Глаза лесной чащи
Шрифт:
– А это место я считаю ванным отделением,- басит Шилкин.- Вон, наверное, и тот инвалид, что оставил след на косогоре… Смотри правее!
Я наконец нашел глазами темно-серый клин кабаньей головы над одной из «купален». Рука невольно коснулась приклада ружья.
– Оставь!
– Охотник туго сжал мой локоть.
– Разве в больнице стреляют? И вообще, не таскал бы ты свою «тулку», если на ум такое приходит.
И неловко мне от этих слов, и досадно на себя. Не будь рядом этого доброго горца, я бы, пожалуй, выстрелил. Выходит, что еще не одолел в себе привычку: увидел зверя - бей. А на самом деле, на что мне ружье? Я же слово дал…
– Пойдем-ка отсюда,- оборвал мои
– Не будем мешать лечению.
Оставили мы свой пост над «ванным отделением» и пошли к ближайшему охотничьему шалашу. И опять я думал о природе, о людях, о себе. Велик человек, но природа принадлежит не одному ему. Она дает нам, людям, свою долю, и мы не должны отнимать у других необходимое. Напротив, надо помогать получать от нее каждому свое, а не тянуться безрассудно к ружью, увидев зверя.
Это, наверное, по-своему, но глубоко понимает человек, который спокойной походкой хозяина земли идет впереди меня. И не только понимает, но и делает лесную жизнь приятной себе и другим.
И я чувствую, как растет во мне неприязнь к болтающемуся за спиной ружью.
ДЖИНА
Вкось по крутизне Дерябин спускался в полутемную лощину. Кто-то шарахался от него в чащу и уносился в скалы, кто-то тревожно вскрикивал и дробно шуршал в лесной ветоши.
Обидной была Дерябину эта повальная боязнь лесных обитателей. Кто первый принес в лес страх? Того, конечно, нет, ко страх остался.
И все-таки убегали не все. Он никогда бы не подумал, что у дерева, мимо которого шел, могла затаиться рысь. И какая! В глазах се были радость и непокой. Ждала, вот скажет: «Джина, ко мне!» Но Дерябин молча удалялся в распадок к ручью. Ветер-верховик плутал в молодой листве и уносил к далекому морю терпкий запах дубов.
Рысь вышла на след: страстно захотелось побыть возле старого друга. Если бы она умела говорить, сколько бы рассказала о нем и о себе!
Он, лесник, нашел ее, маленькую, осиротевшую и обессиленную голодом, у пустотелой валежины и в шапке принес домой. Отпоил козьим молоком, откормил кусочками мяса и назвал Джиной. Подрастая, она сдружилась с хозяином, научилась понимать и слушаться его, стала верной спутницей во всех его походах.
В лесу он позволял ей добывать на ужин малоценную дичь, а если это ей не удавалось, то подстреливал для нее коршуна или сойку. Ночами, лежа у костра, она слушала шорохи. Когда находила что-то опасным или просто скучала, то начинала урчать у самого уха Дерябина и щекотать его жесткими усами. Он просыпался, прислушивался к лесу, трепал ее за «бачки» и приказывал: «Спи и мне не мешай». И она успокаивалась до утра.
А в прошлую осень… Нет, может быть, она долго не оставила бы своего друга, если бы в ту холодную ночь не поманил ее дикий красавец и не увел в далекую чащу.
И вот она снова пошла за человеком, только по-иному, крадучись. Не беда, что сумерки скрыли его,- она умеет «видеть» и ушами, и носом.
У ручья Дерябин сбросил рюкзак и поставил к дерезу ружье. А рысь свернула на взгорок и устроилась в развилке орешины. Смотрела, как он припасал дрова, разжигал костер, ужинал,- все, как в тот осенний вечер, только теперь их разделяло что-то невидимое и неодолимое. Впрочем, если бы он окликнул ее, она опять прыгнула бы ему на грудь и обняла бы тяжелыми лапами. И все-таки ушла бы к детям, к полюбившейся воле.
Поужинав, он смастерил зеленую постель, подложил в огонь сушняка, лег и уснул. И рысь отважилась подойти
Так она лежала, пока догорел костер. Дерябин перестав ощущать тепло, проснулся и еще не успел открыть глаза, как она прыгнула в темноту. Он подложил дров и снова лег, а она неохотно побрела по сонному лесу.
На полянке, у молодой черешни, ей удалось взять зайца. С добычей в зубах она перешла ручей, поднялась по скалистому откосу к старому одинокому каштану и тихо позвала: «Мрр, мрр…»
Из дупла вывалилась пара рысят. Принялись тормошить зайца, урча и толкаясь. Третьего Джине пришлось вытаскивать из гнезда самой. Слабый, он едва ползал и не ел, а сосал кусочки мяса, которые клала перед ним мать.
Крепкие вскоре наелись и заигрались. А когда рысь прятала в листве остаток пищи, они скрылись в дупле. Только слабый все ползал и толкался носом о дерево.
Джина подняла его зубами, постояла, точно в раздумье, перед дуплом и вдруг пошла вниз…
В лесу синел рассвет. Из низин сочилась влажная свежесть. Какой-то дрозд уже настраивал голос. Встал и Дерябин, рослый и жилистый. Потянулся и сказал себе:
– Что ж, начнем и этот день с чая.
Нашел глазами котелок и, пораженный, попятился назад. Что в нем? Рысенок! Откуда?
Схватил малыша и, не переставая удивляться, спросил:
– Откуда взялся-то, шкет?
Рысенок таращил па него глаза и пытался пикнуть, но звук не получался.
Потом у котелка, где вечером был вылит остаток чая, лесник нашел две округлые, сплюснутые вмятины. Сразу догадался: Джина, другая не решится. Начал звать: - Джина! Джина! Ко мне!
Но лес отзывался шепотом листвы и нарастающим гомоном птиц.
Можно бы отыскать гнездо Джины. А зачем? Ее решение отмене не подлежало. Дерябин ограничился изучением по следам ее ночных похождений. Вот и я услышал от него этот рассказ. И рысенка Тобу, который жил у лесника, увидел уже довольно крепкого и ловкого.
ЛИСЬЕ КОВАРСТВО
Не припомню, чтобы в наших горах был когда-либо такой жестокий зной, как в то лето. Все от пичужки малой до крупного зверя - откочевало в теснины высокогорий, к живым еще речкам, или укрылось в дуплах, норах, в гущине зарослей, где сохранилась свежесть. Недавно шумевшие водой овраги теперь глядели на мир плешивыми камнями: листва высыхала и осыпалась на землю гремучими желобками. Под кронами деревьев, где зной как бы аккумулировался, было жарче, чем под чистым небом.
Я спешу к единственному «якорю спасения» к сырой пещерке, примерно в километре пути, чтобы пробыть в ней до вечерней прохлады. Но что такое? Справа от тропы послышались пересвист, щелканье, кряканье… Птичьи голоса сбивались в настоящую какофонию. А ведь утром в этих местах не раздавалось пи единого голоса, не считая потрескивания цикад.
Сворачиваю с тропы под шатер леса, иду на шум, который становится все гуще и отчетливее. Вот особняком от других стоит дерево. Не такое, как все: крупное, свежее, с -налитой соками листвой. А в кроне его резвятся птицы. Как их много! Такое скопище пернатых можно увидеть разве только на «птичьем базаре». Тут скворцы и дятлы, синицы и поползни, мухоловки и дрозды - кого только нет в этом необычном рое! Что собрало их сюда и чем они так довольны? Пока загадка.