Глубокий рейд
Шрифт:
– Вилли, вы болван!
– крикнул он по-немецки.
– Пошел вон!
Вилли вытянулся, выпятил грудь и, стукнув каблуками, вышел.
Дед Рыгор с трудом наклонился, молча поднял картуз, посмотрел вслед ушедшему денщику, крякнул и откашлялся.
– Я будут наказайт этот шалопай!
– сказал раздосадованный генерал. Молодежь устраивайт всякий безобразий!
Поступок Вилли вывел генерала из равновесия и испортил все дело. Надо было начинать сначала...
Генерал знает людей и знает, как можно добиться от них покорности. Но он не может ничего поделать со стариком белорусом. Гончаров все упорно отрицает. Никаких казаков и партизан он не знает. Он копал картофель для больной жены, которая лежит в бане. Генерал может
– Хорошо, хорошо. Мы отправим ваш жену к доктор... Ви получить лошадь, хлеб - все будет полний порядок...
Дед Рыгор, пробираясь на Большую землю, прошел от Витебска до Духовщины. Кроме сожженных деревень да пристреленных ребятишек, он не видал никакого другого порядка.
Генерал говорит вкрадчиво и тихо:
– Русский хлеб и немецкий техника - это всемирный богатств, Гончароф!.. Ви, я вижу, неглупый человек. Ви трудовой хлебороп, должны понимайт превосходство немецкой техник. Никакие фанатичные партизаны, казаки, атаманы Доваторы не могут задерживайт великий движений германской армии на восток! Не следует помогайт казачий банда и партизан. Русские совершают крупная ошибка, не желая захотеть дружба с германской власть...
– А почему ваши солдаты стреляют в баб, когда они на поле картошку копают? Какая же тут дружба?..
– Запретный зон!
– восклицает Штрумф.
– Бестолковий люди!
– Часового поставить - и вся недолга. Зачем же из ружей в народ палить?
– возражает дед Рыгор.
Ответ старика ставит генерала в тупик. Он умел видеть людей насквозь, умел быстро принимать решения и проводить их в жизнь, но сейчас простые слова старика обескураживают его.
С начала военных действий на востоке он понял, что успех немецких армий объясняется их временным количественным превосходством над противником. Упорство русских, с каким они защищали свою землю, заставляло старого генерала о многом задуматься. Даже этот стоявший перед ним раненый русский старик в рваном пиджаке, с грязной, давно не чесанной седой бородой, в стоптанных лаптях, не хотел признавать его генеральского превосходства, различия положений, культурного неравенства и, наконец, военной силы победителя. Без страха, с чувством внутреннего достоинства старик откровенно враждебен ему и никогда не скажет того, что от него требуют. Он горд и непреклонен. "Он не фанатик, - приглядываясь к нему, заключает генерал.
– У него в бане лежит умирающая жена, а он привел разведчика к генеральской штаб-квартире... Что хочет от жизни этот гордый старик?"
Вот этого-то генерал и не мог понять. И бессилен он был отыскать в этом человеке его слабые стороны.
Страшной ненавистью встречала фашистов русская земля. Как-то раз, взглянув на карту Советского Союза, генерал Штрумф прикинул расстояние от Москвы до Владивостока: оно исчислялось девятью тысячами километров, а немецкие армии все еще находились на границе Смоленщины и Белоруссии... Штрумф вспомнил слова Гитлера: "Стоит мне топнуть ногой, как ведущие страны Европы преклонят колени и будут заглядывать мне в рот..."
"Сколько раз придется фюреру топнуть ногой, чтоб шагнуть по сибирской тайге до Байкала? Растягиваем коммуникации, а стратегической инициативы так и не имеем", - размышлял генерал, не отрываясь от карты.
Фюрер нервничал и торопил с наступлением на Москву. Видные представители высшего командования в августе 1941 года проявили на совещании у фюрера некоторое колебание и высказались за переход к обороне на Днепре, а также предложили изменить весь стратегический план войны.
Штрумф разделял взгляды проницательных старых генералов, но своего мнения вслух не высказал. Гитлер разорвал в клочья протокол августовского совещания, истоптал его ногами. Штрумф после зрелого размышления пришел к выводу: "Сомнительные мысли не следует высказывать и собственному сыну..." Представитель верховной ставки генерал Лангер сообщил ему, что некоторые участники совещания, усомнившиеся в идеальности
Белорусский колхозник Григорий Гончаров стоит перед гитлеровским генералом, жилистый, загорелый, придерживая рукой изорванную штанину. На ковре - темное пятно крови. Старик упорно отмалчивается.
Штрумф снял телефонную трубку, приказал отвести старика в гестапо. Потом вызвал командира танковой дивизии полковника Густава Штрумфа. Через две минуты ему доложили, что тот уже выехал к нему для внеочередного доклада чрезвычайной важности.
Когда увели Гончарова, генерал приказал подать кофе. И может быть, первый раз в жизни генерал Штрумф выпил коньяк не из маленькой рюмочки, а из стакана - большим жадным глотком.
ГЛАВА 11
– Ты говоришь: сто тысяч казаков?
– Да, отец.
– Поэтому-то ты и упустил Доватора?.. Сто тысяч - это большая цифра.
Генерал смотрит на сына сквозь сигарный дым, щуря свои выпуклые глаза и морщась, словно сигара была горькой, как хина. Полковник Густав Штрумф стоит перед отцом навытяжку. Он пунктуален в соблюдении субординации. Изящный, корректный, в золотом пенсне, надушенный французскими духами, худощавый, с продолговатым лицом, с прямым носом, полковник совсем не похож на отца.
– Оперировать конницей численностью в сто тысяч на территории, занятой противником, - это, Густав, невозможно. Ты преувеличиваешь! говорит генерал, жестом приглашая сына сесть на диван.
В смежной комнате денщик Вилли прикладывает ухо к стенке. Он вынимает из-под подушки блокнот и торопливо начинает стенографировать разговор отца с сыном. Вилли очень любопытен...
– Небезызвестный вам майор Круфт утверждает, что он расшифровал радиограмму главной Ставки русских. Это будто бы официальный документ! Рукой в перчатке из тонкой коричневой кожи Густав трогает гладко выбритый подбородок. Он взволнован и нетерпеливо постукивает ногой.
Генерал Штрумф снял трубку и вызвал свой штаб. Новых сведений не было.
– Вот видишь, мой начальник штаба ведет разведку. Пока не подтверждается...
– Но батальон, который я направил прочесывать лес, почти полностью истреблен, - прервал Густав.
– Истреблен?!
– восклицает Штрумф-старший, хмуря брови.
– Почему ж ты послал один батальон?
– Пока я лишился одного батальона. Если б я послал два...
– Но я все-таки не верю этой цифре!
– прерывает его генерал.
– Если бы у нас в тылу очутилось сто тысяч казаков, нам оставалось бы только одно - бежать туда, где больше войск. Я знаю по той войне, что собой представляют казачьи соединения, когда их укрывает лес...
– Может быть, это и ошибка, - покорно склонив голову, говорит полковник, - но, во всяком случае, их не менее двадцати тысяч, а этого вполне достаточно, чтобы причинить нам крупные неприятности. Двадцать третьего августа в районе Устье, Подвязье, Крестовая уничтожено девять гарнизонов...
– Мне это известно, - снова прерывает его отец.
– Надо принимать меры, - нерешительно говорит сын. Ему не хочется раздражать отца, тем более что у него есть еще одна щекотливая новость, которая совершенно неуместна в этой деловой обстановке. Но так или иначе, ее придется сообщить отцу...