Глазами ребёнка. Антология русского рассказа второй половины ХХ века с пояснениями Олега Лекманова и Михаила Свердлова
Шрифт:
Дядя Боря распахнул окно и крикнул в росистый сад:
– Пить надо меньше!
Петя постоял у ограды, поковырял ногтем ветхое серое дерево перекладины. День только начинался.
Вечером дедушка опять ничего не ел. Петя посидел на краю смятой постели, погладил сморщенную дедушкину руку. Дедушка, повернув голову, смотрел в окно. Там поднялся ветер, закачались верхушки деревьев, мама сняла сушившееся бельё – оно захлопало, как белые паруса “Летучего голландца”. Зазвенело стекло. Тёмный сад вздымался и опадал, как океан. Ветер согнал с ветвей птицу Сирин, и она, взмахивая отсыревшими крыльями, прилетела к дому и принюхивалась, поводя треугольным личиком с закрытыми глазами: нет ли щели? Мама отослала Петю и легла спать в дедушкиной комнате.
Ночью
День прошёл скучно: ждали обеда, потом ждали ужина. Дедушка съел крутое яйцо. Ночью опять пошёл дождь.
Ночью Петя бродил по подземным переходам, по лестницам, по коридорам метро, не мог найти выхода, пересаживался с поезда на поезд: поезда неслись по отвесным лестницам, двери – нараспашку; проезжали по чужим комнатам, заставленным мебелью; Пете непременно нужно было выйти, выбраться наружу, там, наверху, Лёнечке и дедушке грозила опасность: забыли закрыть дверь, она так и стояла, разинутая, а птица Сирин пешком поднималась по скрипучим ступенькам, закрыв глаза; Пете мешал школьный портфель, но он тоже был очень нужен. Как выйти? Где здесь выход? Как выбраться наверх? “Нужен билет”. Конечно, чтобы выйти, нужен билет! Вон касса. Дайте билет! Казначейский? Да, да, пожалуйста, казначейский! “Подделка казначейских билетов преследуется по закону”. Вон они, билеты: длинные, чёрные листы бумаги. Погодите, в них же дырки! Это преследуется по закону! Дайте другие! Я не хочу! Портфель раскрывается, из него вываливаются длинные чёрные билеты, все в дырках. Собрать, скорее, скорее, меня преследуют, сейчас поймают! Они расползаются по полу, Петя собирает, запихивает как попало; толпа раздаётся, кого-то ведут… Не уйти с дороги, сколько билетов, о, вот оно, страшное: под руки ведут огромное, ревущее, как сирена, задравшее вверх багровую, распухшую морду, это ни-рыба-ни-мясо, это конец!!!
Петя вскочил с бьющимся сердцем; ещё не рассвело. Лёнечка мирно спит. Добрался босиком до дедушкиной комнаты, толкнул дверь – тишина. Горит ночник. В углу чернеют кислородные подушки. Дедушка лежит с открытыми глазами, руки стиснули одеяло. Подошёл, холодея и догадываясь, тронул дедушкину руку, отпрянул. Мама!
Нет. Мама закричит, испугается. Может быть, ещё можно исправить. Может быть, Тамила?
Петя бросился к выходу – дверь была распахнута. Сунул голые ноги в резиновые сапоги, на голову – капюшон, загрохотал по ступенькам. Дождь кончился, но с деревьев капало. Небо серело. Добежал разъезжающимися по глине, подгибающимися ногами. Толкнул дверь веранды. Тяжело пахнуло холодным, застоявшимся пеплом. Петя задел на ходу какой-то столик: зазвенело и покатилось. Нагнулся, ощупью нашарил и помертвел: кольцо с серебряной жабой, охранное Тамилино кольцо, валялось на полу. В комнате завозились, Петя распахнул дверь. На кровати в полутьме силуэты двоих: Тамилины чёрные спутанные волосы разбросаны по подушке, чёрный халат на табуретке; повернулась и замычала. Дядя Боря вскочил в постели, борода вверх, волосы всклокочены. Набрасывая одеяло на Тамилину ногу, прикрывая свои, быстро завозился, закричал, вглядываясь в темноту:
– А?! Кто, что?! Это кто?! А?!
Петя заплакал, крикнул, дрожа в страшной тоске:
– Дедушка умер! Дедушка умер! Де-ду-шка умер!!!
Дядя Боря отбросил одеяло, выплюнул ужасные, извивающиеся, нечеловеческие слова; Петя затрясся в рыдании, ослеп, выбежал – ботами по мокрым клумбам; душа сварилась, как яичный белок, клочьями повисала на несущихся навстречу деревьях; кислое горе бурлило во рту; добежал до озера, бросился под мокрое, сочащееся дождём дерево, визжа, колотя ногами, тряся головой,
Привык, затих, полежал. Сверху капали капли. Мёртвое озеро, мёртвый лес; птицы свалились с деревьев и лежат кверху лапами; мёртвый, пустой мир пропитан серой, глухой, сочащейся тоской. Всё – ложь.
Он почувствовал в кулаке твёрдое и разжал руку. Распластанная серебряная охранная жаба выпучила глаза.
Спичечный коробок, мерцающий вечной тоской, лежал в кармане.
Птица Сирин задушила дедушку.
Никто не уберёгся от судьбы. Всё – правда, мальчик. Всё так и есть.
Он ещё полежал, вытер лицо и побрёл к дому.
? Где-то на рубеже 1970–1980-х годов в русской литературе наметился существенный сдвиг – от этического события как сюжетного центра к триединому сюжетному узлу магии, фатума и иронии. Перечисленные нами элементы этого всё более к концу XX – началу XXI веков влиятельного идейно-тематического комплекса с замечательной полнотой и последовательностью проявились в “Свидании с птицей” (1983) Татьяны Толстой.
Рассказ начинается восходящей линией магического сюжета: с каждым эпизодом мера и значение магии в тексте возрастают – до кульминации и перелома. В экспозиции первых абзацев мы находим как бы зёрнышко магии – детскую фантазию, превращающую песочницу в город-мир (“песочные башни, рвы, ходы в подземелья”). Дальше – больше: разворачивание за первым планом тающего в каше масла другого, мысленного плана гибнущей Атлантиды – уже не просто игра детского воображения, а выход в магическую аналогию, в поиск таинственных симпатий и вещих знаков. Представляемая картинка оборачивается не ребяческой забавой, а визионерской грёзой:
Белые дворцы с изумрудными чешуйчатыми крышами, ступенчатые храмы с высокими дверными проёмами, прикрытыми струящимися занавесами из павлиньих перьев, золотые огромные статуи, мраморные лестницы, уходящие ступенями глубоко в море, острые серебряные обелиски с надписями на неизвестном языке – всё уйдёт под воду. Прозрачные зелёные океанские волны уже лижут уступы храмов; мечутся смуглые обезумевшие люди, плачут дети… Грабители тащат драгоценные, из душистого дерева, сундуки, роняют; развевается ворох летучих одежд… ничего не пригодится, ничего не понадобится, никто не спасётся, всё скользнёт, накренившись, в тёплые прозрачные волны… Раскачивается золотая, восьмиэтажная статуя верховного бога с третьим глазом во лбу, с тоской смотрит на восток…
Следующая ступень на этой лестнице волшебства – инициация юного героя, Пети, практическое приобщение его к мифу и сказке. Во встречах мальчика с соседкой Тамилой есть все признаки частного обучения чародейству. Сама воспитательница является Пете во всей полноте сверхъестественных свойств, способностей и запросов. У неё “волшебное имя”; она прежде принадлежала потустороннему миру (“жила на стеклянной голубой горе с неприступными стенами, на такой высоте, откуда виден весь мир, до четырёх столбов с надписями: «юг», «восток», «север», «запад»”). Над ней не властна смерть (“Мне ведь семь тысяч лет…”). Она рассказывает ученику о сказочном антагонисте, похитившем её и заколдовавшем, “красном злобном драконе”, и призывает стать героем-протагонистом её сказки (“Ты меня можешь расколдовать?”). Она показывает мальчику свой оберег – “серебряную жабу” (“…Эту снимешь – конец мне. Рассыплюсь чёрным порошком, разнесёт ветром”) и дарит ему самому волшебный предмет – яйцо птицы Алконост, а вдобавок предлагает сказочное испытание, которое вернёт ей и даст ему возможность летать, как птицы (“Если сто тысяч лимонных косточек собрать и бусы нанизать, можно полететь, даже выше деревьев…”), и это позволит им отправиться в путешествие-квест, к заветному месту (“Хочешь, вместе полетим, я одно место покажу, там клад зарыт…”). Наконец, она предупреждает неофита о колдовском воздействии чудесных существ – птиц Сирин и Алконост.