Гнев. История одной жизни. Книга вторая
Шрифт:
В руках у мамы была чашка с водой, чтобы по-курдскому обычаю благословить меня в дальнюю дорогу.
Впятером вышли мы во двор. Я отвязал Икбала и, держа его за поводья, обнял всех по очереди. Потом вскочил в седло и выехал на темную безлюдную улицу. Звонко застучали в тишине копыта, и сразу за дувалами остервенело залаяли собаки.
Конский топот и лай собак заставили Парвин выйти из дому. Она встретила меня у калитки и, едва спрыгнул я на землю, обняла и прильнула ко мне. Я чувствовал, как дрожат ее плечи, и, стараясь успокоить, сказал:
—
Она подняла ко мне лицо, которое было бледным не то от света луны, не то от волнения, а глаза ее блестели и даже светились...
— Любимый...— голос ее дрогнул.— Я верю, я еще подожду. Но... сердце.. ничего не могу поделать, оно не дает покоя. Усну — вижу такие сны, что лучше бы и не засыпала вовсе. Я боюсь, Гусо! Возьми меня с собой, прошу тебя! Я не могу отпустить тебя одного...
Я гладил ее плечи, заглядывал в ее большие глаза и чувствовал, что тоже не в силах расстаться с ней... Но одновременно я понимал, что не могу остаться, и нельзя взять ее с собой... Вдруг мне показалось, что Ареф стоит в темноте и наблюдает за мной. Я вздрогнул и оглянулся. Никого не было.
— Что с тобой? — спросила Парвин.— Я напугала тебя, да? Ты извини, я не хотела... Просто мне очень плохо, я места себе не нахожу все эти дни, какие-то глупые сны, предчувствия...
— Я и сам знаю, что иду не на прогулку,— ответил я,— но уверен в нашей победе и поэтому ничего не боюсь. Помнишь, я передавал тебе слова учителя Арефа: «Лучше не выходи в море, но если вышел, то сердце вручи бурям». Мое сердце отдано революционной буре, ты знаешь это... И тебе, моя Парвин!.. Значит, я вернусь.
— Я не удерживаю тебя, любимый,— тихо сказала Парвин и провела своей горячей ладонью по моему колючему, не бритому лицу. Мне показалось, что рука ее заряжена сильным током.— Я все понимаю. Я буду ждать. Если потребуется, то всю жизнь!..
Она снова порывисто обняла меня, прильнула к груди, замерла на несколько мгновений и отпустила.
Застоявшийся Икбал стукнул копытом, словно напоминая, что пора в путь.
— Я вернусь, Парвин! — крикнул я, уже сидя в седле и пришпоривая коня. Икбал взял с места в галоп.
Затемно я поднял всех кавалеристов. Наскоро позавтракали, выстроились. Осмотрев строй, я скомандовал:
— Знамя вперед!
Аббас выехал с развернутым красным знаменем. Уже развиднелось. Легкий ветерок колыхал полотнище. Под этим знаменем нам предстояло сражаться, победить или умереть. Я вгляделся в лица солдат. Они выражали решимость. Ни на одном я не прочел раскаяния, сожаления, растерянности. И тогда скомандовал движение вперед.
За дальними горами вставало солнце.
КРАСНЫЙ ФЛАГ НАД МИНАРЕТОМ
Ах, как хорошо ехать теплым летним утром по петляющей меж холмов вольной дороге, когда в голубом небе заливаются жаворонки, а в высокой траве неистово трещат кузнечики, когда
запевает сильный молодой голос гимн восстания, и сотни голосов подхватывают припев.
Легко идут отдохнувшие, сытые кони, их копыта отбивают такт боевому гимну. И снова над колонной птицей взвивается голос запевалы.
Гимн разучили совсем недавно, слова его пришлись по душе солдатам, и они поют самозабвенно. И, наверное, каждый испытывает такое же радостное, возвышенное чувство, какое испытываю в эти минуты и я.
Уничтожения достоин старый мир!Я пою, а перед глазами встают незабываемые картины прощания с родным Боджнурдом. Множество людей вышло проводить нас. У южных ворот мужчины, женщины, дети... Они махали руками, кричали, бросали цветы. Радостные улыбки и слезы на глазах...
У самого края дороги кучкой стояли все мои родные: мама, папа, сестренки, а с ними Парвин. Мама взяла из рук Гульнисы голубую чашку и плеснула из нее воду под ноги
Икбалу.
— Пусть святой Имам-Гусейн будет твоим защитником, сынок! — сказала на прощанье мать.
Мы уже миновали городские ворота, а я все оборачивался, стараясь разглядеть в толпе дорогие мне лица...
— В крепких руках знамя труда!.. — пели солдаты революции.
Широкие просторы родной земли были неохватны для глаза. И горы вдали стояли грозные, с изломанными вершинами, горделивые, как старые воины.
Путь наш лежал через долину Сияхане, и был он не самым близким. Другой, более короткий путь в Миянабад шел через ущелье мрачной горы Пальмис. Мой новый заместитель Мамед-Ага Саркизи настаивал именно на этом варианте.
— Врагов поблизости нет,— говорил он раздраженно,— и нам нечего петлять! Время не ждет, а Миянабад далеко. Через Пальмис вдвое короче, значит, надо выбрать этот путь. Иначе правительственные войска, о которых мы ничего не знаем, первыми войдут в Миянабад.
— Вы упрекаете нас в трусости? — спросил Пастур, не скрывая своей неприязни к новоявленному полководцу.
— Я вас еще мало знаю,— холодно ответил Мамед-Ага-Саркизи,— и поэтому ничего не могу сказать ни о вашей смелости, ни о... Словом, в такое время нельзя мешкать, надо идти кратчайшим путем.
— А если враг зажмет нас в ущелье и перестреляет, как горных куропаток?— спокойно спросил Пастур, и я увидел, какой выдержки потребовало это спокойствие.
— Кто боится смерти, тот не берется за оружие,— возразил Мамед-Ага-Саркизи.
— Нас послали сюда не на смерть, а для обеспечения победы!— чуть возвысил голос Пастур.— И мы должны воевать, а не играть в войну.