Гнев. История одной жизни. Книга вторая

Гулам-заде Гусейнкули

— Боятся?

— Да как сказать?.. Не без этого, конечно. И опять же закона нет. Один так говорит, другой по-другому. Неясность...

Меня вдруг обожгла неожиданная мысль:

— А где ваше село?

— Да тут, рядом. По кучанской дороге, сразу за городом наши поля.

— Аббас, собери эскадрон, спроси, есть ли добровольцы помочь крестьянам в уборке урожая.

Он сразу все понял.

А через полчаса эскадрон в полном составе покидал город.

По обе стороны дороги на склонах пологих холмов желтели поля. Кое-где

виднелись люди, согнувшиеся над жнивьем: подчищали остатки только что убранного хлеба. А рядом иным, золотистым цветом отливали полосы неубранной богарной пшеницы.

— Эх, давно я в поле не работал!— с тоской и надеждой воскликнул один из солдат.

У края поля стали мять в пальцах спелые колосья — зерно легко выскальзывало и падало на подставленные ладони.

— Давно созрела,— осуждающе сказал тот же солдат.— Как же это вы допускаете?

Крестьянин, который привел нас сюда, только руками развел и посмотрел на меня, словно ища защиты.

— А ну, доставай серпы,— распорядился Аббас.— Да живо!

— Я мигом!

Вскочив на коня, крестьянин поскакал по склону холма, по еле приметной пыльной дороге, и ветер понес поднятую копытами белесую дымку.

Село было недалеко, за холмом, и он вернулся быстро, вытряхнул из кожаного мешка темные, с блеском по острому краю серпы,— они упали на землю с тонким, долго не затихающим стоном.

Солдаты деловито выбирали себе новое, мирное, оружие, пробовали пальцами острие.

— За дело, товарищи!

Стеной, согнувшись, как в атаке, пошли по полю жнецы. С хрустом срезаются зажатые левой ладонью сухие стебли.

Вжик, вжик, вжик... Ходят лопатки под взмокшими рубахами на сильных спинах.

— Эй, подборщики, не отставай!

Слиплись волосы на голове. Горячие струйки пота стекают по лбу, попадают в глаза, мешают смотреть.

Вжик, вжик, вжик...

Деревенеет спина, кажется, не разогнуть ее больше.

А поле все не кончается...

Никто и не заметил, как подошли крестьяне, постояли на меже, пошептались и тоже взялись за дело.

А солнце клонится к закату. Тени от холмов тянутся все дальше. Ветерок потянул, холодит взмокшее тело.

— Все!

Кто с трудом выпрямился, кто повалился на жнивье и блаженно закрыл глаза, кто только присел, вытирая рукавом потный лоб.

— Спасибо вам!

Идут крестьяне. Несут хлеб, молоко, яйца, лук.

— Ешьте, пейте на здоровье.

И смотрят глазами, полными благодарности и признательности.

Подходит наш давешний знакомый. Он тоже все время работал, но лицо снова смеется, спрятались в морщинках веселые глаза.

— Ну, яснее стало? — спрашиваю его.

— Прояснилось маленько,— смеется он.— Хотя и еще вопросы имеются.

В изнеможении только машу руками — после с вопросами. А он и сам понимает, протягивает кувшин:

— Пейте, товарищ начальник, самая сила в молоке!.. ...Через три дня меня вызвал Салар-Дженг.

Он поприветствовал меня, улыбаясь, как

прежде. Но я заметил, что улыбка была уже не такой радушной и глаза его смотрели куда-то мимо меня. Я ответил на приветствие, продолжая приглядываться к командующему.

Он стоял за широким столом, и руки его суетливо и ненужно перебирали какие-то бумаги. Все-таки, видимо, было ему неловко передо мной.

— Гусейнкули-хан,— он все перебирал бумажки на столе и смотрел вниз, на эти бумажки,— мы заказали шапош-никам «кулахуты» для армии. Сходите на базар к старшине и узнайте, как выполняется заказ. И поторопите их, мы не можем ждать бесконечно. «Кулахуты» мы поставим на службу революции! Оригинально?..

Я ничего не ответил Салар-Дженгу, быстро откозырял и ушел.

Базар был, как и прежде, многолюден, шумен и ярок. Продавцы и ремесленники громко расхваливают свой товар. Отчаянно торгуются покупатели. Нищие тягучими голосами выпрашивают милостыню. Орут ишаки. И пахнет то шашлыком, то сыромятной кожей, то свежей зеленью, то сеном и дымом. Мальчишкой я любил бродить по базару, разглядывая товары, слушать весь этот многоголосый гам, вдыхать удивительные запахи, которые в такой смеси не встретишь больше нигде. И сейчас, пробираясь к рядам Шапошников, я вдруг почувствовал себя мальчишкой, беззаботным и чутким ко всему новому.

Шапошных дел мастера сидели, склонившись над работой. Я сразу узнал старинные фуражки иранских воинов — «кулахуты».

— Ну, как идут дела, уста Гусейн?— поздоровавшись, спросил я у старшины Шапошников.— Нам в поход надо идти!.. Новая форма нужна...

— Э, господин Гусейнкули-хан,— вздохнул он,— если успех похода зависит только от этих фуражек и от нашей работы, то он обеспечен! Но только я думаю... хотя мое мнение, конечно, ничего не значит... я думаю, что не фуражка — не «кулахут» решает судьбу революции.

— Но ведь и форма солдат имеет значение,— возразил я, чтобы хоть как-то сгладить неприятное впечатление у простых людей, оставленное этим необычным заказом.

— Форма — дело десятое,— стоял на своем старый шапошник.— Форму можно на кого угодно надеть. Я всю жизнь шью шапки. Иной раз сошьешь такую замечательную шапку, что думаешь: вот истинное украшение для достойного человека. А придет заказчик, и видишь: дурак дураком, только одно и есть, что богат!.. Вот какие дела, господин Гусейнкули-хан.

Он знал меня с детства, поэтому и говорил так откровенно, хотя и называл господином. Я смутился и почувствовал, что краснею. Ведь в сущности мастеровой человек высказывал мои собственные мысли. Но не мог же я оправдываться перед ним, сказать, что был против этой нелепой затеи, да нельзя было допустить, чтобы люди знали о разногласиях среди нас... И я решил все перевести на шутку.

— Ну, дорогой уста,— сказал я, улыбаясь,— уж вам-то никак не пристало ворчать по поводу такого крупного заказа. Вы, наверное, никогда не имели так много работы!..