Глаза на том берегу
Шрифт:
Николай уже раскаивается, что ввязался в эту пьянку, обещавшую вылиться в крупную. Ему денег не жалко, слава богу, никогда не жадничал, но сегодня у жены в клубе выступают приезжие поэты из города. Он обещал жене пойти. Да и сам хочет. Не из-за стихов, конечно. В них он мало смыслит. Со школы-восьмилетки не читал. Но среди поэтов этих какой-то знакомый жены должен приехать. Еще по городу, когда она в институте культуры училась и не была, конечно, его женой. А Николаю уж очень не хочется видеть жену со старыми ее знакомыми, про которых он не знает…
— Придется
Двустолетний похлопал легонько своей узкой ладошкой Николая по плечу.
— Жду, когда нальют.
Появляется стакан. Один на всех, пыльный, с опилками на граненых стенках. Испытанный. Венька дует в дно, вытирает пыль рукой, потом долго вытаскивает пальцами прилипшие опилки.
— Брось быка доить! И так пойдет, — останавливают его. — Наливай…
Николай смотрит в окно. Сначала на витую решетку. Надо же, кто-то старался, выделывал из железяки такие кренделя и не знал, что будет стоять его решетка в окне столярки, никому не нужная, по сути дела. Воровать-то в деревне никто не ворует. Надо досок, приходи и бери. Слова не скажут.
Потом смотрит на размытые потеки грязи и невольно замечает, что потеки эти выделяются слишком резко, не как час назад. Значит, уже стемнело за окном.
— … и не отвязывается, зараза. Домой же его не поведешь. Я уж плутал-плутал по лесу, а он все след в след, — словно издалека доносится вязкий и скучный пьяный голос Веньки Сидорова, самого не вдохновленного собственным рассказом.
Слова Николай слышит, а в смысл не вникает, не сосредоточивается. Мысли ни на чем не останавливаются.
Все говорят о своем, разбившись на пары, на тройки, только Николай один и разливающий Венька. Он говорит и говорит по инерции, не привык останавливаться.
— Слышь… слышь… — хлопает он по плечу Митряя: — Так я чего уж решил…
Митряй на секунду поворачивается, моргает в непонимании, на Веньку смотрит и снова отворачивается к прежнему собеседнику.
Двустолетний спит на штабеле досок. Шапка с коротко остриженной седой головы свалилась, и чья-то сердобольная рука ее подняла с грязного пола, положила рядом с дедом на доски. Дед во сне что-то шепчет черными губами, но что — не разобрать.
Венька спрыгивает со стола, подходит к старику, его хлопает по плечу, но добудиться не может и продолжает рассказывать спящему.
— Сажусь на пень, он подходит метра так на три и останавливается. Я ружье поднимаю и говорю: «Если, мол, и дальше за мной переться будешь, подстрелю, вот те крест, подстрелю. Видали мы таких инспекторов на погосте… Подстрелю, и следов никто без бутылки не найдет… А чего…»
Николай уже немного отмяк душой, неприятные мысли не стоят в голове колом. Он иногда глуповато и добродушно, по-пьяному улыбается, глядит на подгулявших товарищей.
— Слышь… Слышь… — опять хлопает по плечу спящего Двустолетнего Венька, чей рассказ прервался заливом храпа, похожего на кашель. — А чего, говорю. Я ведь и подстрелил бы…
— Ха-ха-ха… — так смеяться может только Митряй, не сдерживая
Улыбнулся с темной дальней стены босоногий и ветхо одетый для нынешней морозной зимы Христос, зашевелились подрисованные жженой резиной лихие усы у вечно чистой девы Марии.
— Ха-ха-ха… — не унимается Митряй.
Его собеседник что-то продолжает рассказывать свистящим полушепотом.
— И подстрелил бы… Чего ж мне, самому лапки кверху поднимать и под суд из-за паршивого лося… А в лесу ищи потом, кто прав, кто виноват…
Николай идет к выходу. От темного и густого вермута неприятно во рту, хочется чуть-чуть вдохнуть свежего воздуха и посмотреть — не пора ли домой. Знает, что сейчас, как бы его ни упрашивали не ехать в клуб, а упрашивать дома будут, он обязательно поедет.
Клуб на центральной усадьбе. Два километра отсюда. По утрам туда ходит трактор — на борту мелкая надпись: «Перевозка людей запрещена!» Однако трактор и возит людей. На нем жена обычно и добирается до клуба, где руководит всем — самодеятельностью, концертами. Обратно возвращается через лес пешком. Николай ходит встречать.
Темень уже встала над деревней, окружила столярку и умершее давным-давно кладбище в церковном дворе, где каменные плиты покрыты славянской вязью.
Захотелось тишины. Но на дороге тарахтит «таракан» — трактор «Беларусь» с кузовом-самосвалом впереди. В кузове полно людей. Вот трактор поворачивает и взбирается с натугой и пробуксовкой к столярке на гору. Это шабашники, «таракан» в их распоряжении, раньше обычного завершили свой трудовой день, спешат навестить Двустолетнего. Володя еще во время общих разговоров, полчаса назад убежал за своими.
— Открывай ворота! — издали, перекрикивая треск трактора, кричит Володя.
Он на ходу выпрыгивает из кузова, кувыркается в сугробе, играя в десантника, быстро вскакивает и бежит напрямик к столярке. Телогрейка расстегнута, душа нараспашку, веселье так и прет из него.
— Открывай ворота! — повторяет он. — Христом прошу…
Быстро отвязывает от ограды замерзшую вшивую лошаденку Двустолетнего, берет под уздцы и тащит к высокому крыльцу. Спокойная лошаденка упирается, но ее кто-то из шабашников с ласковым словом огрел кнутом, оставленным стариком в возу, и животное подчиняется. Третий шабашник открывает настежь обе створки тяжелой двери.
Лошадь тянет воз, два здоровенных парня помогают ей, подталкивают сзади, но с высокой стопки падает верхний ящик. Красное вино растекается по покрытому снегом крыльцу, словно кровь.
— Ух ты, черт! — веселье Володи от этого не стихает. — Хоть вылизывай.
Выскакивает на крыльцо Венька.
— Дай я вылижу.
Он и правда садится на четвереньки и принимается лизать покрытые снегом ступеньки. Парни ржут, как целый табун лошадей. Из церкви потусторонним хохотом поддакивает им Митряй. Он все видит. Венька всеобщему вниманию рад, как кто-то другой радовался бы повышению в зарплате, — наконец-то он в своей стихии — и кривляется еще больше.