Гнездо в соборе

Поддубный Петр Герасимович

— Господи! Да что за спешка! — всплеснула руками Оксана Гавриловна.

— Не волнуйтесь, — успокоил ее Комар. — Федор Антонович скоро вернется и — бог даст! — не пустой.

Оставшись одна, Оксана Гавриловна достала из кармана мужнина пиджака смятую записку, расправила и поначалу ничего не могла понять в странном послании, потом с испугом вчитывалась в знакомый почти каждому киевлянину и по представлениям обывателей страшный адрес губернской ЧК, куда просил ее немедленно, но с самой наибольшей осторожностью пойти Федор, чтобы передать это самое письмо, в котором было сказано следующее; «Передай, пусть меня встретят на перроне одесские чекисты. Скажи, в чем буду одет, чтобы опознали».

В ЧК она пошла в тот же день, незадолго до полуночи, передала записку дежурному. Ее тотчас же принял

начальник одного из отделов губчека. Оксана Гавриловна не могла ему сказать многого, и все-таки она не сказала ему того, что должна была сказать, — что Федор был не один. Почему она умолчала об этом, мы не узнаем теперь никогда.

…Оксаненко не спешил выходить из вагона, подождал, когда схлынет поток приехавших: опасался, что его могут не приметить, а идти в Одесскую ЧК не рисковал — вдруг на перроне есть кто-нибудь из местного повстанкома.

Его встречали. Одесский чекист хорошо изобразил случайную встречу старых друзей. И пока он обнимал Федора, тот успел незаметно передать ему написанное в поезде подробное сообщение о совещании Цупкома.

6

— Слушаю, Ефим Георгиевич, — председатель ЧК предложил Евдокимову сесть. — Срочное дело — значит, чрезвычайно важное дело. Так?

— Именно так, Василий Николаевич. Мы получили сообщение Оксаненко, которое требует принятия неотложных мер.

Евдокимов подробно рассказал о совещании Цупкома. Его рассказ был намного содержательнее записки Оксаненко. Нацарапанные на меню отрывочные сведения были сопоставлены с уже известным, и картина получилась довольно ясная. Манцев слушал со вниманием и явным одобрением.

— Ну, что же, — сказал он. — Будем считать, что Оксаненко поработал очень недурно. Напомните мне, Ефим Георгиевич: в свободную минуту я перескажу вам один примечательнейший разговор с Оксаненко. А сейчас о неотложных мерах… Что касается агитационно-пропагандистской работы в связи с планами мятежников, то об этом нужно немедленно доложить в Центральный комитет — там примут меры. Давайте обсудим то, что непосредственно по нашему ведомству. Это, во-первых, уточнение данных о местах повстанческих комитетов, во-вторых, засылка нового разведчика в Цупком, в-третьих, перехват курьера Петлюры для того, чтобы как можно скорее узнать дату планируемого выступления. С этого, как самого главного, и начнем. Твое мнение, Григорий? — обратился Манцев к Ковальчуку.

Василий Николаевич знал Григория Ковальчука еще с двенадцатого года. Пятнадцатилетний Григорий выполнял тогда нередко задания екатеринославских большевиков и очень скоро прославился особенной изобретательностью и изворотливостью. Иногда они, правда, соединялись с явным озорством, за это подростку изрядно попадало от старших. Однажды в споре с Манцевым Гриша буркнул: «А вот здесь написано!» — и выложил один из выпусков популярной серии о похождениях суперсыщика Пинкертона. Манцев едва взглянул на тонюсенькую книжонку, безжалостно разорвал ее на четыре части. Григорий, не будь он бравым подпольщиком, убежденным в недозволенности для настоящего революционера никакой чувствительности, может быть, и расплакался бы или, наоборот, возмутился. Он не сделал ни того, ни другого. А Манцев сказал: «Уж не хочешь ли ты стать таким же сверхчеловеком, как этот?» — и столько презрения было вложено в последнее слово, что Григорий не решился расспрашивать. Откровенно говоря, он не понимал еще до конца, почему нельзя кое-чему поучиться у Шерлоков Холмсов, Ников Картеров и Натов Пинкертонов. Он всегда увлекался самим процессом выполнения задания, особенно если оно было трудным и не имело стандартного решения. Никто не мог отказать Григорию в смекалке. Он сам гордился ею, как вдруг однажды обнаружил, что гордится ею корыстно. Как-то Ковальчук предложил оригинальный способ доставить нелегальную литературу в казарму. План приняли, а задание поручили не ему, а другому. Это было правильно, но изобретатель обиделся и позже, когда представился такой же случай, заявил: «Есть другой путь. Обещайте, что поручите мне». — «Давай, Гриша, без авторского самолюбия, — сурово возразил Манцев. — Ты не одиночка, работаешь в организации».

Григорий смирился. Он понимал разумность

и справедливость партийных требований. А окончательно одумался, когда заметил, что раз-другой его — кровные его, специально для него созданные операции — поручали другому парню, его ровеснику, но более степенному, рассудительному и пунктуальному в выполнении поставленных заданий. Григорий неделю ходил сам не свой, а потом не выдержал, пришел объясняться к Манцеву. «Спасибо, что сам явился, а то мне пришлось бы идти к тебе, — сразу подкупил Григория честным признанием Манцев. — Очень мне не хотелось бы потерять тебя, Гриша». Василий Николаевич был особенно задушевен в этом разговоре, может быть, потому, что понимал кризисное состояние молодого революционера. «Почему ему, а не тебе? Вот почему. Здесь достаточно было точно выполнить, что сказано, тем более, что с пунктуальным выполнением этого задания многими ниточками были связаны действия еще нескольких наших товарищей. Не спорю, ты мог бы придумать что-нибудь интересное и полезное, чтобы поймать журавля в небе. Но это, во-первых, было связано с риском, и, во-вторых, нам достаточно было синицы. Так что простая целесообразность подсказывала нам: с этим делом лучше справится Остап, а не ты. И тебе есть дело, и действовать нужно немедля, потому что от наших действий зависит судьба десятерых солдат — двух большевиков и восьмерых сочувствующих, которым грозит полевой суд. Понимаешь, что это такое? Их обвиняют в измене — обнаружили листовки, призывающие к братанию. Все обвинение построено на показаниях этого типа, — Манцев показал Григорию фотографию известного агента охранки. — Надо ликвидировать или полностью дискредитировать агента и уничтожить вещественные доказательства. Действовать придется прежде всего по обстоятельствам: известно нам немногое, правда, самое основное…»

…И вот теперь, спустя лет пять после того разговора, Манцев как будто видел перед собой того же Гришу Ковальчука. Так же горели глаза. Так же сыпались оригинальные предложения и идеи.

— Я бы, правда, хотел начать с первого, с комитетов, — попросил Григорий разрешения у Манцева. — Надо воспользоваться тем, что Цупком не знает ни своего подполья, ни своей армии. Мы создаем ложное подполье и ложные банды по всем губерниям, в основном вдоль границы, а то, что агент Петлюры попадет в мой отряд, замаскированный под повстанческую банду, я беру на себя. Разрешите показать на карте, где целесообразно развернуть ложное подполье.

— Нет, Григорий, не надо, — прервал Манцев. — Все это как раз нецелесообразно, хотя использовать неосведомленность Цупкома, конечно же, нужно. Придется тебе немного заняться политграмотой.

Манцев говорил резко, и эта резкость была понятна только ему. В который раз, выслушивая неожиданные, а подчас и фантастические планы Ковальчука, он ловил себя на том, что сожалеет о несостоявшемся стратеге и никак не желает признать, что Григорию достаточно быть талантливым и удалым оперативником, какие тоже очень нужны.

— Ну ладно, Гриша, — продолжал он уже мягче. — Ответь мне на несколько вопросов. Из кого, во-первых, ты намерен сколачивать новые банды, если и в нынешние-то нет сейчас фактически никакого притока? Ну, допустим, ты знаешь решение первой задачи, тогда ответь на такой вопрос: как повлияет увеличение количества банд на настроение населения? В-третьих, как ты будешь в течение нескольких недель поддерживать за мнимыми бандитами репутацию настоящих? Или они ни в кого не будут стрелять? В-четвертых, что сейчас выгоднее: создание ложного движения или разложение реальных повстанческих организаций и объединений?

— Ладно. Василий Николаевич, — вздохнул Ковальчук. — Достаточно. Вы, как всегда, правы.

— Ну, ты меня не умасливай, — улыбнулся Манцев. Улыбался он как-то застенчиво и наивно. Его тонко очерченное лицо, светлые глаза под правильными, на зависть девушкам, дугами бровей приобретали совсем мечтательное лирическое выражение, а маленький рот казался совсем безвольным. В эти мгновения и вовсе не верилось, что у этого хрупкого, узкоплечего интеллигента за спиной участие в трех революциях, эмиграция, многочисленные аресты, ссылки, побеги, фронты гражданской. Он и на самом деле был добрым, мягким и вежливым человеком, мужественным чекистом, твердым, волевым организатором.