Гнев. История одной жизни. Книга вторая
Шрифт:
Я смотрел то на обвиняемых, то на людей, в немом оцепенении застывших вокруг, и думал о том, что вот, наконец, свершается возмездие, которого так долго ждал народ.
Офицеры старались держаться спокойно, а капитан Абдулкасым-хан даже вызывающе поглядывал на членов трибунала, словно был уверен, что вся эта метаморфоза не надолго, что скоро они поменяются ролями и тогда уж он им покажет... А Ходжи-Аманула стоял с уничтоженным видом, глядя нечеловеческими, налитыми кровью глазами. Пальцы связанных за спиной рук были скрючены, наверное, занемели и то сжимались, то разжимались, отчего он еще больше смахивал на хищника,
— Мы выслушали всех желающих выступить здесь, на этом суде, — сказал в конце публичного следствия Салар-Дженг. — Картина нам ясна. Сейчас мы посоветуемся и вынесем приговор.
Он нагнулся к сидящим справа и слева от него и спросил, какое предлагается решение. И из конца в конец длинного стола прокатилось негромкое, но услышанное всеми, даже на дальнем конце площади слово: смерть...
И снова многоустно ахнула толпа, дрогнула на секунду и замерла.
— Ваше решение?
— Смерть, — сказал я то же самое, что и другие,
— Других мнений нет?
Салар-Дженг оглядывал сидящих за столом, но все уже сказали свое слово, и тогда он, возвысив голос, объявил:
— Именем революции... обвиняемые офицеры и местный феодал Ходжи-Аманула-Рази... признаны виновными в совершенных преступлениях против своего народа... и приговариваются революционным военным трибуналом к смертной казни через расстрел...
Задохнувшись на мгновение, он замолк, обводя взглядом собравшихся, и толпа поняла, что сказано еще не все, и ждала молча и напряженно. И Салар-Дженг досказал:
— Приговор окончательный и будет приведен в исполнение немедленно!
Конвойные вскинули винтовки и щелкнули затворами. Аманула вздрогнул так резко, что волосы на его обнаженной голове взметнулись и опали. Один из офицеров открыл рот, хотел крикнуть что-то, но крик не получился — только хриплый вздох вырвался и потонул в неистовом реве народа.
...Кричали все. И трудно было разобрать слова, но по гневным лицам, обращенным к осужденным, по взмахам крепко сжатых кулаков нетрудно было догадаться, какие чувства владеют людьми.
Салар-Дженг кивнул Кучик-хану, и тот быстрой походкой направился к конвою. Взвод солдат оттеснил толпу, и осужденных повели к высокой глинобитной стене, за которой находилась некогда резиденция Моаззеза.
В третий раз замерла площадь.
Яркое солнце сияло над городом, светлые пятна лежали на стене, смазанной глиной, и пятна эти дрожали, потому что чуть колыхалась листва в моаззезовском саду, а кроны деревьев нависали над забором, заслоняя солнце. Когда пятерых приговоренных поставили вдоль стены, то и по их лицам задвигались солнечные блики, и было странно думать, что эти онемевшие и застывшие от страха лица через минуту перестанут быть живыми...
— Приготовиться!— командует Кучик-хан и поднимает руку.
Солдаты вскидывают винтовки, целятся...
— Огонь!
Раскаты выстрелов прогремели над площадью, и толпа дрогнула, как от порыва ветра.
Салар-Дженг вытер платком лоб и, не оглядываясь, пошел в здание реввоенсовета.
А толпа все еще стояла, не шелохнувшись, загипнотизированная происшедшим. И вдруг в тишине раздался басовитый торжествующий голос:
— Смерть предателям народа! Да здравствует революция!
И это было как искра, воспламеняющая костер,— мгновенно все пришло в движение, все заговорили разом,
Народ расходился. Унесли столы. Площадь постепенно опустела. Только часовой медленно ходил у ворот реввоенсовета, и шаги его глухо раздавались в наступившей тишине.
Вечером состоялось заседание реввоенсовета, и Салар-Дженг стал излагать свою идею возрождения национальных традиций. Он говорил примерно так же, как и утром мне, но уже более спокойно. Я слушал его и думал о том, что этот человек с его резкими переменами в настроении и склонностью к внешним эффектам, с категоричностью суждений и неумением считаться с мнениями других может однажды наломать дров... Да и теперешнее его увлечение узко национальными интересами в ущерб интернациональным вряд ли принесет пользу революции. Да, мы еще мало знали друг друга, хотя и все делали как бы общее дело.
— Вы помните «кулахут»?— спросил он, оглядывая членов реввоенсовета, и не стал дожидаться ответа.— К сожалению, мы, молодое поколение, не очень серьезно изучающее историю вообще и историю своей родины в частности, мало что знаем о прошлом. Ведь в прошлом — корни нашего сегодняшнего бытия, нашей теперешней борьбы. А вот старики, верные хранители истинно национального, помнят многое из того, что нами забыто. Я уверен, что в народе с уважением относятся к национальной одежде, к тому же «кулахуту». «Кулахут» — это головной убор персидских воинов до арабского нашествия. И я считаю, что нам надо возродить его. Надеюсь, что члены реввоенсовета поддержат меня, и уже в ближайшие дни мы обеспечим всех наших солдат «кулахутами», показав тем самым, что мы армия возрождения. Других суждений не будет?
Он задал этот вопрос и пристально посмотрел на меня. Взгляд его не был дружелюбным, но я все же решил выступить. Салар-Дженг нахмурился и молча сел, когда я попросил слова.
Я оглядел собравшихся и в устремленных на меня взгя-дах увидел веселое любопытство. Видимо, предложение Салар-Дженга не встретило возражений, никто не увидел в нем ничего такого, из-за чего стоит ломать копья, и мое желание высказаться внесло лишь оживление.
— Дорогие товарищи, — сказал я, стараясь быть спокойным. Сейчас не время заниматься пошивом новых головных уборов. У нас множество более важных дел. Революция только началась, впереди немало серьезных испытаний: бои с правительственными войсками, многие организационные вопросы, а тут — шапки!.. Да и средств у нас слишком мало, чтобы расходовать их на шапошников.