Глухая рамень
Шрифт:
И опять утаила Параня, что просила остаться, сбавляла цену, обещалась стирать на него бесплатно. Он пугал Параню своим деревянным молчанием и даже посмеялся нынче над ней: «Возьми, бабка, пригодится. Возьми-и» — и подал ей старые ремни и рваные варежки. Может быть, сделал он это спроста — кто знает, но ей подумалось, что он — с нехорошим намерением.
— Ну, теперь Аришка с ним начнет в открытую, — продолжала Параня.
— Конечно, конечно… теперь им что… — поддакивала Лукерья, захлебываясь.
Потом вспомнили Шейкина и заново, точно они раньше всех узнали о его
Глава XII
Разбитая ваза
Правы были Якуб и Юля: все, чем владел Вершинин, убиралось на одни дровни, и не к чему было задерживать лошадь на два лишних часа.
Сестра уже хозяйничала в его новой квартире, расставляя вещи, привезенные с первым возом, а Петр Николаевич с Якубом, приехав второй раз, выносили последнее… Кажется, уже все свое взято.
Он стоял посреди опустевшей комнаты, придерживая на плече за ремень берданку, и молча смотрел на старуху, которая, пригорюнясь, как обделенная родственница, сидела в углу на лавке. Над ее головой, перед киотом, немощным огоньком горела лампада, тускло освещая бездушные, деревянные лики святых угодников, и мутным маслянистым светом просвечивал по краям стеклянный зеленый стаканчик… Именно в этот день зажглась она опять, знаменуя окончательное крушение надежды и возвращение Парани к богу.
Вершинин увидел на стене левитановскую «Осень», позабытую сестрой, и, не снимая ружья, отколол ногтем кнопки и, свернув картинку трубкой, сунул в карман; на стене, на потемневших от времени газетах осталось чистое квадратное пятно… Только стаю собак да кулика на болоте не тронул он, не посмев взять того, что обжилось здесь, кажется, навеки…
Не сводя глаз с хозяина, Буран нетерпеливо ждал у порога, пока все это кончится, и нервно стукал об пол хвостом. Из окна было видно, как Якуб, осматривая вещи в возу, обошел вокруг саней, потрогал веревки и потом, взяв вожжи, пошел рядом с возом…
Вершинин все еще не уходил. В последнюю минуту он оглядывал старую, убогую свою нору, куда однажды ворвалось к нему само солнце… Вот на этом месте, где теперь пусто, тогда стояло кресло; Ариша в тот метельный вечер сидела так близко, отдав ему доверчиво свою теплую руку, а в другой держала желтое яблоко, и запах сочного плода мешался с запахом жасмина. Она улыбалась, большие черные глаза ее горели нежностью и страстью… Так памятно все… все…
И стало жаль уходить отсюда, оставляя здесь часть себя… Только сейчас он понял, как дорога и нужна ему Ариша… Что будет там, на новом месте, которое дано ему не по заслугам?.. Жить рядом, значит — часто видеться. Не лучше ли остаться здесь и вместо частых, случайных в тех условиях встреч открыто и прямо пойти навстречу счастью?..
— Петр Николаич, — услышал он надтреснутый, скрипучий голос, — я и забыла совсем… и вы, знать, запамятовали… В
Он круто повернулся к ней:
— Заплатить за десяток? Сейчас?
— Есть, так на что лучше, — и, подняв голову, задвигала руками по столу в ожидании денег.
Лесовод обшарил карманы, но столько денег не нашлось.
— Ну, за мной не пропадет… Отдам. Загляни на новоселье-то, — через силу улыбнулся он напоследок и пошел из избы.
Параня побежала за ним следом до калитки, как-то согнувшись набок и спрятав сухие, сразу озябшие руки под мышки.
— Не осуди уж… Я — старуха, — продолжала она, навязчиво и скорбно заглядывая ему в лицо. — Ежели дельце когда случится — позови, я приду… Или перемена какая выйдет, не забудь меня, я поспособствую. — Она не договаривала главного, а только намекала, как несколько дней тому назад, надеясь на его догадливость.
Он понял, что Параня напрашивалась в прислуги к Арише, стало быть старуха верила в это, — и промолчал опять.
Подходя к щитковому дому, он увидел в квартире Горбатовых огонь, занавесок еще не успели повесить, — и Вершинин не поборол в себе нескромного желания заглянуть в чужие комнаты… Там прошла в сереньком домашнем платье Ариша, без повязки, с темной заплетенной косой, свисавшей через плечо на грудь. О, как молода и красива она!.. Никогда прежде не доводилось ему видеть ее такою: перед ним была сама девическая юность… Наверно, в ту пору именно так носила Ариша косу.
Вблизи от окна Вершинин остановился даже, будучи не в силах оторваться. На какую-то маленькую долю минуты она повернулась к нему лицом… Уж не заметила ли его? Несколько оробев, он пошел вокруг дровней, выбирая, что нести к себе наверх, нагнулся и опять украдкой посмотрел туда, где жило его недосягаемое счастье. И было такое чувство, будто ушла она совсем, навсегда… и даже не ушла, а украли ее у него, заперли в неволю… И будто, одолев не одну сотню верст, он нашел ее снова… Но только одно право — смотреть украдкой, издали и мучиться — оставили ему, лишив всего другого…
Он долго возился перед лестницей с огромной крышкой письменного стола, приноравливаясь всяко, а она вырывалась, тыкалась в ступени. Вдруг краем уха он уловил голоса за стеной, — сдерживаемые, немирные, — еще труднее стало ему пронести мимо перил и бревенчатой стены эту тяжелую, скользкую, квадратную доску…
— Вот и разбили, — говорил Горбатов. — Надо было завернуть газетой. Ты всегда вот так.
— А почему все я должна, а не ты? — послышался усталый, несколько раздраженный голос Ариши.
— Но ведь не я укладывал?
— И я говорю про то же.
— Твоя ваза-то. — Он, должно быть, хотел свести на шутку, не желая омрачать первый день на новом жительстве, но после короткой паузы сказал опять: — Я не знаю, о чем ты думаешь?.. Тебе не семнадцать лет…
— Ну, а вы полно спорить-то, — вмешалась Аришина мать, приехавшая к ним на днях. — И ваза-то не стоит того…
Нет, не об этой дешевой вещице, разбитой при перевозке, шел запоздалый разговор — значит, непрочным было примирение…