Глазами ребёнка. Антология русского рассказа второй половины ХХ века с пояснениями Олега Лекманова и Михаила Свердлова
Шрифт:
Огромная важность этого, безо всякого пафоса описанного поступка, подчёркивается тем, что сразу после того, как он совершён, в рассказе меняется точка зрения на окружающую действительность:
Старик стоял, морща лоб и что-то припоминая, а затем пошёл вдоль вагона, мимо храпящих полок, мимо спящих, сидя и полулёжа, людей, до тамбура, где на узлах тоже лежали какие-то люди.
– Неужели это никогда не кончится? – тихо сказал старик и пошёл назад.
Он стоял у полки мальчика и смотрел, как мальчик спит.
Мальчик спал, лёжа на распотрошённом узле и положив щёку на голенища фетровых женских бот. Рукава его свитера были закатаны, а ботинки расшнурованы.
Если
37
“В финале рассказа меняется фокальный персонаж, им становится голодный старик” (Перепёлкин М., Золотенкова А. “Человек травмированный”: преодоление “травмы” в малой прозе Ф. Горенштейна (на примере рассказа “Дом с башенкой”). С. 90).
Поэтому мрачный рассказ “Дом с башенкой” обрывается если не на оптимистической, то, по крайней мере, на обнадёживающей ноте: “Ранним утром кто-то открыл дверь в тамбур, холодный воздух разбудил мальчика, и он ещё некоторое время лежал и улыбался…”
Андрей Битов
Но-га
Г. Горбовскому
Ну, Заяц, ты идёшь с нами или не идёшь?..
Второклассник Зайцев колебался.
Сегодня папин день рождения, и мама сказала: “Как придёшь из школы, сразу садись за уроки, потом приберись и всё сделай очень хорошо до того, как папа вернётся с работы. Это будет лучший подарок”.
День рождения отца – это Зайцев понимал. Но перед ним, серьёзные, сомкнутые, стояли ребята, молча ждали и словно испытывали его.
…Уже три месяца – как вернулся из эвакуации и пошёл в школу – Зайцев выходил со всеми после уроков, и все разделялись на группы и расходились группами, а эти двое всегда шли в сторону, в которую не ходил никто, а Зайцев оставался один и шёл один. Портфель становился тяжёлым и чужим, и Зайцеву было тоскливо.
Он всегда ждал дружбы, и она не удавалась, как-то он не был нужен, а в его возрасте это уже стало важнее всего. Надо было что-то предпринять, и Зайцев выбрал этих двух. Он старался им услужить, заискивал, отдавал им свой завтрак и папиросы. Они пожимали плечами и равнодушно забирали дары. Зайцев терпел.
И вот сегодня они долго шептались вдвоём в раздевалке, а он стоял в сторонке и с безразличным видом стукал себя портфелем по коленкам. Сердце колотилось. Зайцев не помнил и не думал в тот момент ни о чём – только ждал.
В подвале раздевалки пахло сыростью и стояла
– Ну что ж, мы тебя берём, Заяц.
Обида исчезла, и что-то запрыгало внутри от радости. И тут же, тенью, – воспоминание о доме и об этом дне рождения. Он вспомнил и остановился у подъезда школы. А те двое прошли вперёд и тоже остановились, выжидая…
– Ну, Заяц, ты идёшь с нами или не идёшь?
И они, серьёзные, сомкнутые, повернулись и пошли. И он снова был оттеснён, как в игре, как в столовой, как в раздевалке, как… он всегда был так несчастлив от этого! Какими ловкими и смелыми казались ему все, кроме него… Как он завидовал и как ненавидел себя. Сегодня была первая надежда на то, что с этим могло быть покончено. Завтра уже ничего не может быть. И надо же, чтобы всё так совпало! Что стоило отцу родиться завтра?..
А они шли, удалялись, и Зайцева уже не существовало для них…
И он нагнал их.
…Теперь они шли вместе, но он шёл последним. Снег забивался в ботинки и там таял, а его папины кальсоны опять развязались, и их отяжелевшие тесёмки попадали под ботинки. Зайцев спотыкался, но остановиться и перевязать не мог, потому что не хотел и даже боялся отстать. От радости и возбуждения ему всё ещё спирало горло. Они шли между неровными снежными кучами, из которых выглядывали битый кирпич, штукатурка и щепы. Первый обернулся и сказал:
– Тут был дом, и в нём жил вампир. Не знаешь?
– Не-ет, – протянул Зайцев и стал вглядываться в кирпич, но там ничего не было, кирпич был красный и серый.
– Он пил кровь, – сказал первый.
Зайцев наступил на тесёмку кальсон, и она оборвалась.
Они пролезли под колючей проволокой. За ней был сад. Тут не было мусора, был ровный снег, и редкие, отдельные, стояли старые деревья. А Зайцев никогда и не слышал, что в нескольких шагах от школы и её двора, за кучами, был сад, чистый белоснежный сад, с чёрными деревьями. И прошли-то они совсем немного, но уже не было видно куч и проволоки тоже видно не было. Вокруг, редкие, стояли деревья, всё было белым, и снег, и небо, небо было в двух шагах, вокруг. Нигде не было краёв и границ, и было очень тихо. Они тихо проваливались в снег, трое, гуськом. И тихо отлетал ото рта пар, такой же белый, как небо. Было тепло и сыро.
Тогда перед ними появился круглый пруд с круглым островом посредине. На острове, вкруг, подступая к самой воде, стояли те же деревья. Кольцо чёрной воды было разорвано белыми льдинами. Тут же оказался шест, и сначала первые двое, а затем Зайцев, как во сне, – они стояли на льдине, один с шестом – отталкивались и плыли к острову. Льдина немного ушла под ними в воду, и ботинки стали мокрые совсем. Зайцеву показалось, что плыли они долго – на самом деле они оттолкнулись один раз и уже стояли на берегу. И остров был островок, а за деревьями, в центре островка, был холм. Они обошли кругом, холм был холмик, а один забрался наверх, и они обнаружили в холме проём, занесённый снегом. Они разгребали снег руками, спеша и задыхаясь, руки их горели, а покраснели так, что, когда они перестали копать, Зайцеву померещилось, что руки в крови, он вспомнил про вампира, но с них стекала просто талая вода. Под снегом показалась дверь, но она была закрыта на засов, а на засове висел большой замок, и всё это очень проржавело. Руки стали красно-рыжими, но замок не открылся. Они замаскировали проём снегом и сговорились прийти сюда завтра с инструментом.