Глазами ребёнка. Антология русского рассказа второй половины ХХ века с пояснениями Олега Лекманова и Михаила Свердлова

Распутин Валентин Григорьевич

За как будто “простуженным” и “сердитым” смехом незнакомца скрывается неотступная душевная боль: он не только, как можно догадаться, брошен женой, но ещё и разлучен с сыном. Но какой нежностью преображается его “терзание”! Что происходит между взрослым и маленьким собеседниками? Сиюминутное усыновление со стороны мужчины, откровение почвенного тепла и той особо надежной защиты и заботы, которая исходит от знающего цену лишений человека труда:

Он положил мне руку на голую спину, и я почувствовал, какая тяжёлая и твёрдая у него рука, сухая, горячая и шершавая, а он прижал меня крепко к своей голубой рубашке, и он был весь тёплый, и от него пахло хлебом и табаком, и было слышно,

как он дышит медленно и шумно.

Эти чувства и освещают так удивительно дар “дяденьки” – решето с малиной. “Очень красный” цвет малины неслучайно сочетается с голубым как цветом добра (так воспринимает сам Дениска: “хороший такой человек в голубой рубашке”) и серебристым как цветом сказочной красоты (малину “холодком прикрыло, ишь притуманилась”). Эта гамма окрашивает подлинное “событие бытия” – то, о котором мальчик сразу начинает говорить как о чём-то поразительном, небывалом: сначала – “Я смотрел на малину во все глаза”, затем – “я <…> просто таял от удовольствия”, – и наконец – “Никогда ещё не было так вкусно у меня во рту и так хорошо на душе”. “Хорошо на душе” – это и есть тот волшебный дар, который, может быть, останется с Дениской на всю жизнь, – дар от сердца к сердцу. Красный цвет чудесной малины знаменует синтез в композиционном разворачивании рассказа – соединение общения и созерцания, быта и вдохновения, обострения всех пяти чувств и пробуждения мысли.

Дениске, после сказочного акта дарения и обретения волшебного помощника, остаётся в финале рассказа сделать два дела, пройти две инициации. Первая – это инициация добра: Дениска, который ещё несколько минут назад думал: “пусть я лопну, но всё равно я эту малину съем всю”, после встречи с “дядькой в голубой рубахе” оставляет малину для попутчиков. Это инициация цветом: Дениска так и засыпает в проходе, красный от малинового сока. Вторая – это инициация творчества. Уже в полусне, как бы в поэтической грёзе, мальчик заменяет в своём двустишии одно слово: “поют” вместо “стучат”. Это инициация звуком: “тра-та-та” в стихотворении – уже не шум, а гармония, а сами колёса – уже не части механизма, а живые существа. Так в развязке рассказа, подкрашенной красным малиновым соком, сливаются добро и красота.

Виктор Голявкин

Премия

Оригинальные мы смастерили костюмы – ни у кого таких не будет! Я буду лошадью, а Вовка – рыцарем. Только плохо, что он должен ездить на мне, а не я на нём. И всё потому, что я чуть младше. Видите, что получается! Но ничего не поделаешь. Мы, правда, с ним договорились: он не будет на мне всё время ездить. Он немножко на мне поездит, а потом слезет и будет меня за собой водить, как лошадей за уздечку водят.

И мы отправились на карнавал.

Пришли в клуб в обычных костюмах, а потом переоделись и вышли в зал. То есть мы въехали. Я полз на четвереньках. А Вовка сидел на моей спине. Правда, Вовка мне помогал – по полу перебирал ногами. Но всё равно мне было нелегко.

К тому же я ничего не видел. Я был в лошадиной маске. Я ничего совершенно не видел, хотя в маске и были дырки для глаз. Но они были где-то на лбу.

Я полз в темноте. Натыкался на чьи-то ноги. Раза два налетал на колонну. Да что и говорить! Иногда я встряхивал головой, тогда маска съезжала, и я видел свет. Но на какой-то миг. А потом снова сплошная темень. Ведь не мог я всё время трясти головой!

Я хоть на миг видел свет. Зато Вовка совсем ничего не видел. И всё меня спрашивал, что впереди. И просил ползти осторожнее. Я и так полз осторожно. Сам-то я ничего не видел. Откуда я мог видеть, что там впереди. Кто-то ногой наступил мне на руку.

Я сейчас же остановился. И отказался дальше ползти. Я сказал Вовке:

– Хватит. Слезай.

Вовке, наверное, понравилось ездить, и он не хотел слезать. Говорил, что ещё рано. Но всё же он слез, взял меня за уздечку, и я пополз дальше. Теперь мне уже было легче ползти, хотя я всё равно ничего не видел.

Я предложил снять маски и взглянуть на карнавал, а потом надеть маски снова. Но Вовка сказал:

– Тогда нас узнают.

Я вздохнул и пополз дальше.

– Наверное, весело здесь, – сказал я. – Только мы ничего не видим…

Но Вовка шёл молча. Он твёрдо решил терпеть до конца. Получить первую премию.

Мне стало больно коленкам. Я сказал:

– Я сейчас сяду на пол.

– Разве лошади могут сидеть? – сказал Вовка. – Ты с ума сошёл! Ты же лошадь!

– Я не лошадь, – сказал я. – Ты сам лошадь.

– Нет, ты лошадь, – ответил Вовка. – И ты знаешь прекрасно, что ты лошадь. Мы не получим премии!

– Ну и пусть, – сказал я. – Мне надоело.

– Не делай глупостей, – сказал Вовка. – Потерпи.

Я подполз к стене, прислонился к ней и сел на пол.

– Ты сидишь? – спросил Вовка.

– Сижу, – сказал я.

– Ну ладно уж, – согласился Вовка. – На полу ещё можно сидеть. Только смотри, не сядь на стул. Тогда всё пропало. Ты понял? Лошадь – и вдруг на стуле!..

Кругом гремела музыка, смеялись.

Я спросил:

– Скоро кончится?

– Потерпи, – сказал Вовка, – наверное, скоро…

Вовка тоже не выдержал. Сел на диван. Я сел рядом с ним. Потом Вовка заснул на диване. И я заснул тоже.

Потом нас разбудили и дали нам премию.

_______

? Как известно, Виктор Голявкин вслед за Даниилом Хармсом и Александром Введенским и одновременно с Олегом Григорьевым и Генрихом Сапгиром писал как для взрослых, так и для детей. Если стихи и проза для взрослых Хармса, Введенского и Сапгира резко отличались от их же произведений для ребят, в стихотворениях Григорьева [24] и рассказах Голявкина эта граница была подвижной, а в ряде случаев и вовсе не ощутимой.

24

О размытости границ между взрослыми и детскими произведениями Олега Григорьева см.: Лекманов О. Олег Григорьев и ОБЭРИУ: к постановке проблемы // Поэтика исканий, или поиск поэтики: Материалы международной конференции-фестиваля “Поэтический язык рубежа XX – XXI веков и современные литературные стратегии” (Институт русского языка им. В.В. Виноградова РАН. Москва. 16–19 мая 2003 г.). М., 2004. С. 58–61.

Выразительным примером может послужить рассказ Голявкина “Премия”, который вошёл в его детскую книгу “Повести и рассказы”, изданную в Ленинграде в 1964 году. Он отчетливо двуплановый, поскольку абсолютно органично вписывается как в контекст детской, юмористической, так и взрослой, трагической прозы XX столетия.

С одной стороны, перед нами очередная юмореска из детского цикла Голявкина “Трубачи”, рассказывающего о приключениях двух незадачливых юных школьников, Пети и Вовки. “Премия” может быть сопоставлена не только с другими юморесками этого цикла, но и с известным рассказом Виктора Драгунского “Ровно 25 кило” 1960 года. Там, напомним, два мальчика, Дениска и Мишка, претерпевают немалые трудности, чтобы получить приз, который должен достаться ребёнку, весящему ровно двадцать пять килограммов. А ещё в одном рассказе Драгунского 1960 года из Денискиной серии “Кот в сапогах”, как и у Голявкина, описывается школьный маскарад и получение мальчиком приза за самое эффектное маскарадное одеяние: