Глубокое течение
Шрифт:
Она оглянулась. Отца уже не было рядом — он протиснулся вперед. Татьяна тоже начала тихо пробираться сквозь толпу, поближе к партизанам. Поднявшись на носки, она увидела на одной из подвод Любу: она сидела около пулемета и о чем-то тихо переговаривалась с молодым партизаном.
«Любка уже у них, — подумала Татьяна, и ей стало еще обидней. — Как это я связала себе руки?!»
Но в этот момент маленький человечек на ее руках заплакал, будто подслушал ее мысли и обиделся.
— Тише, мой мальчик, — ласково проговорила она. — Тише, мой галчонок.
Кончив
— Ничего… Ничего, не горюйте. Скоро это кончится. Но слезам» врага не победишь. Его нужно бить. Бить беспощадно, беспрерывно.
— Теперь он спалит нас, — вздохнув, сказал кто-то в толпе.
— Сожгут? Что ж… Волков бояться — в лес не ходить. Сожгут — построим, когда последний гитлеровец ляжет мертвым на наших пожарищах. Он не только сжечь наши дома, он весь наш народ хотел бы уничтожить. Но не удастся ему это, — и, увидев Карпа Маевского, Лесницкий обратился к нему: — Как думаешь, Карп Прокопович? Твою хату он уже спалил…
— Спалил, — усмехнулся Карп. — А я живу и… жить буду. Сына дождусь.
Маевскому хотелось очень многое сказать секретарю, поговорить с ним, посоветоваться, рассказать о своих душевных муках, пригласить его к себе- домой. Но Лесницкий пошел дальше. Невнимание партизанского командира обидело старика. «Каждый раз заезжал на пасеку. Медом я угощал его, как друга… А теперь и поговорить не хочет… Не верит он мне, что ли? Кому же тогда верить?» — с огорчением думал он и, повернувшись, вышел из толпы, чтобы разыскать Татьяну.
В эту минуту мимо него быстро прошел молодой партизан и незаметно сунул ему в руки смятую бумажку.
Карп вздрогнул от неожиданности, крепко сжал бумажку в кулаке и поспешил домой. Во дворе он зашел под навес и прочел записку. Потом быстро вошел в хату, надел кожух, подпоясался веревкой, заткнул за пояс топор. Он уже собирался выходить, когда вошла Татьяна. Она удивленно оглядела отца и спросила:
— Вы куда, тата?
Он посмотрел на дочь и понял, что соврать нельзя, да и не хватило бы у него сил соврать ей в такую минуту, и протянул ей смятую бумажку.
«Карп Прокопович! Мне нужно с Вами поговорить. Жду сегодня под вечер на Ягодном, у Рога, под дубами. Л.», — прочла Татьяна.
Маевский молча смотрел на дочь.
А она прочла записку еще раз и тихо сказала:
— Как бы я хотела быть с вами там, — и, не дожидаясь ответа, подошла к печке и начала раздувать угли. — Записку нужно сжечь… Люба, видно, с ними поехала, — добавила она.
Когда бумажка вспыхнула, Татьяна тяжело вздохнула.
Отец понял ее чувства и, подойдя ближе, ласково сказал:
— А ты пойди к кому-нибудь… К Степаниде, к примеру, и там подожди. В случае чего — в лес, туда же. — Он помолчал, пробуя пальцем острие топора. — Ну, я пойду…
— Хлеба возьмите, тата.
Когда отец ушел, Татьяна не смогла усидеть одна в хате, снова вышла на улицу и направилась к школе. Но там уже было пусто: партизаны уехали, народ разошелся. Тетка Степанида увидела ее из
— Ты не уехала? — обрадовалась Татьяна.
Любе показалось, что Татьяна насмехается над ее неудачей, и она с раздражением набросилась на сестру:
— Уехала, уехала! Тебе только зубы скалить. Думаешь, я побоялась? Думаешь, я такая трусиха, как ты? Они не взяли меня… И Женьки Лубяна, говорят, у них никакого нет. А я по глазам видела, что врут. Вот придет только Женька, и я уйду. Не возьмет — следом за ним пойду. Тогда не прогонят, как увижу их лагерь. А то — мала! Какая же я маленькая? А горе у меня — самое большое. Мамочка моя родная! — и Люба горько заплакала.
Ягодное — осушенное колхозниками болото — длинной узкой полосой врезалось в лес. Ближайшая к деревне часть его засевалась и давала богатейшие урожае Дальний конец болота, который назывался Рогом, не был полностью осушен и использовался под луга. Болото с двух сторон обступали высокие стены леса, в котором преобладала ольха.
Весной и осенью тут нельзя было пройти ни болотом, ни лесом. Но на самом конце Рога, на высоком сухом пригорке, росли уже не ольхи, а могучие столетние дубы. Под дубами густо переплетался орешник. Летом сквозь эту чащу трудно было пробраться, да и никто сюда не заглядывал, несмотря на то, что уголок этот отличался редкой красотой и обилием орехов и грибов. Причиной этому было, возможно, то, что три года тому назад здесь среди бела дня волки разорвали лесника. Вот сюда и пробирался Карп Маевский, взволнованный неожиданным и таинственным приглашением партизанского командира.
Он вышел из лесу на край покосного луга, под дубы, и осторожно оглянулся. Вокруг было пусто и тихо. Только где-то в орешнике жалобно чирикала какая-то одинокая птичка. Оголенный лес застыл в неподвижности. Ветер согнал опавшие листья с поляны, и землю под дубами густо устилали желто-зеленые желуди. Желудей было так много, что их можно было брать просто пригоршнями. «Никто не собирает, — подумал Карп, — а напрасно. Нужно будет прийти когда-нибудь. До войны свиней кормили, а теперь и сами поедим», — он тяжело вздохнул и, нагнувшись, начал было сгребать желуди в кучу. Но потом порывисто выпрямился, снова огляделся вокруг и посмотрел почему-то на небо. По небу медленно плыли косматые овчины туч. Вечерело. Карпу стало как-то не по себе на открытом месте, и он спрятался в гуще ореховых кустов.
Ждать ему пришлось долго. Старику уже начинало казаться, что Лесницкий не придет; росла тревога за Татьяну и Любу.
«Налетит карательный отряд во главе с этим иродом, — подумал он о Визенере, — сразу же за них возьмется. Надо идти».
Но уйти, никого не дождавшись, он не мог. Кто знает, — будет ли другой такой случай? А эта встреча решала многое — он понимал это.
Только в сумерки он увидел, как из лесу вышли два человека и остановились под дубами.
— Нету, — сказал один.