Глаза и уши режима: государственный политический контроль в Советской России, 1917–1928
Шрифт:
О чувствах этих людей убедительно рассказывает письмо, отправленное в сентябре 1925 года из Торжка Тверской губернии в Эстонию. Неизвестный автор писал:
У нас настроение обывателя, захваченного потоком исторической стихии и осознающего свое бессилие бороться с ним… Мы уже отказались жить по нашим желаниям, т. к. всякая такая попытка очень больно отзывается на нашей спине. Но в то же время мы уверены <…> если страна не погибнет, то она возродится, т. е. станет такой, какой ее хотят видеть миллионы населяющих [ее] людей, признаки возрождения несомненны. Очень медленно совершается у нас переход от фантастики к реальной жизни. Процесс этот внутренний, и чем более внутренний, тем скорее он совершится. Эмиграция едва ли что может тут сделать. Рассчитывать на внутреннюю революцию — бессмысленно, на внешнюю интервенцию — смешно… Для людей сознательных и в то же время по убеждениям не могущих войти в правящую партию остается один путь, какой-нибудь производительной работы. Труден этот путь, т. к. приходится подвергать себя многочисленным ограничениям, но этот путь единственно правильный. На этом пути произойдет в конце концов слияние враждующих сейчас элементов. Скажу о лозунге «Россия».
1192
Там же. Оп. 6. Д. 6943. Л. 11.
Думается, что в какой-то степени подобные мысли были присущи многим интеллигентам: врачам, инженерам, агрономам, преподавателям. Возможно, что под этим письмом согласились бы поставить свои подписи Н. Д. Кондратьев, А. В. Чаянов, Л. Н. Юровский и многие другие выдающиеся специалисты. По мере стабилизации жизни страны, с середины 1920-х годов, эта часть интеллигенции неизбежно стремится не только трудиться во исполнение замыслов правящей партии, но и участвовать в процессе выработки решений и руководстве хотя бы своей профессиональной отраслью. Информационная сводка Ленинградского губкома зафиксировала следующие высказывания участников губернской конференции инженеров в ноябре 1924 года: «Мы должны быть признаны равноправными членами государства», «Мы не служим рабочему классу и рабочий класс не служит у нас, мы все служим государству <…> и наряду с рабочими являемся пайщиками этого государства» [1193] . При выборах делегатов на городскую учительскую конференцию, проходившую в январе 1924 года, в Петроградском районе Ленинграда был принят наказ, содержавший следующие требования: «1) Интеллигенция <…> должна занять по своему историческому праву место в управлении страной; 2) Необходимо на съезде поставить вопрос о большем доверии учительству; 3) Необходимо отменить <…> пагубное влияние на учащихся классовой политики, проводимой в школе…» [1194]
1193
Там же. Д. 6043. Л. 5, 6.
1194
Там же. Д. 6913. Л. 20–21.
Представители интеллигенции пытались доказать руководству страны необходимость разумной экономической и социальной политики. Некоторые из них (Н. Д. Кондратьев, А. В. Чаянов и др.) писали по долгу службы докладные записки. Другие обращались с письмами наверх по собственной инициативе. Например, упоминавшийся выше А. М. Большаков 23 июля 1926 года направил письмо Сталину о необходимости новых уступок частному капиталу. Он предлагал: «Оставим себе в области нашего хозяйства то, с чем мы можем справиться на пять с плюсом. В остальной хозяйственной сфере пусть работает <…> культурная буржуазия… Я не трубадур буржуазии <…> но я просто трезвый человек» [1195] . Но если одни еще надеялись на возможность сохранения и развития контролируемых Советским государством рыночных отношений, то другие приходили к выводу о тупиковости советского варианта социалистической экономики. Выражением таких взглядов стало письмо выдающегося металлурга А. Е. Грум-Гржимайло в редакцию журнала «Предприятие» в марте 1927 года. Он, в частности, писал: «Капитализм не выдуман. Его родила жизнь. Он далеко не совершенство, черных сторон в нем бесконечно много, но среди плевел есть и пшеница. <…> Что вы дадите взамен этого?» [1196]
1195
РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 85. Д. 16. Л. 102–103.
1196
Хрестоматия по истории России. 1917–1940. М., 1994. С. 204.
Повышение общественной активности интеллигенции продемонстрировали различные избирательные кампании 1925–1927 годов, что серьезно взволновало партийно-государственные органы. Докладная записка, направленная в ЦК ВКП(б), о перевыборах правлений ленинградских вузов в конце 1925 года указывала на участие в них «50 % профессуры и преподавателей», что было значительно больше предыдущего года. Здесь же отмечалось, что «в Политехническом институте некоторые профессора выступают с требованием более широких прав», а один из профессоров этого института на проходившем собрании заявил, что «раз крестьянству даются права и делаются уступки, то чем профессора хуже крестьянства». Особенно сильной критике подвергалось «ограничение прав профессуры в различных ответственных комиссиях, как, например, приемочные и стипендиальные» [1197] . Ректор Ленинградского горного института Д. И. Мушкетов в официальном письме от 4 декабря 1926 года требовал отказа «от командования над ректором, проректором, деканатом и профессурой со стороны всех студенческих организаций, включая и коллектив РКП и профессиональных» [1198] .
1197
ЦГАИПД
1198
Там же. Л. 188 об.
Перевыборы Ленинградского совета в начале 1927 года, по мнению советских, партийных и чекистских органов, продемонстрировали нежелательную активность интеллигенции, хотя эта активность была весьма относительной (на выборном собрании в университете присутствовало 25 % избирателей, в Академии наук — 28 % и т. д.). Информативные материалы указывали на то, что «значительная часть интеллигенции рассматривала эту кампанию как широко демократическую и шла на выборы без предубеждения», а «некоторой частью антисоветской интеллигенции лозунги нынешней кампании были подхвачены, как „уступка партии“, как отказ ее от руководящей роли в жизни страны, как начало новой „эры демократического парламентаризма“» [1199] .
1199
ЦГА СПб. Ф. 1000. Оп. 11. Д. 558. Л. 10, 11, 54.
Подобное поведение интеллигенции в ходе перевыборов Советов в 1926 году отмечалось и по другим районам страны. Например, на секции научных работников в Одессе было сказано: «Мы выберем необходимых коммунистов, но не тех, кого вы [партия] выставляете». Звучали выступления «с резкой критикой мероприятий Соввласти в области народного образования». В ряде мест высокую активность проявляло учительство. Материалы политконтроля расценивали все эти факты как «стремление выйти из-под влияния ВКП(б)» [1200] .
1200
РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 32. Д. 39. Л. 3, 4.
Для политических настроений значительной части интеллигенции характерно также критическое, недоверчивое отношение к официальной пропаганде. Если в отношении рабочего класса коммунистическому руководству удавалось частично отвлечь его внимание от насущных проблем жупелом «вредительства, заговоров», то с интеллигенцией такие вещи не срабатывали. Информационные сводки с ленинградских заводов сообщали: «В связи с шахтинским делом <…> было проведено собрание. <…> Со стороны большинства [специалистов] было больше официальности и шаблонности, чем возмущения» (завод имени Егорова), «…один из инженеров в личной беседе выражал сомнение в правдоподобности всей этой истории [шахтинское дело]» (завод «Красный треугольник») [1201] .
1201
ЦГАИПД СПб. Ф. 3. Оп. 1. Д. 1520. Л. 71, 87.
Упоминавшийся выше Р. Ф. Куллэ записал в дневнике 17 июля 1928 года: «„Шахтинский процесс“ — это грубая и гнусная инсценировка с целью расправы над интеллигенцией» [1202] . Представляется, что в политических взаимоотношениях старой интеллигенции и Советского государства, в политических настроениях этой части интеллигенции «шахтинский процесс» стал важной рубежной вехой, означавшей конец их кратковременного вынужденного более или менее мирного сожительства. Для данной группы интеллигенции это означало крах иллюзий об эволюционном перерождении большевистской диктатуры.
1202
Куллэ Р. Мысли и заметки. Дневник 1924–1932 годов // Новый журнал (Нью-Йорк). 1992. № 187. С. 245.
Неприязнь и недоверие значительной части населения к коммунистической партии вызывали тем большие опасения руководства страны, что на протяжении 1920-х годов в СССР сохранялись антисоветские и антикоммунистические организации. Хотя они подвергались постоянным преследованиям, а в 1923–1924 годах партии меньшевиков и эсеров якобы самораспустились, на самом деле реально существовавший политический плюрализм пытался в эти годы выразить себя в форме нелегальных политических объединений самого различного толка: от монархистов до анархистов. Политический контроль тщательно фиксировал самые различные проявления такой политической деятельности, наиболее активной в 1922–1924 годах: распространение листовок, особенно меньшевистского и эсеровского направлений, существование кружков, выступления на собраниях, деятельность различных политических сообществ на промышленных предприятиях и в учебных заведениях и т. п.
Например, ГПУ Украины в апреле 1922 года сообщало о резолюциях рабочих с требованием освободить арестованных меньшевиков; летом 1923 года на фабрике «Треугольник» в Петрограде рабочие собирали деньги для сосланных в Архангельскую губернию эсеров; к 1 Мая и в сентябре — октябре 1923-го в вузах Ленинграда — университете, Политехническом, Горном, Лесном, Педагогическом и др. — распространялись прокламации, в основном меньшевистского характера. Свыше сотни прокламаций ЦК РСДРП было распространено в Ленинграде в марте 1924 года к годовщине Февральской революции [1203] . Ленинградское ОГПУ докладывало в Москву, что в 1923–1924 годах среди студенчества «чувствовалась лихорадочная скрытая подпольная работа антисоветского элемента», а «наиболее прогрессировали в то время меньшевистские элементы, выбрасывавшие свои прокламации ко всем ознаменованным соввластью дням» [1204] .
1203
ЦГАИПД СПб. Ф. 16. Оп. 4. Д. 4686. Л. 99; Д. 4800. Л. 18, 27, 50; Оп. 5. Д. 4915. Л. 11; Д. 5259. Л. 50.
1204
Там же. Оп. 6. Д. 6930. Л. 1.