Глаза Клеопатры
Шрифт:
— Послезавтра.
— Ну, моли Бога, чтоб до суда доехать. Зря я тебя пугать не хочу, но…
— Если бы меня хотели убить, убили бы сразу, — возразила Нина.
— Ну, не скажи… Может, им на зоне тебя убрать сподручнее.
— А как же Сова? — спросила Нина.
— А что Сова? Видать, у кого-то нервы сдали, вот и напрягли Сову. Ну-ка давай еще раз, что в суде-то было?
Нина пересказала все еще раз, стараясь не упустить ни малейшей подробности.
— Соломахин всем заправляет, — добавила она. — Я видела, как он судьям сигналит.
— Да это ясный хрен, — задумчиво протянула
Уснуть Нине так и не удалось. До самого утра ей мерещилось, как Сова склоняется над ней, как она бьет, и босые ступни уходят в тощее тело до самого позвоночника, как с глухим стуком Сова шмякается спиной о стенку. Этот жуткий звук, ощущение позвоночника, которого она коснулась подошвами, преследовали ее неотвязно.
В ночь накануне нового судебного заседания они с бабой Валей не спали, шептались. Вот тогда-то Нина и услышала ее историю. Вот тогда-то и узнала нечто крайне для себе важное, хотя эти сведения никак не могли ей помочь. Утром ее отвезли в суд. Первым вызвали лейтенанта Сивакова. Его привели к присяге, и Нина обратилась к нему:
— У меня к вам вопрос.
— Чего? — возмутился лейтенант. — Я этой профурсетке отвечать буду?
— Не забывайтесь! — Судья стукнула молоточком. — Вы в суде, а не на базаре. Да, будете отвечать.
— Благодарю вас, ваша честь. — Нина чуть заметно наклонила голову. — Скажите, когда вы пришли арестовывать меня двенадцатого апреля, откуда вы знали, что у меня героин?
— Сигнал поступил, — буркнул лейтенант.
— Что за сигнал? От кого? — продолжала Нина.
Теперь судья поспешила на помощь лейтенанту Сивакову:
— Сотрудник милиции не обязан раскрывать свои источники.
— Благодарю вас, ваша честь, — снова поклонилась Нина с самой любезной улыбкой, — я перефразирую вопрос. Сигнал был анонимный? Ну же, смелее, лейтенант! Я не прошу вас раскрывать источники. Просто скажите: да или нет?
— Да, — столь же неохотно ответил лейтенант.
— И вам сообщили, что у меня в сумке лежит стограммовая упаковка героина?
— Я точно не помню. Это когда было-то?
— Двенадцатого апреля, в День космонавтики. Вы пришли ко мне на работу и попросили показать содержимое сумки. Так?
— Ну, так.
— Обнаружив пакет, вы сказали, что в нем сто граммов героина. Так?
— Ну, вроде так, — насторожился лейтенант, не понимая, куда она клонит.
— Откуда вы узнали, что там сто граммов?
— По опыту, — ответил он с облегчением. — У меня глаз наметанный.
— Откуда вы узнали, что героин чистый? Вы сказали, что в пакете сто граммов чистого героина. Неразбодяженного, как вы выразились. Откуда вы это узнали?
— Не знаю. Не помню, чего я там говорил.
— У меня есть свидетель. Может быть, вам сказал об этом ваш анонимный осведомитель?
— Может быть. Не помню.
— Вы не обыскали мой стол, не устроили мне личный досмотр…
— Личный досмотр тебе в СИЗО устроили.
— Говорите мне «вы», пожалуйста. Будь у меня при себе наркотики, я могла выбросить их по дороге. Кстати, вы с сержантом зашли ко мне домой, но и там не сделали обыска. Почему?
— Торопились. Дел было много.
— Так торопились,
Тут судья возмущенно застучала молотком по столу.
— Вы на что намекаете? Что наркотик вам подбросили сотрудники милиции?
— Отнюдь нет, ваша честь. Я лишь хочу доказать, что наркотик мне подбросили. Я точно знаю, что это сделали не сотрудники милиции.
— Да кто ж вам поверит? — удивилась судья. — Кто мог подбросить неразбодяженный героин? Вы хоть представляете, сколько это стоит?
Нину передернуло от отвращения. Судья изъяснялась на том же жаргоне, что и милиционеры, и арестантки в камере. Но вслух она сказала другое:
— Я знаю, кто подбросил мне наркотик. Мы можем отпустить лейтенанта Сивакова. У меня больше нет к нему вопросов. И сержанта Гарифуллина тоже. Прошу прощения, что напрасно его побеспокоила.
— У вас есть еще свидетели? Или мы можем переходить к прениям сторон? — спросила судья.
Нина давно заметила, что она ведет заседание практически одна: двое, сидевшие по бокам от нее, откровенно скучали.
— Можем переходить к прениям сторон, ваша честь. Я готова.
Прокурор повторил все то, что было изложено в обвинительном заключении, присовокупив только, что никто не мог подбросить такую большую порцию чистого героина.
Нина поднялась в своем загоне.
— Я могу назвать человека, который подбросил мне наркотик. — Она заметила, как дернулся Соломахин, но виду не подала. — Могу объяснить, зачем он это сделал. У него был веский мотив. Думаю, настоящей причины даже вы не знаете, — открыто повернулась она к Соломахину.
— Обращайтесь к суду, — недовольно одернула ее судья.
— Прошу прощения, ваша честь. Я предпочла бы не называть имя этого человека и ничего не объяснять. Если вы узнаете его секрет, — как нечаянно узнала я, — ему придется ликвидировать и вас тоже, как он хочет ликвидировать меня. Всех вас, всех, кто находится в этом помещении. Мне хотелось бы этого избежать. У меня и в мыслях не было разоблачать или шантажировать этого человека. В отличие от него самого я не считаю его тайну позорной. В ней нет ничего криминального, это его частное дело. Но он потеряет свое положение, если тайна выйдет наружу, это я понимаю не хуже его. А она обязательно выйдет наружу, если меня осудят. Я приняла меры, передала сведения на волю. Пока в закрытом письме. Если я не вернусь домой, письмо будет обнародовано. И не думайте, — Нина опять повернулась к Соломахину, — что оно у той девочки, что была со мной в момент ареста. У меня много друзей, вы не сможете найти и нейтрализовать всех.
— Обращайтесь к суду, — повторила судья. — И говорите яснее.
— Хорошо, ваша честь. Считайте это моим последним словом. Я невиновна, героин мне подбросили, следственные действия производились с грубыми нарушениями, и, мне кажется, во время допроса свидетелей мне удалось это доказать. Героин подбросил очень влиятельный и богатый человек. Он может себе такое позволить. На том и строился расчет, что в это никто не поверит. Мне не хотелось бы называть имя этого человека и объяснять мотивы его действий, чтобы не подвергать вас опасности, но, если вы настаиваете, ваша честь, я это сделаю.