Глупая сказка
Шрифт:
– Как спалось, сынок?
– Ничего не помню. И снов никаких не было. Как на том свете побывал.
– Притомились вы вчера больно. Когда накрутишься за день, спишь не чуя ног Да и воздух у нас вроде как пьяный. Я дверь в сени открыла. Пусть, думаю, воздух свежий идет. Окошко не стала открывать, беспокоить побоялась. Да и дождик ожидался. Ненароком мебель зальет. Видал, мебель-то какая? Наум Захарович постарался. Всю контору обобрал. Это еще от Барина осталось. Когда Барин тут жил. Мужики поначалу жечь собирались, а потом рассудили: чего
– Это какой же Колька?
– Ну академик этот… Каучуров. Который при немцах пропал.
– Ну какой же он барин?
– Эт я по-старому так понимаю.
– Вы его видели?
– Как тебя.
– А Барина?
– И Барина хорошо помню. Лютый человек был из-за добра своего. Леса, то есть. Не приведи господь, если порубку кто сделает. А так он ничего. Зазря не обижал. Растения все собирал. Весь дом растениями был завален. Ему и из других держав присылали. Все сажал. Думал, приживутся. Некоторые приживались. Сейчас уж ничего не осталось. То в войну их побило, то сами поумирали. Новый-то барин, в смысле академик, больно не любил их, иностранных растений этих. Свои, говорит, надо растить, которые испокон веков были. Все мечтал такой дуб вырастить, чтобы зимой зеленый стоял… Чего ж я разболталась? – спохватилась Анна Васильевна. – Соловья баснями не кормят. Я завтрак вам сготовила. Зови мальчонку-то.
– Да зачем вы это… Мы в столовую будем ходить.
– Когда и сходите. Успеете еще казенных щей нахлебаться.
Сзади скрипнула дверь, и на крыльцо вышел Рис.
– Я есть хочу, – объявил он, потягиваясь и зевая. – Мороженое, пирожное и кофе со сливками. – Подумав, Рис добавил: – Можно курью ногу и залить ее яйцом.
– Ты давай умывайся, а там видно будет насчет пирожных и творожных.
– Я бы сейчас лучше искупался в ванной, – сказал Рис.
Это был тонкий дипломатический ход.
– Ванной здесь нет.
– Нет ванной? – немножко сильнее, чем следовало бы, удивился Рис.
– Нет.
– Очень жаль. После дороги всегда купаются. А умываться – это так, лишь грязь размазывать. Лучше уж и не умываться совсем.
Когда я вернулся с туалетными принадлежностями, сын ковырял ногой в дальнем конце двора коровий шлепанец и был девственно сух.
– Зря ходил, – заметил он. – Я уже умылся и так.
– А почему пыль на щеках?
– Она уже успела налететь. Сегодня ветреная погода.
– Раздевайся.
– Ым!
– Раздевайся!
– Ым!
Минут пять борьба шла с переменным успехом. Наконец мне удалось уложить нахала в траву на обе лопатки, причем раздетым до спортивной формы. Потом я взял его поперек живота, сунул голову под умывальник и обильно намылил щеки и шею. Рис визжал и царапался, но он был слеп от мыла, а слепой противник, как известно, беспомощен.
Пока мой сын фыркал, ругался, протирал глаза и высказывал все, что он обо мне думает, я принес из колодца ведро
– Сейчас будет самое главное, – предупредил я. – Затаи дыхание. Будь смел и радуйся. Ты присутствуешь при рождении нового человека. Этот человек будет закален в трудностях, будет презирать лишения, со временем у него станет тело цвета римского мрамора. Он будет смел, как тигр, стремителен, как сокол, он станет плевать на житейские трудности В здоровом теле – здоровый дух.
– Пропадут глаза – ты за все ответишь, – ныл Рис, сдирая с себя клочья пены и с брезгливостью разбрасывая их вокруг себя. – Все расскажу Бабушке, а Бабушка заявит на тебя в милицию, а милиция посадит тебя в тюрьму.
– Сейчас мы промоем твои глаза. Держись!
Я окатил Риса водой из ведра. Целую минуту сын стоял затаив дыхание, боясь пошевелиться, потом завопил:
– Утопил! Я мертвый! Он насмерть меня утопил!
Я растер «мертвеца» полотенцем, и он сразу ожил, раскраснелся, задвигался и сказал:
– Надо же – из ведра! Это только фашисты людей ледяной водой поливали!
За «фашиста» я дал Рису шлепка, однако он на это не обратил внимания. Он был поглощен необычным для него ощущением – горячей кожи, свежести и бодрости.
– Это тебе запомнится, – сказал Рис не совсем уверенно и вдруг потянул носом: от кухни пробивался запах жареной картошки. – Ладно, пошли завтракать.
На врытом в землю столе, накрытом старенькой, но чистой клеенкой с выцветшими голубыми цветочками, лежало и стояло следующее: мелкая, но зато огромная черная сковорода, на которой дымилась и слабо шипела жареная картошка, маленькие, еще мокрые от воды, все в пупырышках зеленые огурцы, видно только что с огорода; тонко нарезанное розовое сало; четыре яйца с тонкой синеватой кожурой, по всей видимости сырые; тарелка с полустершейся золотой каемкой, полная маринованных маслят, и буханка черного хлеба.
– А где же мороженое? – удивился Рис, оглядывая стол. – И пирожное.
– Растаяли по дороге.
– Как же это может быть, если их возят в рефрижераторах?
– Рефрижератор по дороге перегорел.
– При нем всегда ездит мастер.
– Мастер заболел.
– А чем он заболел?
– Что-то с горлом.
– Ты думаешь, он лизал иней?
– Конечно. На улице была страшная жара, а когда он забрался в рефрижератор, увидел мохнатые стены – не устоял. Ты бы вот, например, устоял?
Рис задумался.
– Нет, не устоял бы, – сказал он честно.
Но потом Рис подозрительно посмотрел на меня. Что-то в нашем разговоре не понравилось ему.
– А ты не издеваешься надо мной?
Сам большой любитель поиздеваться, Рис очень не любил насмешек над своей особой.
– Как сам ты считаешь?
– Ах, вон оно что… Я так и думал.
Рис надулся и недовольно ткнул вилкой в сковородку с картошкой. На вилку попалась маленькая темно-розовая половинка, с которой капало масло. Сын с удивлением уставился на нее.