Гниющий Змей. Книга 1
Шрифт:
Я непроизвольно стиснула челюсти и начала теребить подвеску на цепочке, доставшуюся от мамы. Бросила взгляд на запертые ставни. Сегодня никто не отворил окна, но если старик так болен, это не удивительно. И всё же... часть меня уже вопила и билась в отчаянных конвульсиях, пытаясь отдать команду ногам развернуться и броситься прочь. Не надо мне туда... вот, ну, не надо...
Однако пальцы уже потянулись к скобе дверной ручки.
Сжались на холодном металле, потянули и окостенели, потому что дверь скрипнула: оказалось не заперто. Страх прокатился волной от пяток до макушки, по дороге иссушив ротовую полость
— Господин Даттон? — украдкой позвала я, не очень-то мечтая получить ответ. Хотя тишина оказалась ничем не лучше. — У вас тут дверь открыта, — снова заговорила я с потенциальным собеседником. — У вас всё хорошо, господин Даттон? — голос срывался, а туфли в нерешительности переминались у порога.
Никто не отвечал. В доме — темень.
Я совсем струхнула. Возник порыв оставить пирожки на тумбе у входа и свалить в родные пенаты от греха подальше. Но если человек в беде... Может, лучше позвать кого-то? Ну, вместе не так страшно... Хотя не хочется прослыть трусихой, которая начинает бить в колокола и кричать о пожаре, учуяв дым погашенной свечи. Нет уж, лучше сперва убедиться, что повод стоит тревоги.
Ну, а тревога та уже сотрясала поджилки вплоть до кишечных позывов.
— Господин Даттон, мне можно войти?
Опять слова ушли в темноту. Ничто в ней не двигалось, не дышало, не издавало звуков. Она пугала своей могильностью. Даже в колумбарии не возникает такого чувства. Нет, там, при созерцании ниш с урнами, появляется лишь лёгкая грусть о покинувших нас душах. Да голуби воркуют и косятся на незваного гостя, напоминая, что нелёгкая может забрать любого хоть сейчас. Но сами-то птицы живы. Они вьют гнёзда подле серого пепла наших близких. И обильно загаживают каменный мавзолей. Свидетельство победы жизни над смертью, блин.
Здесь не ощущалось даже такого присутствия. Ничего.
Против собственной воли я переступила порог.
Вдруг человеку совсем плохо, а я своим бездействием приближу его конец? Да, у него нет близких, которые бы осудили мою нерешительность, а отец поймёт. Но смогу ли я потом хоть раз взглянуть в глаза самой себе? Знать, что могла помочь, но предпочла поджать хвост и сбежать? Нет, нужно действовать прямо сейчас, ведь в критической ситуации каждая минута на счету.
Смешно, если в итоге окажется, что хозяина просто нет дома, а дверь он не запер по старческой забывчивости.
Эта мысль немного приободрила меня, так что вскоре я раздёрнула шторы в гостиной и отворила ставни, впуская свет и воздух в помещение. Налёт таинственности с антикварной мебели тут же слетел, чего нельзя сказать о пыли. Господин Даттон никогда не держал при себе постоянной прислуги, но регулярно пользовался услугами приходящей горничной. Похоже, в последнее время её визиты стали редкими...
Но не будем делать преждевременных выводов. Старый скряга просто мог урезать её жалование или вовсе позабыть о выплате на месяц-другой, что неминуемо привело бы к ответным действиям. Ну, да, с той же лёгкостью можно предположить, что горничная испугалась вида болящего и предпочла держаться подальше до прояснения ситуации.
Ступени резной лестницы скрипели ещё заунывнее, чем у нас дома. Старик
— Господин Даттон... — костяшки моих пальцев постучались в косяк двери. — Вы здесь? Это Осса Равник, дочка вашего соседа Базила. Господин Даттон, заранее приношу извинения, но боюсь, я вынуждена войти, — договорив эти вежливости, я опустила дверную ручку и прошла в спальню.
Здесь пахло старостью и нафталином: с тех пор, как алхимики выделили это вещество из дёгтя, его запах стал постоянным спутником плохо проветриваемых опочивален. Сколько помню старого Даттона, его одежда всегда пахла этим средством от моли. Но в его личных покоях я прежде не бывала, так что немного стушевалась — нет, не от запаха, при виде беспорядка. Ничего шокирующего, но...
Широкая кровать со столбиками балдахина не была заправлена подобающим образом. Смятые простыни явно пропитались потом и кожным салом, а может, этот круг и вовсе имеет природу иных телесных жидкостей — принюхиваться я почла за бестактность. Разбросанные подушки говорили о некоем всплеске злости или отчаяния. Одну, похоже, прижимали к себе — и вряд ли в порывах любовных фантазий. Одеяло было откинуто и скомкано в ноги вместе с дорогим узорчатым покрывалом.
Я подошла ближе и заметила, что простынь порвана у изголовья. И это не ровный разрез, какой может оставить клинок, ножницы или сильный рывок двумя руками в разные стороны. Похоже, её комкали, сжимали, да так, что ногти пропороли ткань...
Стало нехорошо. Я невольно отшатнулась и больно ударилась лопатками в торец дверного полотна. Тут же рванула прочь, едва не путаясь в собственных подъюбниках и гулко топоча низкими каблучками по отполированным ступеням.
Шарфик слетел с плеч. Корзинка свалилась со сгиба локтя, пирожки наперегонки покатились вниз. Но судьбы одёжки и выпечки не заняли ни толики моего внимания. Чужое жилище снова стало чуждым, потусторонним, словно склеп. Тени сгустились по углам и будто надвигались, сжимая кольцо смертельной ловушки.
Вряд ли старичка одолела простуда. Ох и вряд ли... Но мало кому достаёт духу честно признаться в своём состоянии. Люди и сами не хотят верить. Предпочитают врать самим себе до последнего, уповая на милость богов, надеясь, что всё обойдётся.
Оставив лестничный марш позади, я ринулась в переднюю, к спасительному порогу. И едва не поскользнулась на лакированных дощечках паркета, заметив на коврике у двери какое-то шевеление. Комочек тьмы посреди мрака, он покачнулся, подался вперёд...
Невольно отступая шаг за шагом, я не могла отвести взгляда от этого сгустка. Не могла ни моргнуть, ни продохнуть, только пятилась и смотрела. Оно двигалось следом. Неспешно, не пытаясь бросаться и нападать. В косые лучи, высвечивающие пылевую взвесь, медленно вышло нечто...
Глава 2
Оно вышло на свет и подняло голову; на меня посмотрели чёрные глазки-бусинки, дёрнулись поредевшие усы. Крыса, просто крыса... Больная, разлагающаяся заживо крыса. Она подволакивала заднюю лапку, но упорно двигалась ко мне, будто моля о помощи — или последнем милосердии.