Глоток Шираза
Шрифт:
– Ну, что твой профессор?
– На месте, в подушкином переулке.*
* «Подушкин переулок» – выражение моей бабушки. Таня мне его подарила неспроста. Все хорошее, что во мне есть, если есть, конечно, – от бабушки. После ее смерти родители забрали меня к себе, с ними-то я точно умом сдвинулась.
– Антибиотик пила?
– Утром пила. – Лежа на животе и продолжая что-то подчеркивать карандашом на машинописной странице, Лиза берет из рук Фреда градусник, ставит под мышку. – Вот что он говорит: «Там, где личность – обуза, где системе нужны одни лишь исполнители, – ни о какой стимуляции таланта* речи
* Свой я точно профершпилила! Хотя могу взять, да и поставить что-нибудь этакое! Реализоваться по полной. Не обращайте внимания, это я гримасничаю перед зеркалом. Хотя вы этого не видите. А я вижу, должна же я видеть того, с кем разговариваю. Print on demand, я так и не поняла, вы мужчина или женщина?
– Слушай, а ты читала «Раба» Зингера?
– Да.
– Не свисти! Как зовут главную героиню?
– Сара-Ванда.
– Ты первый человек на свете… После этой книги мне хотелось бросить работу, пойти в синагогу, сделать обрезание, жениться на благочестивой еврейке и убраться в конце концов в Израиль. Однако книга попала в руки поздно – после Афгана народ плотно засел в отказе. Давай градусник!
Она не спрашивает, сколько у нее, словно температура не имеет к ней никакого отношения. Не то что его жена. Та пристально следила за ртутным столбиком, ей вообще нравилось все мерить.
– При такой низкой температуре требуется допинг. И тогда один человек другому дает… Помнишь, как он хочет эту Ванду, как обуздывает свою страсть, отправляет ее мыться в холодную воду, кажется, это называется «миква»…
Этот сценарий Лизе хорошо известен. Когда «нельзя, но хочется», возникают рассказы или о прежних романах, или о книгах с соответствующей тематикой. Напортачил, не вожделей! Лиза уплывает под одеяло, зарывается с головой. Там, в темноте, ее театр.
Сегодня мы покажем вам «Открытый финал»*, пьеса такого-то, режиссура – такой-то; в спектакле заняты актеры такие-то… Влажные хлопки, гаснет свет. Кто придет на этот спектакль? В театре абсурда не нуждаются люди, живущие в атмосфере абсурда. А вот бездомному режиссеру нужен свой угол, пусть хоть в народном театре, не нужном народу, да там на двести посадочных мест ни одного лежачего…
* Скучное название. Мне оно и тогда не нравилось, и сейчас не нравится. Изначально Танина пьеса называлась «Гуру Гурман», тоже не крем-брюле с клубникой…
Когда-то, впрочем, совсем недавно, этим летом, Лиза уверяла Виктора, что можно, все-таки можно оставаться свободным и в тюрьме. Да при чем тут тюрьма, когда в ночи светятся белые розы, шумит море, сияют звезды, а над крышей висит оранжевая луна?
Но и над тюрьмой – звезды, и луна, и над концлагерем – небо. Небо – не признак свободы.
До обеда Виктор сочинял, а его муза собирала в лесу грибы и чернику. Грибы приходилось чистить. Пока он, вернее, герой его романа, рылся в архивах никому не известного провинциального философа, она срезала ножом скользкую кожицу с маслят, скоблила ножки оранжевых лисичек. Пока по обрывкам рукописей герой-архивариус составлял облик философа первых лет революции*, она мыла грибы в тазу, сливала бурую воду, вываливала раскромсанные шляпки и ножки на скворчащую сковородку. Жарево шипело, и, глядя на грибной ад, Виктор решил отпустить героя на свободу, отстраниться и наблюдать за тем, как тот тасует осколки чужих мыслей, реставрирует ушедший в небытие мир. В речи Виктора стали проскальзывать
* То, что Таня устроила мне роман с писателем, – это еще полбеды. Вся беда в том, что она взяла конкретного писателя, не буду называть его имени, но я читала эту его книгу о провинциальном архивисте. Если автор жив и прочтет Танину книгу, ему сделается не по себе. Ладно, мне не по себе, но меня, кроме меня, никто не вычислит, а писателя могут узнать, он теперь знаменитый. Еще и до жены его слухи дойдут… Не знаю, как быть. Но я обязалась не трогать текст. Надеюсь, мои слова помогут писателю, который, клянусь, не имеет ко мне никакого отношения. Кстати, книгу его я читала еще в рукописи. Кто-то из моих артистов принес в клуб. Кажется, Мотя. Толстенная папка охристого цвета с черными завязками. Меня там удивило то, что персонаж получает автономию от автора и начинает менять его жизнь.
Видимо, я поделилась с Таней своими впечатлениями, и вышел конфуз.
– О чем ты думаешь?
– Я не веду прямых репортажей с места событий.
Жарко. Лиза снимает с себя рубаху, ложится на живот. Он ноет, как зуб.
– Ты не находишь, что твой вид, ну, твое присутствие…
– Во-первых, тебе посчастливилось лицезреть меня и в более захватывающей позе, и не только лицезреть… Со своими проблемами справляйся сам. Если никак, я переберусь на раскладушку.
– У меня нет раскладушки.
Лиза встает.
– Куда ты?!
Пусть Виктор заберет ее отсюда. К телефону подходит жена. Она рада Лизе и не понимает, куда та исчезла, Лиза ссылается на обилие работы. Телефон параллельный, Лиза слышит в трубке дыхание писателя.
– Что новенького, детка?
– Ничего. Прочла потрясающую повесть Гессе про художника Клингзора. Он справлял последнее лето своей жизни. Вожделел к цветам, горам и женщинам. Но что любопытно: этот художник в детстве играл с дворовыми детьми в «десять жизней». Они бегали друг за другом, и тот, кого осалили, терял жизнь. Каждое прикосновение отнимало ровно одну жизнь. Художник ловко уворачивался, его никто не мог догнать, и он уходил домой победителем – уносил все десять нерастраченных жизней домой. И вот, в последний год, он расстается со всеми десятью, каждый проигрыш – щемяще прекрасен, каждый подымает его ввысь. Гессе говорит, что этот период творчества Клингзора оценен искусствоведами как выдающийся. Спокойной ночи!*
* Последнее дело для писателя – пользоваться чужими текстами в цитатах или пересказе. Но тут я Таню не виню. Таков характер главной героини. Или ее прототипа? Как-то все путается… Но точно помню, как я в Рязани зачитывала ей главы из «Игры в бисер».
– А не закатишь ли ты и мне лекцию на сон грядущий? Могу записать на магнитофон.
Лиза молчит. Не ныряет под одеяло, не укрывается с головой. Смотрит в потолок. Что она там видит? Почему не рассказала ему, Фреду, про «десять жизней»? Как понять женщину, не переспав с ней?
Остановился на той, где убийца скрывается от погони и находит приют у сердобольной женщины. Он лежит с нею в постели и понимает, что между ними невозможна близость. Близость обессиливает, погружает на дно, а дно своей души убийце увидеть страшно. Кажется, именно об этом он размышлял, когда позвонила Лиза. Странная драматургия романа. Их знакомство началось с передачи «Книги перемен»* от кого-то кому-то. Как хорошо при ней работалось… Если можно назвать работой погруженность в иллюзорный мир пересечений, перекрестков, диалогов.