Гитл и камень Андромеды
Шрифт:
— Все-таки скажи мне, Хези погиб из-за этих картинок?!
— Да нет же, глупая! Он совершил много нехороших дел, и его решили призвать. А я так торопилась увидеть тебя, прежде чем картинки попадут к тебе! Даже не из-за тебя, нет. Из-за Марека. Если бы пришлось причинить тебе зло, чтобы уничтожить картинки, Марек повторил бы дело Паньоля. Это было бы ужасно.
— Какое дело Паньоля?
— Ой, ты же не знаешь! — Гитл ударила себя пальцами по губам.
— Расскажи.
— Не надо, — попросила Гитл. — Ты не должна знать этого про своего деда.
— Он мне не дед. Так, биология.
— Родителей и родню нужно уважать, даже если кажется, что они этого не заслуживают. Боже мой, тебя вернули мне так поздно! Как я могу все успеть!
— Мне не нравится то, что вы сделали с Хези.
— Я ничего с ним не делала. Он все сделал сам. И мне его очень жаль. Он хотел быть хорошим человеком. И честным. Это ему зачтется. Я буду хорошим свидетелем. Ах, как мне его не хватает! Он все знал и молчал. Только писал письма самому себе.
— А как ты уехала из России? Тогда же никого не выпускали. Когда?
— Когда Марека не стало… потом… я решила поехать в Чехию, искать маму. Мне показали ее, она была жива. Но жила не в Праге. Тогда я пошла к цыганам, они как раз пришли из Средней Азии и тоже хотели попасть в Чехию. Их ведь тоже убивали. Они хотели знать, что случилось с родней. А цыгане тогда легко переходили через все границы. Они больше боялись минных полей, чем солдат. — Тут Гитл замерла на минуту, благостно улыбаясь. Видно, увидала нечто веселое и приятное в картинках, пробегавших мимо ее взгляда, обращенного в память. — Я нашла маму, — сказала Гитл, и улыбку словно смыло с ее губ. — Она была тяжело больна. За всю войну Гутхарц ни разу ее не навестил, а он нажил тогда у немцев огромное состояние. Правда, перед захватом Чехословакии Гитлером он успел выправить маме чешские документы и перевезти ее в Пльзень. Но денег он ей не дал и не посылал. Она заболела чахоткой. Только я думаю — это все от боли в сердце. Она была очень обижена на Гутхарца и на меня.
Господь послал меня к ней вовремя. Мама меня простила. А когда она умерла, я уехала. Это было нетрудно.
— А как Марек разыскал нас с мамой? Ему было видение?
— Ах! Ну как ты все путаешь! Наверху только решают, что открыть, а что скрыть. И открывают правду разными путями. Марек искал кого-нибудь, кто был связан с Варшавским гетто. И наткнулся на одного русского офицера. Тот ему рассказал, что из гетто спаслось немного народа, но нескольких он видел у Белоконя.
— Почему же реб Зейде сразу не поехал к маме в Ленинград?
— Он поехал. Но твоя мама поначалу не хотела ничего слышать про свою семью. Думала, что их убили за то, что она сбежала. Винила себя, понимаешь? А эта злая гоя, которая была при ней, не хотела никого к ней подпускать. — Тут Гитл, очевидно, почувствовала мой немой протест и вздохнула. — Ты поступаешь правильно, дитя мое, потому что если ребенка воспитала даже волчица, он должен любить эту волчицу до конца жизни. А она оказалась волчицей. Это она донесла на Марека. А! — Гитл передернуло изнутри. — Хватит рассказывать страшные истории. Жди меня дня через три.
— Хорошо, — согласилась я. — Только вот что: если я узнаю, что Шлойме поднял на тебя руку, я его убью!
— Лучше пожалей этого человека за все те муки, какие он на себя
Гитл еще раз чмокнула меня и решительно закрыла за собой дверь. Я видела в окно, как она пересекает двор, нагруженная пустыми кошелками и картинами. Такси подлетело без промедления. Видно, Гитл вызвала его через небесную АТС, потому что такси на моей улице не водятся.
После ее ухода я беспомощно бродила мимо составленных в ряд картин. Гитл прихватила с собой не больше пяти холстов. А что, если спрятать часть? Тут я вспомнила, каким взглядом смотрела Гитл на каждую картину, как ее глаза убегали за веки, освобождая место на экране памяти для воспоминаний, и оставила картины на месте. Пусть забирает. Спрятала только ту, которую мы с Гитл не могли достать. Портрет реб Зейде с четырьмя лицами. А если все произошло так, как рассказано, и Сима погубила реб Зейде… Чудны пути твои, Господи! И хорошо, что ты послал мне Гитл. Пусть у нее не все дома, но она хорошая и добрая, а вокруг — одни акулы, осьминоги и скаты.
Я совершенно запуталась, вернее, меня запутала Гитл. Нет, больше я Гитл картинок реб Зейде не отдам. Не буду их публиковать, уж бог с ним, но и не отдам! Марек не может помнить каждую картинку, вышедшую из-под его кисти! Пусть его рисунки лежат в моем шкафу. Лежали же картины у Йехезкеля Каца сорок лет и никому не мешали до тех пор, пока я не надумала их забрать. А у меня забирать их некому, я — законная хозяйка. Пусть уж реб Зейде подождет моей естественной смерти — что такое мой век на Божественной временной шкале! — а потом делает с ними, что хочет!
Но что же случилось в Испании? Что натворил Паньоль? Ах, дед, дед, не человек, а шкатулка с сюрпризами. А этого Шлойме я упеку в дурдом, в закрытое отделение. Надо поговорить с ребятами Кароля. И Шуке, кстати, надо позвонить. Что там с галереей? Она все еще висит на мне, Кароль не звонит и не пишет. Не вызвать ли Мару на разговор? Не знаю, что там может Шука, а Мара своего муженька запросто приструнит, если захочет, конечно.
13. Как Гитл противостояла злу
Гитл присутствовала на каждом рисунке реб Зейде. Порой — в фас, профиль или со спины, одетая или раздетая, в пестрой шали, намотанной на голову, как тюрбан, или в веночке из флердоранжа, в котором и цветы, и маленькие апельсины, и птички, и бабочки. Веночек явно существовал и был сплетен умелыми ручками Роз Шмерль.
А порой Гитл на картине отсутствовала, но ее заменяли облако, птица и даже кошка, в которых явственно проступали женские черты. Однако в заштриховке поля, женских волос, птичьего оперения или непрорисованной листвы порой проступали другие закономерности: штриховка ложилась так, словно картинку переворачивали, чтобы заштриховать то или иное место. Я стала вертеть картинки, разглядывать их, меняя и угол зрения, и угол падения света. Вскоре у меня не осталось сомнений. Этой странной штриховкой художник создавал и повторял в каждой картинке три ивритские буквы: ламед, йод и тав.