Глазами ребёнка. Антология русского рассказа второй половины ХХ века с пояснениями Олега Лекманова и Михаила Свердлова
Шрифт:
Уроки волшебницы Тамилы не проходят даром: её адепт, наслушивавшись чудесных историй, и сам всё больше чувствует себя погружённым в чудеса – уже начинает окружающий мир видеть через сказочную призму, жить в сказке. Каждая вещь, попадая в поле восприятия мальчика, отныне преображается: сушащееся на улице бельё – “белые паруса «Летучего голландца»”, непонятная надпись на рублёвой бумажке – “Бир сум. Бир сом. Бир манат” – “оставшиеся от атлантов слова”. Волшебство угадывается рядом, “вот здесь”: соседний заброшенный дом населён привидениями, в ближайшем пруду обретается малышка-утопленница, превратившаяся в рыбку (наподобие “детей воды” Ч. Кингсли), днём в лесу, а по ночам и в саду, под окнами, прячется птица Сирин. Предметы и явления оказываются не равны себе, мерцают своей иномирной сутью; перед Петей открывается другое измерение
Он раньше жил себе просто: стругал палочки, копался в песке, читал книжки с приключениями; лёжа в кровати, слушал, как ноют, беспокоятся за окном ночные деревья, и думал, что чудеса – на далёких островах, в попугайных джунглях или в маленькой, суживающейся книзу Южной Америке, с пластмассовыми индейцами и резиновыми крокодилами. А мир, оказывается, весь пропитан таинственным, грустным, волшебным, шумящим в ветвях, колеблющимся в тёмной воде.
Петя идёт всё дальше в своём магическом постижении мира: созерцанием дело не ограничивается – он начинает действовать. Вот мальчик сидит в комнате умирающего дедушки, мысленно обращаясь к нему: “…Я вырезал кораблик, а Лёнечка нарисовал петушка!” – и это не просто так: за корабликом прячется “Летучий голландец” спасительной мечты, а за петушком – “петушиное слово”, которое должно спасти дедушку от угрожающей ему птицы Сирин. В мечтах ученик волшебницы возрождает древнюю, погибшую цивилизацию:
А потом они сядут на “Летучий голландец”, флаг с драконом – на верхушке мачты, Тамила в чёрном халате на палубе, – солнце, брызги в лицо, – поедут на поиски пропавшей, соскользнувшей в зелёные зыбкие океанские толщи Атлантиды.
А в магической реальности – Петя всеми силами пытается спасти больного дедушку. Он с помощью воли и слова стремится отогнать несущую смерть птицу Сирин (“Не пускайте её к дедушке, закройте плотнее окна, двери, зажгите лампу, давайте читать вслух!”; “Что тебе от нас надо, птица? Не трогай нашего дедушку!”), а ещё упорно ищет колдовские средства, чтобы обезопасить умирающего, оживить его (“Дала бы” Тамила “дедушке охранное кольцо с жабой…”; “…Может быть, она знает какое-нибудь снадобье, петушиное слово против птицы Сирин?”). Мальчик не смиряется с разрушающим чары воздействием своего мучителя дяди Бори и мысленно бросает ему вызов:
Дядя Боря разогнал громким, оскорбительным смехом хрупкие тайны, вышвырнул сказочный сор, но только не навсегда, дядя Боря, только на время! Солнце начнёт склоняться к западу, воздух пожелтеет, лягут косые лучи, и очнётся, завозится таинственный мир, плеснёт хвостом серебристая немая утопленница, закопошится в еловом лесу серая, тяжёлая птица Сирин, и, может быть, где-то в безлюдной заводи уже спрятала в водяную лилию розовое огнистое яичко утренняя птица Алконост, чтобы кто-то затосковал о несбыточном…
В борьбе с дядей Борей Петя пытается использовать прочитанные им на рублёвой бумажке слова как оживляющее магию заклинание: “Бир сум, бир сом, бир манат!” Так в высшей точке магической восходящей разражается решающий конфликт: Петя против дяди Бори, загадочные кислородные подушки против птицы Сирин, покинутая Тамилой волшебная стеклянная гора против чёрных зубцов, изображённых на пачке дяди-Бориного “Казбека”, заклинание на денежной купюре против “взрослой” угрозы на ней же: “Подделка государственных казначейских билетов преследуется по закону”. Все знаки и превращённые вещи сталкиваются друг с другом, вступают в противоречие, в непримиримый спор: завораживающее “да” или развенчивающее “нет”, органика очарованности или механика здравого смысла, система чудес или дурная инерция повседневности?
И тут – в момент кризиса – происходит оборачивание темы: восходящая линия магии вдруг обрывается в нисходящую линию фатума, неуклонно ведущую к финальной катастрофе. Переломом становится сон Пети: вместо “Летучего голландца” и поисков Атлантиды ему снится кошмар с адскими лабиринтами метрополитена. В решающий момент всё в этом сне обращается против мальчика: угроза на купюре (“Подделка государственных казначейских билетов преследуется по закону”) сбывается, чёрные листы вместо искомых билетов уличают его, спешащего спасти родных от птицы Сирин, и наконец является чудовище наподобие Вия, но только в виде реализованной поговорки, которой дядя Боря накануне издевательски метил в Тамилу: “…О, вот оно, страшное: под руки
Если перечитать рассказ под знаком этого замыкания фатума (“никто”, “ничего” в начале и в конце), то придётся всё в нём переосмыслить, переоценить. Взять ту же Тамилу – какова её доминанта? Бессилие, опустошённость. От волшебной горы она отторгнута, слово, открывающее клады, забыла, с птицей Финист поссорилась. Она не только летать не может, но, кажется, вообще не в силах сдвинуться с места. Тем более не в состоянии она кого-либо защитить и спасти, поскольку сама нуждается в помощи; колдовство её отменено – её саму кто бы расколдовал (“Ты меня можешь расколдовать? Нет?.. Что ж ты… А я-то думала…”). Панацея, которую пьёт волшебница, лишённая волшебства, – это вовсе не “лекарство от всех зол и страданий”, а как раз гибельное зелье; одурманенная этим зельем, она не просто уже неспособна к чудесам, а даже картинку ровно вырезать не может или запомнить карты, играя в дурачка; пепел от сигарет сыпется на её халат, из которого героиня не вылезает, вещи в её доме свалены в кучу. Если и ощущается в мире Тамилы магия, то только чёрная: сама она “чёрная и длинная”, в “чёрном халате”, в “чёрном гнутом кресле”, с “чёрной бутылкой”, под угрозой рассыпаться “чёрным порошком”. Уже не носительница она магии, а скорее её жертва – заколдованная “житейской мутью”, во власти низовых сил.
А если взять шире – каково состояние мира, в который Тамила вводит мальчика? Об озере сказано, что в нём утонула девочка, о заброшенном доме – что в нём когда-то было совершено злодейство, а сейчас обитают привидения. Стоит оглянуться на название и спросить: что ж это за птица, с которой у героя должно состояться свидание? Птица чудес, приглашающая в полёт? Нет – Финист не только с Тамилой поссорился, но и Пете совсем не грезится; ни окрыления, ни света ждать не приходится. Зато неизбежна его встреча с птицей смерти – Сирином, и с птицей неизбывной тоски – Алконостом. Напрасно Петя садится на велосипед с крылатым именем “Орлёнок” – светлый птичий знак всё равно будет перечёркнут тёмным, и будут в нём слишком явны намёки на Тамилу – на её черноту, пепел и смех, подобный плачу: Петя “осторожно объехал дохлую ворону – птицу кто-то раздавил колесом, глаз закрыт белой плёнкой, чёрные свалявшиеся крылья покрыты пеплом, клюв застыл в горестной птичьей улыбке”.
Тот же исход у смежного с птичьим мотива яйца. Оно вроде бы должно символизировать жизнь: когда о младшем брате Лёнечке говорится, что “он ещё маленький, и душа у него запечатана, как куриное яйцо”, в этом видится перспектива развития и роста; когда сообщается, что “дедушка съел крутое яйцо”, – это внушает надежду на его выздоровление. Но привычное значение яйца как источника или ресурса жизни будет в итоге вытеснено другим, оборотным: яйцо – это нечто хрупкое, уничтожаемое; сначала дядя Боря символически разбил его ложечкой, в финале же под действием страшных дяди-Бориных слов душа героя “сварилась, как яичный белок”. Неизменным, сохранным остаётся только одно яйцо птицы Алконост – обманное и сулящее проклятие “вечной тоски”.
О какой магии можно говорить как о действенной, всерьёз влияющей на мир? Лишь о заколдовывающей “житейской мути”, о злых чарах сигарет, алкоголя, похабщины и матерщины. По контрасту с бессилием таинств Тамилы, тем сильнее, властительные колдовские манипуляции “противного”, “страшного” дяди Бори. Он поистине вездесущ в отрицании и разрушении: “цыкая зубом”, лишает надежды на выздоровление дедушки, читает мысли, чтобы уничтожить их смехом (“Вечно он пристаёт, дёргает, насмехается – что ему надо?”), обесценивает обсценными намёками женщин – Тамилу и Нинку (дразня первую подразумеваемой рифмой к “гладью” в неприличной песенке, а стыдные тайны второй приоткрывая похабной интонацией: “Тебе отпу-устят, отпу-устят! Нинку я знаю, она детям до шестнадцати чего хочешь отпустит!”).