Гнилые болота

Шеллер-Михайлов Александр Константинович

— Если бы нуждался, то не хоронилъ бы, — отвчалъ онъ.

— Невжа! — почти громко говорили они между собою.

Посл потянулась погребальная процессія, множество хладнокровныхъ лицъ, множество щегольскихъ каретъ; кончилось послднее отпванье, стукъ земли о крышку гроба и разъздъ… Разъздъ посл чего? — Посл длинной комедіи, посл надрывающей сердце драмы, или просто посл никого не тронувшаго, никому не понятнаго зрлища?

Не весело, господа, умирать такою смертью! Какое страшное чувство пустоты и безцльности жизни оставляетъ она въ душ присутствующихъ. Смотришь на покойника, вспоминаешь всю его жизнь, размышляешь, жилъ ли онъ для себя или для ближнихъ, ищешь оставленныхъ имъ длъ, дорываешься, не застала ли его смерть за недоконченнымъ планомъ новаго творенія, не высказалъ ли онъ міру новой великой истины, не пролилъ ли куда-нибудь капли свта! Ничего нтъ! Все пусто, все безцльно. Вмст съ трупомъ отжившаго человка

зарывается въ могилу воспоминаніе о немъ. Молчаливо расходятся отъ свжей насыпи близкіе люди, что-то въ род паническаго страха охватываетъ ихъ души: они боятся умереть такъ же, какъ онъ; уже не одну такую смерть видли они на своемъ вку, и бросаетъ ихъ въ дрожь полное дкой ироніи язвительное слово русскаго юмориста: „славно умираютъ русскіе люди!“

А какъ живутъ?..

Смерть бабушки произвела и на меня такое же горькое впечатлніе. Я долго ходилъ въ раздумь по нашей квартир, на глазахъ навертывались жгучія слезы, голова невольно клонилась на грудь. Передо мной проносилась наша русская жизнь… Но вотъ грустныя думы, мало-по-малу, стали разлетаться, чувство глубокой вры въ собственныя силы охватило душу, бодрый и гордый умъ проснулся, поднялась моя голова, подошелъ я къ открытому окну и, привтно улыбаясь Божьему дню и свтлому солнцу, промолвилъ: нтъ, наше поколнье не исчезнетъ такъ безслдно съ земли!..

XI

Публичный актъ

11 іюня. Въ знакомой читателю школьной зал, по обыкновенію, собрались сотни постороннихъ людей, попечителей училища, учителей и учениковъ. Два года тому назадъ, въ этой же зал, былъ я публично опозоренъ директоромъ, рыдалъ и думалъ: никогда не подняться мн снова! Но всеуносящее время унесло и мои слезы, и мое отчаянье; поднялся я, и настала пора съ той же каедры, съ которой топтали въ грязь мое самолюбіе, сказать мою послднюю школьную рчь, полную гордыхъ словъ и сознанія нашихъ ученическихъ заслугъ, привлечь къ себ одобрительное вниманіе публики, быть-можетъ, той же самой праздношатающейся, безпечной публики, которая съ любопытствомъ наслаждалась моею безпомощною и жалкою слабостью два года тому назадъ. Читатель знаетъ, почему я долженъ былъ хвастать своими заслугами, и не упрекнетъ меня за хвастовство; но я не имю привычки маскировать свои чувства; я краснлъ и конфузился, когда писалъ и заучивалъ рчь, но лишь только вступилъ я въ эту ненавистную мн залу и увидалъ толпу, безъ цли собравшуюся сюда, тогда во мн вдругъ пробудилось какое-то нервное, раздражительное желаніе гордо поднять голову передъ этой толпой, дозволяющей столько лтъ терзать ея дтей варварамъ-учителямъ и любующейся, какъ позорятъ передъ нею чужихъ сыновей. Я чувствовалъ, что рчь заносчива и смла. По окончаніи акта я уже стыдился этого невольнаго чувства и снова любилъ и жаллъ эту публику, плохо воспитанную, безсильную, по отсутствію общихъ взглядовъ и твердыхъ убжденій, неумющую устраивать свои дла; опять видлъ въ ней не стоглавое чудовище, а беззащитнаго ребенка, нуждающагося въ добрыхъ наставникахъ.

Посл обычныхъ директорскихъ фразъ съ присданьями и расшаркиваньями, начались ученическія рчи. Въ первой, латинской рчи, трактовалось о польз изученія древнихъ языковъ; ея изложеніе было мертвое и вялое, ученикъ считывалъ ее отъ начала и до конца; видно было, что онъ не сознаетъ того, что говоритъ. Директоръ былъ недоволенъ, публика звала. За латинскою рчью послдовала нмецкая, произнесенная Рейтманомъ-сыномъ. Это были воспоминанія о прелестяхъ школьной жизни, о грустномъ чувств, порождающемся въ душ учениковъ при разлук съ училищемъ съ милыми стнами, охраняющими дтей отъ житейскихъ заботъ и волненій, съ его учителями, заступавшими для дтей мсто родителей, съ любимыми братьями-товарищами. Вся рчь состояла изъ цвтовъ краснорчія, риторической грусти. Калининъ хохоталъ, какъ сумасшедшій, комментируя шопотомъ каждое выраженіе и говоря мн, что Рейтманъ сейчасъ будетъ прощаться съ розгами и пошлетъ воздушный поцлуй той скамь, на которой его растягивали при сченіи. Воротницынъ уврялъ, что съ нимъ дурно длается, а Розенкампфъ злился и весьма неприлично ругался. Рчь кончилась. Рейтманъ сошелъ съ каедры и прямо попалъ въ разверстыя объятія своего родителя.

— О, du bist ein dankbares Kind, — ты благодарное дитя, — восторженно произнесъ Рейтманъ-p`ere, слезливо высмаркиваясь и отирая табачнымъ платкомъ сальныя губы, чтобы облобызать ненаглядное дтище, которому во все время ученья ежедневно доставалось среднимъ числомъ по дв оплеухи.

Публика была тронута; вымученное краснорчіе увлекло и ее: о правд всего сказаннаго никто и не думалъ. Настала моя очередь.

— Смле! — шепнулъ мн Носовичъ, когда я всходилъ на каедру.

Мой наставникъ и не воображалъ, что его воспитанникъ и безъ этого ободренія былъ смлымъ и даже черезъ мру смлымъ въ эту минуту.

Я началъ говорить.

Подобно Рейтману-сыну,

я толковалъ о чувств грусти, пробуждаемой въ выпускныхъ ученикахъ разлукою съ товарищами, не окончившими ученья, и съ учителями; объяснилъ, что это чувство было бы мелочно и не имло бы никакого значенія, если бы оно было слдствіемъ простой привычки къ однимъ и тмъ же лицамъ, а не вытекало бы изъ сознанія, что мы были нужны этимъ личностямъ и пробудили въ нихъ своею дятельностью прочную и разумную любовь, и наоборотъ. Сказалъ, что только взаимная помощь, оказываемая людьми другъ другу, оставляетъ въ нихъ прочныя воспоминанія и вполн оправдываетъ ихъ слезы при разлук. Затмъ я упомянулъ о благодтельномъ вліяніи на насъ директора, которое привело насъ къ сознанію необходимости помогать и облегчать тяжелый трудъ учителей. Описалъ наше предпріятіе, ходъ дла въ теченіе двухъ лтъ и очевидную его пользу; перечислилъ учениковъ, казавшихся лнивыми и сдлавшихся подъ нашимъ руководствомъ прилежными; доказалъ, что они и прежде были не лнивы и только требовали руководителей, чтобы сдлаться лучшими воспитанниками. Исчисливъ пользу нашего дла, я объяснилъ, какъ легко его продолжать, потому что оно отнимаетъ у старшихъ воспитанниковъ только одинъ часъ въ день и не можетъ быть имъ въ тягость, между тмъ приноситъ пользу и имъ самимъ, давая возможность повторять давно пройденныя и полузабытыя начала наукъ и пріучая молодыхъ людей къ дятельности. Я польстилъ директору, озабоченному процвтаніемъ школы, поблагодарилъ учителей за ихъ поддержку во всякомъ благомъ предпріятіи и замтилъ, что родителямъ остается только благодарить ихъ и своимъ сочувствіемъ упрочить начатое. «Впрочемъ, — окончилъ я рчь, — дло такъ очевидно-полезно, что положительно нтъ ни одного человка въ школ, не сочувствующаго ему, и потому, разставаясь съ товарищами, я могу имъ пожелать однихъ успховъ на избранномъ ими пути. Они, подобно намъ, будутъ исполнителями идей господина Сарторіуса, помощниками учителей и любимыми друзьями младшихъ воспитанниковъ. Въ день разлуки со школою имъ будетъ такъ же грустно, какъ намъ, но и ихъ утшитъ мысль, что, можетъ-быть, на всю жизнь сохранятъ о нихъ воспоминаніе ихъ маленькіе друзья, какъ они сами сохранятъ воспоминаніе объ учителяхъ».

Я кончилъ рчь; она произвела на присутствующихъ желанное впечатлніе. Сходя съ каедры, я увидлъ приближавшагося ко мн директора съ сіяющимъ лицомъ. Онъ крпко пожалъ мою руку и подвелъ меня къ одному изъ попечителей училища.

— Это, ваше превосходительство, одинъ изъ исполнителей моихъ идей, дитя моего сердца, — сказалъ Сарторіусъ.

— Дльно, дльно, молодой человкъ! Старайтесь всегда заслуживать одобреніе начальства! — густымъ басомъ наставилъ меня его превосходительство.

— Постараюсь, — отвчалъ я.

— Передайте отъ меня мой поцлуй вашимъ друзьямъ.

При этихъ словахъ особа приложилась губами къ моей щек.

Я раскланялся и поспшилъ къ своимъ друзьямъ, чтобы передать имъ поцлуй его превосходительства. Проходя между стульями, на которыхъ сидли посторонніе люди, я былъ нсколько разъ остановленъ матушками и папеньками своихъ бывшихъ воспитанниковъ-товарищей; они благодарили меня за заботы о ихъ дтяхъ и просили передать ихъ благодарность товарищамъ. Пожатіямъ рукъ и привтствіямъ не было конца.

Рейтманъ, между тмъ, горячо выговаривалъ Носовичу за то, что тотъ пропустилъ рчь.

— Рчь отличная, господинъ Рейтманъ, мы съ директоромъ отъ нея въ восторг,- прищуривъ глаза, сказалъ Носовичъ.

— Но это скандалъ, безумецъ — der Tollkopf — хвасталъ передъ публикою своими заслугами, у него стыда нтъ!

— Молодежь горячо стоитъ за свое дло, господинъ Рейтманъ, намъ съ вами такъ не стоять, ноги наши слабы стали, — улыбнулся Носовичъ.

Рейтманъ чувствовалъ, что его дло проиграно, что эта публика и попечители сдлались не моими и моихъ товарищей сторонниками, но сторонниками нашего дла, враждебнаго ему; что уничтожить это дло директоръ не можетъ, не компрометируя себя передъ попечителями. По окончаніи акта мы вс стали прощаться другъ съ другомъ, пришлось прощаться и съ Рейтманомъ. Я подошелъ къ нему; онъ сухо сказалъ мн:

— Вамъ я не могу пожелать ничего; при вашей самонадянности вс мои желанія покажутся вамъ мелкими. Но да благословитъ васъ нашъ Господь, Іисусъ Христосъ, и да озаритъ Онъ вашу душу смиреніемъ и покорностью; при вашемъ положеніи въ свт это всего нужне.

Я расшаркался и поспшилъ отойти отъ богобоязливаго палача беззащитныхъ дтей.

Черезъ нсколько дней наше общество собралось на обдъ къ Носовичу. Калининъ, я и Розенкампфъ узжали изъ Петербурга черезъ два дня. Воротницынъ-отецъ хлопоталъ о позволеніи хать съ сыномъ за границу. Мы были веселы и оживлены. Говорили вс вдругъ и очень много, отвчали не то, что нужно, и хохотали до слезъ. Розенкампфъ подсмивался надъ Воротницынымъ, называлъ его будущимъ мягкосердечнымъ профессоромъ и спрашивать, сколько пятерокъ поставитъ онъ своимъ будущимъ слушателямъ.