб Зейде был большим художником. Это очень хорошие работы. Я уже показала их другим специалистам, и все в восторге. Я полюбила их сначала как профессионал. Но они говорили мне больше, чем другим. Не давали покоя.
Гитл кивнула, словно признавалась, что да, это она теребила меня при помощи картин реб Зейде, звала к себе, просила, молила искать ее и не сдаваться.
— Я открываю в этом доме галерею, — продолжила я. — И я хочу выставить работы реб Зейде. Но продавать я их не стану. Ни за что! Пусть остаются со мной.
Гитл снова кивнула, но глаза ее затуманились. Вот именно так: будто над озерной водой сгустился грустный такой и зябкий туман.
— Не надо выставлять, — попросила она жалобно. — Люди не должны это видеть. Марек этого не хочет. Он
Я кивнула. Пусть, пусть. Не надо так не надо. Придумаем что-нибудь другое. В крайнем случае — продам дом и отдам долги.
— Долги! — всполошилась Гитл, а я уже так привыкла к тому, что она читает мои мысли, что даже не удивилась. — Подожди! Мы что-нибудь придумаем. У меня есть одна папка… Мне отдал ее Хези Кац. Там много дорогих рисунков. Глупенький Хези хотел, чтобы я ушла от Шлойме. Он тоже называл его… нет, он называл его Полифемом. Отдал мне папку, чтобы я продала картины и ушла. Но папка не принадлежала Хези. Ее дал ему Марек.
— Откуда у реб Зейде такое богатство? — удивилась я.
— Он был очень беспокойным юношей. С детства видел в своих снах потоп, а себя Ноем. Он строил ковчег в каждом сне. Стал ходить в этнографические экспедиции, собирал еврейские древности, все собирал, что считал еврейским. И учился рисовать, полгода в одной школе, полгода — в другой. И там тоже собирал рисунки художников, которые ему нравились. Времена были беспокойные, везде воевали, делали революцию и контрреволюцию. Марек бежал от красных и бежал от белых и случайно попал к хасидам. Там он нашел свое место, но стал разрываться между Богом и живописью. Уехал от хасидов в Палестину, потом к нему приехал твой дед, его брат, и увез Марека в Испанию. А потом Марек вернулся за мной. Но я была такая глупая, я разозлилась, что он уехал, и вышла замуж за Шлойме.
— Песя считает, что ты вышла замуж из-за Гершона.
— Кто такая Песя и кто такой Гершон? — искренне удивилась Гитл.
Я махнула рукой. Дальше! Я хотела слышать, что было дальше.
— Мы поехали к моей маме в Краков, там Марек снова стал учиться живописи, мы оба учились, но его все куда-то тянуло. И мы поехали к его хасидам. Там сыграли свадьбу. А старый ребе сидел на нашей свадьбе мрачный и потом сказал Мареку: «Ты украл женщину у ее мужа. Ты должен ее вернуть». Он увидел, понимаешь? Увидел то, что было скрыто. Мы убежали. Марек был готов оставить живопись, но вернуть меня Шлойме он не мог и не хотел. Мы убежали от хасидов, а хасиды остались, и их уничтожили немцы. А мы бежали все дальше и добежали до самого Урала. И там со мной что-то случилось. Я начала видеть. Я все знала наперед, как оно будет. И Марек сказал, что нас простили ради той радости, которую мы доставляем друг другу и Небу.
Гитл задумалась и замолкла.
— Мы продадим рисунки из этой папки, — сказала она вдруг решительно, — и ты отдашь долги. Только скоро тебе все это не будет нужно. Лучше повременить. Скоро мы выдадим тебя замуж. Хорошо выдадим. Ты не будешь ни в чем нуждаться. Я победила твоего демона! — добавила она и расправила плечи, словно посылала кому-то вызов. — Но ты должна быть осторожна. У тебя тонкая душа, за ней демоны охотятся с особым наслаждением.
С вещими словами Гитл приходилось считаться. Но замуж я не собиралась. Рисунки из папки? Ладно, разберемся, что с этим делать.