«Глаза Сфинкса». Записки нью-йоркского нарколога
Шрифт:
– Марк, мы с тобой в этой клинике два натуральных блэка, как два раба на плантациях… – он тяжко вздыхал. И вдруг, хлопнув себя крупными ладонями по коленям, начинал хохотать своей же шутке.
На работе, впрочем, Майк не перетруждался. Он постоянно вел войну с начальством. Его сестры работали в каком-то крупном профсоюзе и в горсовете по делам расовых и национальных меньшинств.
После очередного конфликта с начальством Майк, мрачнее тучи, ходил по коридорам клиники, гневно сопя и широко раздувая ноздри. Потом, закрывшись в своем кабинете, звонил своим умным сестричкам. Те находили выход из положения в каком-нибудь своде существующих правил. Майк, внимательно их выслушав и сделав пометки в блокноте, по-деловому садился за компьютер.
Он обладал редким артистическим даром. Когда был в ударе, то в зал, где Майк вел сессию, собиралось до сотни человек, приходили и наркологи, и медсестры. Вся клиника хохотала, да так, что дрожали стены.
Ему можно было доверять. Майк – могила. Собственно, в той клинике он был единственным, с кем я свободно говорил обо всем, зная, что Майк будет держать язык за зубами.
Его сыну Томасу было всего лишь шесть лет, Майк был очень заботливым папашей. Его старшего сына от первой жены когда-то застрелили в бандитских разборках, и Майк всю жизнь чувствовал из-за этого свою вину.
– Вчера я укладывал Тома спать, – говорил он мне. – Рассказывал сыну про Бога, про рай, про ангелов. Сказал, что когда он окончит школу, через 12 лет, я буду уже стареньким, как дедушка. «Дэдди, но мы же всегда будем вместе?» – спросил Томми. – «Нет, сынок. Дэдди когда-то умрет и оставит тебя. И ты будешь жить без своего дэдди. Так устроена жизнь. Но дэдди всегда будет присматривать за тобой с неба и радоваться за тебя…»
ххх
Мы с ним часто ездили в Лонг Айленд на океанскую рыбалку с корабля. Выезжали часа в два ночи, иногда на его машине, иногда на моей. Как-то раз, сбившись с дороги, очутились в городке Нью Хемпшир, где живут так называемые ВАСП (WASP) – англосаксы, потомки англичан-протестантов, приехавших в Штаты сотни лет назад и заложившие основу американской финансовой элиты. Словом, люди, имеющие реальные деньги, а значит, и реальную власть.
После грязноватого тесного Бруклина, с его грудами мусорных мешков вдоль обочин, Нью Хэмпшир показался городом-сказкой. В три часа ночи там стояли «Бентли» и «Ягуры» с открытым верхом, хоть садись за руль. Были открыты витрины ювелирных магазинов и бутиков мировых брендов. А в Бруклине вечером хозяева затягивают металлическими шторами витрины даже дешевых бакалейных лавок…
Итак, мы очутились в центре этого феерического городка.
– Марк, вон там, видишь, открыто кафе. Выйди-ка и спроси у них, как нам попасть на 278-е шоссе.
– А ты что, не можешь?
– Нет, конечно. Меня же через пять минут арестуют! Вызовут полицию и арестуют. Прикинь: огромный блэк – в Нью Хэмпшире, в три часа ночи. Ты что?!
О том, что он черный, Майк не забывал ни на минуту. Что в его представлениях об американском расизме было порождено предрассудками, а что отвечало реальности, – трудно сказать.
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
ГРАНИТ НАУКИ
Университет находится неподалеку от площади Колумба, где на ростральной колонне стоит скульптура знаменитого мореплавателя.
«Вперед, студент!» – словно изрекал Колумб, глядя сверху свысока, как я, толкаемый словно мяч со всех сторон прохожими, пробираюсь по улице от подземки мимо «Старбакса», передвижных жаровен, небоскреба «Тайм Уорнер», скамеек со спящими бомжами, собора Святых апостолов Петра и Павла, конных нарядов полиции, желтых такси с рекламными щитами стриптиз-клубов, кленов, платанов, охранников, швейцаров у дверей пятизвездочных гостиниц, лимузинов, из которых выползали толстые мужчины в пальто, а следом за ними выпархивали молодые девушки в собольих шубах… – и, перейдя
Здесь, в университете, я уж никак не сомневался, что пришел не по тому адресу или попал не в ту аудиторию, как это было годы назад, в школе наркологов.
Здесь грязно не ругались в аудиториях во время лекций, не испытывали терпение преподавателя, не вскакивали со стульев, чтобы исполнить театральный номер или ошарашить присутствующих очередным шокирующим откровением. Здесь был иной мир, царила иная атмосфера – атмосфера семинаров, серьезного чтения, интеллектуальных споров.
Прошло немного времени, и я понял, что студентов в этом универе можно условно разделить на две группы.
Первые – «трудовые пчелки». Это те, кто уже давно работал в различных агентствах, медицинских центрах, госпиталях, у кого были семьи, дети. Диплом им был нужен для того, чтобы идти дальше по карьерной лестнице. Грызть науку и получать диплом их часто отправляли сами работодатели, оплатив при этом учебу, – на минуточку, 50 тысяч долларов!
Этим людям было не до праздных бесед и споров, они мчались с работы в университет, потом, в полдесятого вечера, когда заканчивался последний класс, – домой. Большинство их них жили в Бронксе или Бруклине, значит, тратили, как минимум, час с лишним на езду в сабвее, вечером поезд экспрессом не идет. А ведь еще требовалось подготовиться к следующему классу – прочесть страничек 200 учебника. И написать работу – страничек на 20. И подготовиться к экзамену по другому предмету. Причем оценку «С» получить нельзя – выгонят. Можно только «А» или «В». Ну, и, помимо вышеперечисленного, дома ждет муж/жена, хочет поговорить, истосковался/истосковалась по ласке. Ребенок в школе – не хочет учиться, крокодил. К этому набору дел и забот добавляется прохождение интернатуры: двадцать часов в неделю бесплатно нужно было заниматься обязательной психотерапевтической практикой в какой-либо клинике или госпитале. Работать с психически больными людьми. Словом, с утра до ночи часы громко тикают над головой: «тик-так» – беги, беги, опаздываешь.
Эти студенты мне порой напоминали грузовые самолеты на взлетной полосе. Они постоянно пребывали в готовности взлететь, даже когда сидели в аудитории, устало поглядывая на часы. Лишь только преподаватель объявлял конец урока, аудитория превращалась в аэродром, – и, груженные сумками, в которых лежали учебники, тетради, пустые пластиковые судки, наспех помытые после ленча на работе, толстые папки с какими-то бумагами, – эти самолеты – ж-ш-ж – быстро покидали аудиторию.
В американском колледже высока степень свободы. Человека из России это очень привлекает. Хочешь – ходи на занятия, хочешь – не ходи. Можешь появиться только на экзамене. Во время урока можешь заниматься всякой ерундой – рисуй кораблики. Хочешь – ешь: студенты часто громоздили на партах сэндвичи, пластиковые коробки с чайниз-фуд, бутылки пепси. Громко шелестели целлофановыми упаковками чипсов. Девушки красили губы, подводили ресницы. Свобода, бля.
Не скажу, что преподавателям это нравилось. Иногда они демонстративно кривили лица – не помню, однако, чтобы кто-то из них потребовал закрыть этот «ресторан-салон красоты». Преподы не хотели вступать в конфликт со студентами, опасаясь, что те побегут к декану жаловаться, дескать, ущемляют их свободы. Поэтому свое недовольство выражали только мимикой.
Со временем у меня сложилось впечатление, что преподы побаиваются не только делать студентам замечания относительно «кулинарии и косметики», но и вступать с ними в споры по культурологическим или политическим вопросам. Студенты открыто выражали свои мысли: кто-то ругал американское правительство, называя его преступным и продажным, кто-то доказывал, что Америка – страна белых расистов, антисемитов, сионистов, некоторые возмущались гомосексуалистами или, наоборот, гомофобами. Словом, народное вече, греческий ареопаг.