Глазами ребёнка. Антология русского рассказа второй половины ХХ века с пояснениями Олега Лекманова и Михаила Свердлова

Распутин Валентин Григорьевич

Вот мчится поезд — кра — со — та! Поют колеса — тра — та — та!

_______

? В шедеврах детской литературы 1960–1970-х годов большие темы любят прятаться; примеры тому мы при внимательном чтении найдём и у Юрия Коваля, и у Сергея Козлова, и у Виктора Голявкина, и у Льва Давыдычева – список можно продолжить. В этом ряду особое место занимают “Денискины рассказы” Виктора Драгунского.

Вот и в одном из лучших рассказов про Дениску – “Поют колёса – тра-та-та” – такого рода тема никак не может быть декларирована или введена в сильной позиции, ведь, как и во всём Денискином цикле, здесь повествование ведётся от лица ребёнка лет семи-восьми, вещи и люди увидены его глазами. В рассказе нет той инстанции, которая может

объявить: вот оно – “событие бытия”; читатель сам должен угадать его в смысловом мерцании, в ускользающих намёках текста. К какой же традиции приводит нас тематический пунктир вроде бы наивного повествования – в своей высшей точке? При кажущейся скромности авторского замысла – к двухвековой парадигме детских прозрений: “минут озарения”, “мгновений пробуждения”, вещих “вспышек” сознания. Как ни удивительно, но лепет Денискиных впечатлений оказывается в резонансе той же тематической стихии, что и “дрожи и замирания сердца” толстовского Николеньки, вдохновенное созерцание бабочек аксаковским Багровым-внуком, “рай осязательных и зрительских откровений” в “Других берегах” Владимира Набокова или голос, звучащий в сознании гайдаровского барабанщика: “Встань и не гнись! Пришла пора!”

Чудесный переход Дениски к постижению высоты и дали совершается в три шага, по логике диалектической триады: из дома в вагон поезда, из поездного купе к окну, открывающему портал воображения, из поезда в “высокое и прекрасное” большого мира.

Уже первый шаг мальчика – выход из круга материнской охранительной власти – сопровождается тремя обещаниями чуда. Прежде всего, стоит обратить внимание на то, куда отправляется отец, взяв с собой сына, – в Ясногорск. Этот топоним вряд ли упомянут здесь случайно. В 1965 году, когда Драгунский пишет свой рассказ, посёлок Лаптево только-только объявили городом, дав ему по просьбе жителей новое имя, как можно более поэтическое, наподобие сказочного. Ясногорск как цель путешествия обретает особые метонимические значения: Дениска словно отправляется в город света, в город нового (ясного) видения [20] .

20

Отмечено в комментарии О. Михайловой, Д. Драгунского, И. Бернштейна: Драгунский В. “Рыцари” и ещё 60 историй: собрание Денискиных рассказов. М., 2017. С. 377.

Затем – знаменательна мамина метаморфоза, опять-таки связанная с видением: конечно, в том, что у мамы глаза вдруг по ходу ссоры зажигаются зелёным светом и уподобляются крыжовнику [21] , проявляется её осуждение и гнев, но зато как это красиво, сколько в этом поэзии! Ироническая гипербола мамы (“Хоть в Антарктиду!”) тоже не может не волновать: она провоцирует самые смелые ожидания – приключений и испытаний; ближняя папина командировка может оказаться в каком-то смысле дальней и даже разрешиться открытиями. Эти знаки ещё “яснее”, если посмотреть на карту: автор каким-то волшебным образом расширил время и пространство, чтобы вместо трёх часов на электричке до Ясногорска Тульской области [22] дать своему герою полноценную ночь в поезде дальнего следования – ночь чудес и открытий.

21

Для внимательного читателя Денискиных рассказов такое изменение цвета глаз мамы, когда она сердится, – привычная примета. Кроме рассказа “Поют колёса тра-та-та”, глаза мамы становятся “зелёные, как крыжовник” в рассказах “Одна капля убивает лошадь” и “Гусиное горло”.

22

См. комментарий О. Михайловой, Д. Драгунского, И. Бернштейна: Драгунский В. “Рыцари” и ещё 60 историй: собрание Денискиных рассказов. С. 377.

Предчувствия чего-то увлекательного сбываются уже сразу в вагоне поезда. Эмоциональный подъём сказывается, например, в том, что на один “вагонный” абзац приходится шестнадцать (!) союзов “и”: сбивчиво нанизывая градации, юный рассказчик по-детски наивно передаёт захватывающее его изобилие вещей, лиц и действий. Важно, что при всей пассажирской пестроте (“старушки и солдаты, и просто молодые парни, и проводники, и маленькая девчонка”) всё здесь становится общим и делается сообща – оттого такой восторг вызывает самая обыкновенная колбаса, которую едят “большущими кусками”. Но в вагоне происходит и нечто большее – разрешение весёлого единения пассажиров коллективным переживанием “грустной песни”; горестное впечатление слушателей должно быть ещё сильнее оттого, что о гибели молодого бойца поёт тоже молодой, полный сил парень, с “круглыми мускулами, прямо как шары”. Этот контраст, эта оборачиваемость шумной радости и жизненной энергии в трагический пафос готовит мальчика ко второму шагу.

Этапы Денискиного пути к решающей встрече соотносятся как тезис и антитезис: сначала он растворяется в плацкартной гуще людей, подхваченный волной общего настроения и коллективного действия; а затем – отделяется ото всех у окна и тамбурной двери, погружённый

в созерцание и фантазирование. Прежде мальчик был только ведомым, всего лишь при отце, теперь же он в своих мыслях и чувствах становится настолько независимым от отца, что тот перестаёт его понимать. Папа говорит с сыном как с маленьким: “Не скучай. Мы послезавтра вернёмся, и ты расскажешь маме, как было интересно”, – а сын за эти несколько часов уже вырос и готов шагнуть из детского мирка в большой мир.

На втором этапе ясногорского путешествия ожидания и ощущения сменяются сдвигами сознания, событиями воображения. Творческий процесс начинается с мысленного соучастия в сюжете песни: Дениска волей мечты переиначивает её печальную развязку, чтобы чудесным личным вмешательством спасти бойца-комсомольца (“Я <…> всё думал про этого комсомольца, что я бы тоже вместе с ним поскакал в разведку и его, может быть, тогда не убили бы”) [23] . Затем всё острее становится образное видение (“Я увидел, что зелёные ветки почти касаются наших окон, и получилось, что мы едем, как по лесному коридору, и мне захотелось посмотреть, как оно так выходит”), всё смелее метафорические ассоциации – от равнодушного взгляда на “коричневую чурочку” “девчонской ноги” до вдохновенного восприятия поезда как сказочного существа, “полукруглого, как хвост”, сзади и карабкающегося, “как какой-нибудь жук”, в передней части. И наконец накопление впечатлений и порывов фантазии разрешается поэтическим актом:

23

Этот сюжет (чудесное спасение современными школьниками младших классов красноармейцев – участников Гражданской войны) реализуется в еще одном из “Денискиных рассказов” – “Сражение у Чистой речки”.

Вот мчится поезд — кра — со — та! Стучат колёса — тра — та — та!

Как ни короток стишок, сочинённый Дениской, – всего лишь две строки, – в нём на удивление уместилось множество элементов красноречия и эффектов стиха. Это и гипотипоза (изображение предмета в движении: “Вот мчится поезд…”), усиленная звукоподражательной аллитерацией на “т” и “с”, и восклицание, и эллипсис, и логический скачок, и параллелизм, и ономатопея (“тра-та-та”). Мало того: семь слов Дениски, зарифмованные и уложенные в четырёхстопный ямб, оказались и содержательно ёмкими: здесь восторг движения переходит в эстетический восторг (“красота!”), а ритм колёс (“тра-та-та”) – в ритм стиха. Этот переход от созерцания к творческому выражению готовит мальчика к третьему, решающему шагу.

Когда Дениска сел у открытой двери из поезда в мир, он и сам оказался открыт для чудесной встречи, завершающей синтезом диалектическую триаду сюжета. И вот что любопытно: чем ближе к кульминации рассказа, к появлению “хорошего <…> человека в голубой рубашке”, тем интенсивнее ритм цветовых образов. После зелёного в зачине (мамины глаза) – пёстрая игра пятен в вагоне (телесные цвета – белый и коричневый, разноцветье носков), на фоне которой мощным аккордом звучат зелёный и красный из песни (“красная кровь стекала на зелёную траву”). Затем, уже на рассвете, вновь мелькает зелёная полоса (“Я увидел, что зелёные ветки почти касаются наших окон…”); чередование тонов нагнетается: зелёный – красный – зелёный – вновь зелёный; читатель невольно ждёт “рифмы” красного. И действительно, как только в рассказе появляется “хороший дядька”, следует как бы “крещендо” красного: красное от бега лицо, красная малина, село Красное, метонимия красного – упоминание крови.

В эпизоде встречи цветовой мотив есть своего рода код чудес. Конечно, необыкновенно уже появление незнакомца на “тропочке” в зелёной дали, вырастание его из маленького в большого и внезапное перемещение на площадку тамбура. Но настоящее волшебство раскрывается в диалоге – и оно маркировано красным. Какую же тайну – без всякого на то умысла – приоткрывает этот человек в разговоре с мальчиком как “первым встречным” из сказки? Тайну превращения “красного” (окрашенного кровью) горя-страдания во что-то “прекрасное”. “Дядька” указывает на ближайший “лесок”, и оказывается, что эти места отзываются памятью о страшных испытаниях войны: “Я в твои годы кору варил и ел”. Ассоциация беды: война – кровь – голод (от молодого бойца из песни про Гражданскую до голодающего ребёнка в Отечественную) – чем же разрешается? “Красным” делом – творением красоты; случайный попутчик Дениски оказывается, можно сказать, культурным героем, человеком-демиургом: “Гляди, сейчас село Красное будет. Моими руками это село построено”.

Это чудо удивительный человек с тропочки сотворил после войны для многое переживших людей – теперь же ему предстоит подарить сказку юному герою. И опять “красное” волшебство рождается из “красного” несчастья, и опять дяденьку заставила проговориться “кровавая” ассоциация:

Дяденька снял сапог и вытряхнул оттуда мелкий камешек.

– Вот ногу мозолит, терзает, скажи ты! А вроде такая малость.

Он помолчал и сказал:

– И душу вот такая малость может в кровь истерзать. Серёжка, браток, теперь в городе живёт, уехал он от меня.