Гнев божий
Шрифт:
И как можно считать соотечественниками и единоверцами тех, у кого на руках кровь твоих товарищей?
И Алим, и многие из его товарищей и даже некоторые шурави, с которыми Алим поддерживал связь, считали, что никакого примирения быть не может. И надо, даже если шурави уйдут — стоять насмерть, защищая свою страну и свой народ. Алим был уверен, что они выстоят.
Надо сказать, что Алима, в отличие от многих его товарищей, не поразила болезнь размежевания, коснувшаяся многих в партии. Он был всего лишь нищим пацаном из придорожного кишлака, которого новая власть вылечила, выучила и научила воевать. За это он был ей благодарен, точно так же, как он был благодарен спасшим его жизнь шурави. Он не понимал сути дискуссий, которые, бывало, вели и его товарищи в казармах, он не понимал разницы между Парчам и Хальк и вообще мало кто понимал. [50] Зато он воевал, и воевал честно — в операции «Магистраль», ставшей лебединой песней боевого содружества афганцев и шурави, они не только провели в заблокированный
Но Алим ничего этого не видел. С тяжелым ранением он был доставлен в госпиталь. Во время операции в базовом районе моджахедов Срана он грудью закрыл командира своего полка от пули и сам был тяжело ранен. За это ему не только вручили еще один орден Звезды — командир полка перед строем обнял его и назвал своим братом.
Только потому он и узнал о жутком плане, зародившемся в самой верхушке армии. Плане, как сохранить жизнь, сдав страну врагу.
План этот родился в самой верхушке афганской армии, впервые за долгие годы оставшейся без присмотра и контроля «старшего брата». В халькистской [52] верхушке армии в восемьдесят седьмом — восемьдесят девятом годах из тюрьмы Пули-Чархи выпустили немало халькистов, сторонников Амина, оказавшихся там после смерти своего вождя в кровавое Рождество семьдесят девятого. Часть просто отсидела свои сроки, часть выпустили в рамках программы национального примирения. При этом президент страны Наджибулла, ярый парчамист, политику национального примирения проводил половинчатую — халькистов выпустили из тюрем, но не допустили к реальной политике, отстранили от нее и кармалистов. Это была опасная практика: в то время, когда все прогрессивные силы в стране должны были забыть прежние разногласия перед лицом общей угрозы — страна все более раскалывалась. [53] Виноваты в этом были все — и те, кто сейчас вел огонь из пулеметов по зданию Министерства обороны, и те, кто его защищал.
Во главе заговора встал генерал Шах Наваз Танай. Уникальный в Афганистане человек, халькист, который никогда не скрывал, что он халькист, и даже при правлении Кармаля он последовательно, шаг за шагом поднимался по ступеням военной иерархии. Выходец из сельской местности, из нищей семьи, пуштун, десантник, окончил с отличием Харби Похантун, [54] участвовал в мятеже армии против Дауда. Танай отличался какой-то безумной, запредельной, нечеловеческой храбростью: во время Гератского мятежа, первого, в котором на афганской земле пролилась советская кровь, он, будучи майором и командуя отрядом в двести пятьдесят человек при одном танке, ворвался в городок взбунтовавшейся дивизии (!!!), насчитывавшей одиннадцать тысяч человек, захватил городок и подавил мятеж. В начале восьмидесятых он, халькист, при власти парчамистов стал командующим центральным корпусом армии Афганистана, в зону ответственности которого входил в том числе и Кабул. И вновь в операциях, самостоятельных и совместных с Советской армией, он проявлял особую храбрость и мужество, а подчиненные ему войска были в числе немногих, с которыми рады были воевать рука об руку шурави.
Но потом он предал. И неважно почему, потому что испугался, потому что решил, что, раз шурави уходят, надо делать ставку на моджахедов, главное — он предал. И не было ему за это прощения…
Тогда он, полковник, пришел к нему в госпиталь, когда его выписывали. Несмотря на тяжелое ранение — была угроза потерять легкое, — Алим поправился быстро, поставили на ноги русские врачи, которые еще работали здесь, в Кабуле, после вывода войск. Вопреки общепринятому мнению, после пятнадцатого февраля восемьдесят девятого [55] в Кабуле и окрестностях осталось немало русских, в том числе открыто помогающих афганской армии. На вооружение поступали новые образцы оружия: противотанковый огнемет «Шмель», сотня которых помогла отстоять Джелалабад, ракеты типа «Скад». Эти ракеты на огромных четырехосных транспортерах «МАЗ» возили по всему Кабулу, чтобы вселить немного уверенности в его жителей, которые уже привыкли к повседневным обстрелам и многие имели вариант, куда уходить, когда моджахеды войдут в Кабул.
Но государство держалось! На двадцатое февраля восемьдесят девятого года были отпечатаны пригласительные билеты во дворец Арк, где должно было быть отпраздновано взятие моджахедами столицы. Правительство страны в те дни переселилось на аэродром Кабула, сразу после того, как с афганской земли вышел последний бронетранспортер и прошел по знаменитому мосту не менее знаменитый командарм Борис Громов, моджахеды предприняли во всех провинциях, где они присутствовали, общее наступление, не слишком хорошо подготовленное — но все же. Лишь афганские военные во главе с Танаем, в свою очередь, послушавшиеся остававшихся в стране советских военных советников, организовали оборону и отразили натиск в первые, самые опасные дни, нанесли душманам поражение и не дали продвинуться вперед. Это отрезвило и правительство и душманов — первые поняли, что можно воевать и самим, без присутствия СССР, а вторые поняли, что не все так просто и их здесь никто не ждет.
За прошедшее со времени вывода русских войск время душманам удалось
В восемьдесят девятом, во время летней кампании полным провалом закончилась попытка взять штурмом Джелалабад — столицу приграничной с Пакистаном провинции Нангархар, ключевой город на трассе Пешавар — Кабул и один из крупнейших городов страны. При отражении штурма были впервые массированно применены огнеметы РПО-А «Шмель», которых моджахеды не имели, это привело к тяжелейшим потерям и моральному надлому моджахедов, участвовавших в штурме. Новое оружие было ужасно — в эпицентре взрыва человек сгорал до пепла и даже нечего было предать земле по положенному обряду.
Летняя кампания восемьдесят девятого отчетливо показала, что Пакистан, а за ним с США [56] плюнули на все договоренности, которые были достигнуты в Швейцарии, в Женеве между советскими и американскими дипломатами о прекращении помощи с обеих сторон. Пакистан не только продолжал оказывать помощь — впервые за всю кампанию в восемьдесят девятом в Хосте и Джелалабаде в бой пошли целые подразделения пакистанской армии, в форме и с бронетехникой. До этого, что бы ни происходило — Пакистан не осмеливался пойти на такое, понимая, что за этим может последовать удар Советской армии по самому Пакистану, который пакистанская армия, до этого просравшая две индийские войны, не смогла бы отразить. Теперь, когда советских войск не было и когда новая попытка помочь Афганистану вызвала бы в мире взрыв недовольства — Пакистан вмешался в конфликт уже в открытую. Добиться, несмотря на приложенные усилия, удалось немногого — был взят, наконец, Хост, который не имел уже никакого стратегического значения, и была попытка взять Джелалабад, окончившаяся поражением. Афганская армия, несмотря на все негативные процессы, все же оставалась боеспособной, на стороне власти остались лишь те, кому терять было нечего и кто намеревался стоять насмерть. Шел массовый набор женщин в отряды самообороны — женщины, позоря афганских мужчин, брались за оружие, они знали, за что они сражаются — за то, чтобы не быть бессловесной скотиной в парандже. Кампания восемьдесят девятого года могла бы очень многое изменить — в том числе и историю всего мира, — если бы не грызня, не прекращавшаяся даже под грохот орудий в партии НДПА, ставшей партией Ватан, Отечество.
Алим ничего этого не знал. Он надел принесенную с утра форму, новенькую — старая была вся изорвана и испачкана кровью, сделал несколько шагов по палате, отмечая, что дышать по-прежнему тяжело — как в палату с шумом открылась дверь, и ввалился полковник Саид Джан. Тот самый, которого он спас. Был он в штатском и встречал его, как встречают своих больных шурави — с сумкой, в которой что-то позвякивало.
— Алим, дорогой брат! Тебя приехал встретить, домой отвезти. Ни к чему больному на автобусе ездить. Это тебе. Пошли, дорогой, пошли. Будем кушать, будем отмечать.
Афганцы вообще много привычек переняли у шурави.
Вместе они спустились вниз, к «Волге» полковника — у него она была даже не служебная, а своя. Когда шурави уходили — немало всего оставили. Вот по рукам и разошлось. Шофера на сей раз с полковником не было, он усадил в машину Алима, сел за руль сам — и «Волга» вынырнула с больничного сквера, ловко влилась в суматошное кабульское движение.
Кабул изменился. Когда были шурави — было много машин, даже такси были — потому что было много бензина, его привозили сюда шурави. Сейчас бензин вздорожал неимоверно, у кого из частников были машины, те поставили их на прикол, не желая и дальше разорять свои тощие кошельки. Бензин выдавали по брони и по спецталонам на заправках, оттого сразу начались спекуляции. Многие пересели на ослов, кто-то ходил пешком. На улицах стояла бронетехника, в открытую, солдаты из групп защиты революции с автоматами. До ухода шурави такого не было, Кабул считался тылом. Среди солдат из групп защиты революции было много женщин — и Алим вспомнил то, что вспоминать не хотел. Совсем не хотел.