Глаза на том берегу

Коночкин Сергей Васильевич

— Фас-с… Аргус, фас-с… Задай этой дворняге… Догоняй, догоняй… Фас-с…

Ну что мне стоило убежать… Но злость и тем более радость в голосе этого маленького и жестокого, бездумного человечка, словно я уже побежден, раздавлен и растоптан, вывели меня из себя. Разозлила меня и сама собака, такая уверенная в себе, словно баран, бодающий ягненка. Она побежала за мной разлапистыми скачками.

Что им надо было от меня? Они же не хотели меня съесть, у них же есть другой путь к добыванию пищи…

Я недалеко убежал. Увернулся от неуклюжей атаки легко и бросился на соперника сбоку, с левого бока, как раз оттуда, откуда и следует нападать, ударил клыками туда, где бежит, аппетитно играя,

артерия через все горло. Опять опыт миллионов лет подсказал мне, откуда напасть так, чтобы убить сразу, не рискуя потерей времени и, следовательно, жизни. Овчарки так не умеют драться. Всем овчаркам надо понюхать друг друга, потом столкнуться с противником лицом к лицу и, уперев друг в друга передние лапы, подняться на задние и пытаться схватить соперника откинутой назад пастью. Волку же такая схватка с собакой не нужна, так можно только с волком порой помериться силой в несмертельной, в престижной схватке. А как расправляться с собаками — уж я-то это знаю. И мой враг упал с разорванным горлом, коротко и жалобно попытавшись взвизгнуть, но даже этого не сумев как следует сделать, помешала кровь, с клекотом хлынувшая из горла.

Я не стал дальше рвать его и терзать, зачем это, и так жить псу остались секунды. А голод я перетерплю как-нибудь. Ведь могут подбежать и вмешаться люди. А с ними лучше не связываться, чтобы не понял никто, что по городу бродит волк. И я сам предпочел дальнейшее бегство. Я бежал. И пусть мой хвост был все так же поджат (ха-ха, как у дворняжки…), кто бы мог в эту минуту сказать, что я трус. Кто посмел бы…

Но больше такой слабости я себе не позволял. И если еще несколько раз мне приходилось сталкиваться с такими же собаками, как всякая собака понимающими, что я волк, а не дворняга, с такими людьми, не понимающими, что я волк, а не дворняга, я старался не напоминать людям о своем происхождении. Не знают — и хорошо, я проживу дольше. Люди-то опаснее собак. Да, я добровольно согласился стать для них дворнягой, умерив свою лесную гордость. Гордость хороша в лесу, где ее могут понять, если есть кому понимать, в городе же она глупа, просто неуместна. Лучше уж выжить. Я убегал, и потому живу и по сей день.

А однажды, случай этот чрезвычайно удивил меня и даже чем-то восхитил, когда я лежал в кустах на пустыре и отдыхал после неудачной ночной охоты, мимо прошла старушка. Она посмотрела на меня с такой жалостью, с какой волчица смотрит на мертвого волчонка, и покачала головой:

— Ох, люди-люди, заводят собак, а потом выбрасывают, будто вещь ненужную… А ведь все божья тварь… Вот и шатаются бездомные, голодные… Эх, бедняки-бедняки… Ну, подожди меня, подожди, дружочек…

Она прошла мимо, а скоро вернулась, принеся мне на клочке бумаги отрезанные рыбьи головы и хвосты. Я при ее приближении не забыл об осторожности, несмотря на то, что уловил в голосе и движениях сочувствие, и отошел в сторону, стал наблюдать. Но убегать почему-то не хотелось. Держало меня на месте какое-то иное чувство, только не любопытство. Может быть, понимание.

Ее понимание меня и мое понимание ее.

— И гоняют их, и бьют… Ишь, испужался, сердешный… — сказала старушка, и я почувствовал в ее голосе глубокую, как небо, доброту, почувствовал и понял, что доброта эта идет от одиночества, точно такого же, как мое. Волк своим человеку не станет никогда. Только мое заставляет меня быть злым настолько же, насколько ее заставляет быть доброй.

Старушка отошла и стала издали следить, как я поедаю принесенную ею пищу. И пища была тем вкуснее, что принес ее человек, то есть существо, которого я не просто привык, но которого я и после этого случая просто обязан был бояться. Он сам принес, а не я взял, вопреки его воле, как было обычно и привычно.

Люди делятся своим, как правило, только со своими…

* * *

У будильника, насколько я его понимаю (надо будет как-нибудь не полениться, стать будильником — любопытно), всегда больше желания напугать, чем разбудить. Тем более того, кто не спит, а погружен в медитацию.

Я еще был волком, тем самым злым одиноким волком, когда зазвенел этот будильник. И вздрогнул от звона, словно волк от выстрела, а скорее — от длинной пулеметной очереди. И долго еще не мог опустить шерсть на загривке, унять дрожь во всем теле, включая хвост, не я, а волк. Да, нервы у бедняжки, надо полагать, вконец расстроены от жизни среди людей.

Медленно, как из воды выплывая, возвратился я в свое обычное состояние. А когда вернулся, нервная дрожь совсем уже улеглась. Хотел завтрак готовить, травки отварить, а пока будет вариться, зарядочку по собственной системе сделать, но мысли о судьбе моего двойника-волка сбивали с первой же мысли, не давали сосредоточиться. А без сосредоточенности от зарядки по моей системе толку мало.

Пора собираться на работу…

День тянулся медленнее, чем допускали приличия. У нас в институте уже около года ходят слухи о сокращении штатов. Я готов был уже согласиться, чтобы ко мне подошли и сказали, что я сегодня уволен по сокращению Сказали бы, и я бы ушел. Если бы, да кабы… К сожалению, не сократили. Пришлось сидеть до конца рабочего дня И вот — снова вечер, снова слегка поддувает под легковатое для нынешней зимы мое старое демисезонное пальто, а купить зимнее то руки не доходят, то в кошельке пусто.

Волк не отпускал меня весь день, но я вовсе не думал о том, как он живет, просто его характер, его злость и тоска переселились в меня. И отчего-то не захотелось идти в тесную свою комнатушку в коммунальной квартире, не захотелось снова в медитацию. Пешком я дошел до дома, постоял под окнами, разглядывая темные стекла и невидимые за ними шторы, пытался их представить, но это не получалось. И не знаю как, но пошел по улице, свернул вправо, потом влево, зашел погреться в магазин, там купил соленый огурец и пошел дальше. Так ноги вынесли меня к старому дому. В окнах горел свет. Зашел в подъезд, вызвал лифт и привычно нажал цифру этажа. У двери простоял несколько минут, соображая, что скажу, но ничего не придумал. Позвонил.

Она открыла сразу.

— Привет, — сказал я.

— Я знала, что это ты, — ответила она и покраснела.

Я шагнул за порог и только после этого понял, что она вынуждена была посторониться, а до этого стояла, закрывая дверной проем, не приглашала.

Почему, я понял сразу. Под вешалкой стояли мужские сапоги, на вешалке висела шуба хоть и женской расцветки, но явно мужская.

Мне надо было уйти, но, растерявшись, я разулся и прошел в комнату, потому что на кухне горел свет, дверь туда была закрыта, а через дверное стекло я видел искаженную разводами картину: стол поставлен посредине, за столом, развалясь на стуле, — мужчина. Лица сквозь разводы стекла не разобрать, да и что мне это лицо.

Она прошла за мной в комнату, плотно закрыла за собой дверь. Я обнял ее, крепко прижал к себе и поцеловал в плотно сжатые губы, болезненно-сухие и горячие.

— Выгони его. Я пришел совсем. Забудем все. Начнем все сначала. Я не могу без тебя. Я не могу больше один. Мне одному жить не хочется. Я пришел. Я люблю тебя.

Говорил и все не выпускал ее, отстранившуюся от меня плечами и лицом. Она не просила отпустить, только все так же не разжимала губ и отрицательно качала головой.

— Где Сергей? — спросил я про сына, желая хоть так услышать ее голос, заставить ее разжать губы.