Глаза лесной чащи
Шрифт:
Ни за что, думаю, не позволю Семке убивать. Приручу и отдам ребятам в школьный живой уголок. А то у них там одна мелюзга…
Давно просят они принести им какого-нибудь большого зверька. Вот и вчера, когда мы с Зерновым собирались в горы, приходила юнатская делегация, напоминала зверьке. Что же, теперь, кажется, будет у них настоящая лиса. Пусть ухаживают, наблюдают. Сколько же она пробыла в капкане? Сутки? Двое? Здорово, пожалуй, оголодала.
На дворе, когда я запасал на ночь дрова и ходил к ручью по воду, солнце уже собрало с гор лучи, и синий вечер залег в ущельях. Вернувшись, развел большой костер. Скоро явится Семка. Как он отнесется к ожившей лисе?
Уже в сумерках под его ногами послышался скрип примороженного снега. Вошел, плечистый и сутулый, бросил у двери шкурку дикого кота и, словно продолжая свои думы, пробасил:
Не знаю лучше куничьих мест, чем в Сосновом, а поймался только этот мышатник, - кивнул он на шкурку.- Нй одного куничьего следа. Как будто перекочевали куда… Ну что ж, сниму шкуры с лисы и куниц, а потом - за ужин.
Я посмеивался в душе, когда он, выложив из мешка куниц, недоуменно уставился на меня.
– А где рыжая? Не принес, что ли?
– Как же, - говорю, - принес. Но дай слово, что не убьешь ее.
– Жива, значит?
– И увидев в углу лису, закончил с иронией: - Живуча! Придется еще раз.
– Не смей, Семен!-твердо сказал я, встав перед ним.
– Школьникам для живого уголка отнесу.
Он сердито ругнулся и начал молча готовить свой «Южный» суп, который очень любил и брал в лес десятками пачек.
Когда ужин был готов, он отставил котелок, чтобы пища немного остыла, прилег на свои парки и сразу задремал.
Лег и я, но только притворился спящим. Смотрел вполглаза, что будет делать лисица. Не будет же она такой спокойной всю ночь. Вот она осторожно подскакала ко мне. Понюхала руку, прислушалась. Потом приблизилась к Зернову. Постояла возле него. Затем обследовала дверь, посмотрела на потолочный дымарь. Направилась к котелку с супом. Сдвинула носом крышку, хлебнула раз-другой. Суп был, видно, еще горяч для нее, и она начала обследовать стены, мягко похрустывая папоротником.
Как хотелось ей уйти в родную стихию! Мысленно я ставил себя на ее место. Наверное, я перебрал бы десяток возможностей, чтобы стать свободным, и воспользовался бы какой-то из них, пусть даже неудачно… А что если отпустить ее, пока Зернов спит? Нет, ее очень ждут ребята. У них ей будет хорошо. Окрепнет, наберется сил, привыкнет к людям.
Остановилась, наконец, у того места стены, от которого потягивало морозцем. Долго скреблась там, помахивая, как фонариком, концом хвоста. И вдруг затихла. Сделала гнездо и улеглась? Не верилось. Приблизился, посмотрел. Лисы ее оказалось, а под папоротником в стене дыра. Бревно там сгнило, и ей не стоило большого труда, чтобы сделать в нем лаз.
– Семен,- кричу,- проснись! Лиса ушла!
Охотник сразу сел и, шумно зевнув, спросил:
–
– Нет, ушла. Вон там в гнилом дереве сделала щель и только что выбралась.
Зернов схватил ружье, и мы выбежали из балагана.
Над горами висела полная луна, и снег был расписан хитро сплетенными тенями. Лиса метрах в пятнадцати темным шариком катилась в низину.
– Подержи,- сунул мне ружье охотник.- На трех лапах не уйдет, догоню.
Он быстро нагнал лису. Но почему-то не взял. Остановился. Бросал в нее снежками, пока она скрылась за ультрамариновым увалом.
Вернулись в балаган. Я не стал спрашивать, почему он не поймал пленницу. Это можно было понять по улыбающемуся лицу охотника. И еще по тому, как он, хлебая суп, впервые интересно говорил о повадках зверей, сожалел о том, что в лесу все меньше становится дичи.
И уже в полусне до меня дошло:
– Брошу промысел. Пойду лесником или егерем. Сопливость вдруг прошла. До спа ли, когда рядом с тобой зверобой перерождается в зверолюба? Хотелось сказать Зернову, что-то важное, запоминающееся, но свежих и точных слов не приходило на ум, а обычные не достигли бы цели, напротив, могли бы, пожалуй, повредить. Сожалел, что ребята и на этот раз не получат в свое распоряжение большого зверька. Но пусть потерпят, старая лисица могла и не прижиться в неволе. Весной постараюсь отыскать ее гнездо и взять для детей малыша. Это будет вернее..
СОЛЕНАЯ ВОДА
Орешина, под которой мы отдыхали с лесником Денисом Глуховым, стояла на жухлой полянке и напоминала постового в накидке из зеленых лоскутиков. Летний зной выпаривал горную округу, и к небу шли прозрачные облачка, чтобы потом вернуться на землю дождем пли градом.
В горах мы пробыли дольше, чем рассчитывали, и еще вчера из провизии осталась только коробочка соли. Настроение было прескверное. Денис дремал, нацелив сивую бородку в листву дерева, а мне не спалось: мучили духота и боль в натруженных ногах, отчаянно хотелось есть.
Вот на суховатую Денисову руку села пчела. Крылышки оттопырились, брюшко дробно пульсировало. Тоже, измученная зноем, решила отдохнуть.
Лесник открыл глаза. Оперся на локоть. На лице появилась добрая улыбка.
– И ты умаялась… Еще бы! С цветка на цветок по такой жаре. И цветы еще найти надо. Вон как прижарило все, - говорил он пчеле.
– В гости бы позвала, медком накормила. Видишь, подбились.
Пчела оживилась. Пробежала на конец Денисова указательного пальца и круто обернулась: медок, мол, есть, да не про вашу честь - и полетела к лесу.
Проводил ее глазами, Глухов тихо запел любимую: «Уж ты сад, ты мой сад…» Я ждал, что он, как всегда, перейдет с песни на рассказ о чем-нибудь интересном из своей долгой жизни. Но он пел и пел, тягуче, баюкающе, и я уснул под его голос…
– Кончай-ка, парень! Дома доспишь. Пчелы в гости зовут, - дошло до меня сквозь глубокую дрему.
Пчелы в гости? Ерунда! Но, слышу, жужжат. Показалось, на самом деле зовут. Открываю глаза. Денис закидывает за спину рюкзачок и ружье, берет свежевыдолбленное корытце с какой-то жидкостью. Вокруг него мельтешат и звенят пчелы.