Глоток Шираза
Шрифт:
Легкое дыхание тяжелеет. Профессора обуревают неупорядоченные чувства, и, чтобы не дать им воли, он пересаживается на стул.
Человек по природе – тиран и садист. Допустим. А раз так, необходим внешний карающий закон, высший, бесспорный авторитет. Отсюда – «Легенда о Великом инквизиторе», которого, прощаясь, целует в губы Христос…
Профессор на цыпочках подкрадывается к спящей Лизе, склоняется над ней, касается губами ее потного лба. Осмелев, он целует ее в пунцовую щеку и, пристыженный, возвращается на место. Эстетика соблазняет этику, толкает на безобразный с точки зрения морали поступок.
Писатель, конечно, волен изображать любые страсти-мордасти… Но кому Достоевский протягивал «Легенду»? Победоносцеву! Фамилия чудом выскочила сама. Победоносцеву! С торжественным заявлением:
Достоевский и Солженицын – представители литературы зэка. Гении с лагерной философией, отсюда крайнее сгущение и политический максимализм. А вот с образом генерала Самсонова Солженицын справился на четыре с минусом. Самсонов тоже гений, между прочим. Сколько гениев породило человечество, а мир – тонет в дерьме… Мысли опять возвращаются к проклятой гениальности, механизмы которой он выявил, раскрыл, но для чего, для кого?!
Море ледяное, обжигающе холодное, волны захлестывают ее с головой. Расталкивая ногами водоросли, она что есть духу несется к берегу. Там ее ждет мужчина – муж чинный, да чужой – с белым полотенцем в руках. Звонит колокол. Откуда он взялся на разрушенной колокольне? Но он звонит и звонит…
– По вашу душу! – Профессор подает ей трубку.
Лиза слушает, быстро отвечает.
– Хорошо. Через десять минут на троллейбусной остановке.
Они стоят в прихожей. Лиза уже одета, крутит в руках шарф.
– Сегодняшний день я окантую и повешу вот сюда, – профессор указывает на стену с ободранными обоями. – Пообещайте беречь себя, и я бухнусь вам в ноги. Есть еще минутка?
– Чтобы бухнуться?!
– На глупые вопросы не отвечаю. Развяжем еще один узел, про тридцать второй год, это чрезвычайно важно, в том смысле, что никто не знает… Тридцать второй. Какой-то бородатый кретин выступает с докладом об имманентности времени пространству. На заседании так называемого философского общества. Бидистиллированная чушь! Посему ваш покорный слуга решил основательно подготовиться к следующему заседанию и дать отпор строго научный, без аш-два-о и эмоциональной дребедени. Но выступить не успел. Разоблачена антисоциалистическая группировка, членом которой, как выяснилось, ваш покорный слуга являлся! Без ответного доклада – на соляные копи. Восемь километров за зону на работы, норма выработки – сто двадцать процентов. Хорошо. Ста не выработать: орудия производства доисторические – лопата и кайло. Десять часов долбишь мерзлую землю вместе с цветом духовенства, профессорами и урками. И – в зону. По двадцать – тридцать человек каждый день оставалось в степи. Там-то и произошла одна история, которая натолкнула меня спустя тридцать лет на «Родословную альтруизма».* – Профессор смотрит на часы. – Все! Доставайте носовой платок, живо!
* Прокололась, Танечка! Какой Илья Львович?! Это же Владимир Павлович Эфроимсон собственной персоной. Таня часто бывала у него в гостях, говорила о нем взахлеб, но меня с собой не звала. Мол, он плохо слышит, ему легче общаться тет-а-тет. Вот мы и общаемся тет-а-тет. Щедрая ты моя, с таким человеком свела! Лестно, да в краску кидает. А ведь я его видела. На показе фильма про Вавилова в Политехе. Помню, какую речь он закатил после просмотра. Про номенклатурную шпану, про КГБ, про то, что в нашей стране ничего не изменится, если ею будет править банда гангстеров. Увы. Я слежу за новостями, опять сажают, опять затыкают рты. В Австралии говори что хочешь, никому до тебя дела нет.
А там – есть. Надеюсь, я не загублю публикацию… Print on demand, если что, уберите про гангстеров. Я боюсь.
«Живо» не выходит, сумка падает из рук, и профессор подхватывает ее на лету.
– Верну за поцелуй.
Лиза чмокает профессора в щеку. Чевенгур, теплофизика, получение и раздача тепла…
– Узел про тридцать второй год завязали? – Профессор выходит вслед за Лизой, отворяет дверь в февральскую
– Вы же без пальто! Пожалуйста, вернитесь домой, – требует Лиза.
– Бегите, – кивает профессор.
От шоссе дом почти не виден. Подумав, Лиза возвращается на то место, откуда можно разглядеть угловой подъезд, и, убедившись, что никого нет, подходит к машине.
– Накинь ремень*, – велит Фред. Лиза накидывает. Так они и едут, молча, по ночной заснеженной Москве.
* Чего-то не помню, чтобы мы в те годы пристегивались! Водитель – и тот не пристегивался. Может, Таня это уже в Германии писала? Или там она вносила правки и заново перепечатывала? Вряд ли. В то время уже вовсю пользовались компьютерами. Может, у нее не было? Конечно, к роману это не относится, но чем дальше читаю, тем больше вопросов. Когда она уехала, как встретилась с Герцем-Сердцем? Что у нее за дочь? Бесцветная, как Томас из ГДР?
– Позовешь, если что.
Черная ночь, белое полотенце… Разве что мужчина не тот. Зато можно стоять под цивильным душем. Достойный повод сменить место жительства, забыть общую ванную с проржавевшей насадкой, колкие струи воды, брызжущие во все стороны, липкую клеенку, которую надо заправлять внутрь облупленной лохани, чтобы не залить пол. Кто даст ей ключ от ее собственной квартиры? Войти, закрыться изнутри, никого не видеть. Фильм из детства. Кажется, он так и назывался – «Ключ». В нем была война, подлодки и Софи Лорен. Возлюбленный завещал Софи Лорен своему лучшему другу вместе с ключом от квартиры. Чтобы только она не осталась одна… Разумеется, друг втрескался в нее по уши, но Софи не могла ему отдаться. А он был красавцем, на вид куда интересней ее погибшего возлюбленного, и Лизе было жаль его, а не Софи Лорен. Влюбись уж в него, и будет у тебя и муж, и квартира, и дети, все как положено. Не вышло. И у нее не вышло.
В кино не взяли.*
* Никогда не мечтала сниматься в кино, даже в детстве. И про этот фильм не слышала. Он появился у нас, то есть у вас, в 1961 году, дублированный. Но с каким же удовольствием я смотрела его сегодня! Сначала у Тани все правильно. Возлюбленный Стеллы погибает, его друг Дэвид переселяется к ней. «Ты же такая, Стелла, ты переходишь вместе с жильем». Они любят друг друга, а потом случается крушение и к Стелле приходит с ключом другой. От Дэвида. Та его выгоняет. А Дэвид, оказывается, остался в живых. Он возвращается к Стелле, она смотрит на него с ненавистью. И уезжает к себе домой, в Лондон. Поезд уходит, Дэвид бежит за ним, но догнать не может. Грустно. Мне свой ключ не то что передать, завещать некому. А ведь как я страдала от бездомья! Мать нашла в Москве какую-то тетку – седьмая вода на киселе, – и той уж так хотелось удочерить, уматерить и обуютить восходящую звезду театра, захомутать походами в аптеку и овощной магазин, связать ежевечерними докладами по телефону, где она, как прошла репетиция, обедала ли, как положено, или собираюсь нажить себе язву двенадцатиперстной кишки. Профсоюзная организация обещала жилье в новом тысячелетии. Пятнадцать лет – и готово. Ждем жилье, ждем нового Мессию. Христос – Будда – Магомет. Сливаются в экстазе этика, эстетика и генетика… Чего-то я разболталась. Да и лексикон – как из Таниного романа.
Рубашка пахнет новослободским шкафом. Попросить что-нибудь у Фреда? Нет, она запомнила его косой взгляд, когда, встав с постели, она накинула на себя его ковбойку. В конце концов запахи выветриваются.
– Будь добр, принеси телефон, – просит Лиза, заползая под одеяло.
– Спи.
– Я – не твоя собственность. Благодетелю полагается быть деликатным.
«Дикая баба, дикая; вместо того чтобы вылежаться, мотается с температурой по городу, лялякает с профессором, рубаху содрала с того типа на Новослободской, ей-то какой шентявы надо», – ворчит Фред, выискивая в аптечке градусник.