Гнозис. Чужестранец
Шрифт:
Поля были довольно бедными, густое море пшеницы регулярно прерывалось проплешинами пустой земли. Босые люди копались в земле, иногда поворачивая головы, чтобы посмотреть на идущий караван. Большая часть из них жила в землянках или простеньких избушках, а работали чем попало — у кого-то в руках были даже каменные инструменты. Весь этот край отдавал бедностью даже на фоне пустыни: там яркие шатры и одежды казались еще ярче на фоне бесконечных бурых песков, а здесь на фоне зеленых лесов убожество проступало сильнее. Периодически на дороге они пропускали другие караваны,
Псайкра оказалась большим городом — высокие каменные стены, за которыми расположился так называемый Старый город, и выросшие вокруг них ряды домишек, лавок, рынков, сараев и харчевен, называемые Новым городом, но куда чаще — Термитником.
Но самым главным было то, что Псайкра стояла у берега моря. Внутри Старого города был достаточно большой порт, а в бухте стояли корабли. По мнению Платона, таким кораблям тут было не место — это были полноценные парусники. Возможно, не очень большие, но по уровню это было на порядок круче всяких греческих трирем или викингских ладей. В целом мир удивлял своим уровнем прогресса: хороший нож стоил очень дорого, люди одевались скорее в духе древней Греции или Рима, броня ограничивалась щитами и очень примитивными панцирями, не говоря уже об оружии, никакого книгопечатания, никаких сложных устройств. Но периодически попадались вот такие странные выбросы: арбалеты у кочевников, парусники в бухте, сложная конструкция повозок. Разумных объяснений этому, увы, никто дать не мог.
Раны Платона зажили и затянулись, так что двигался он практически свободно. Более того, проиграв свои отсутствующие деньги в кости, он получил еще одно очко характеристик, которое вложил в трепет, решив, что он показал себя наиболее полезным. Он пытался потом повторить ситуацию еще раз, но сколько не проигрывал — это не вызывало ничего, кроме смеха новых товарищей, так что обмануть систему не удалось. За остаток путешествия не произошло почти ничего, кроме пары мелких происшествий, так что атмосфера в караване была довольно позитивной. Казалось, что даже Игорь стал относится к нему лучше после той истории со спасением беглого раба.
Криксар оказался столь же неприхотливым, сколь и нелюдимым. Платон даже применял Корреляцию на него, но та только подтвердила его худшие опасения — мужчина провёл в рабстве несколько лет и, хотя его волю до конца и не сломили, он был запуган, плохо спал, дергался, если кто-то рядом совершал резкие движения, и вечно спрашивал разрешения что-либо сказать.
Юфус с товарищами продолжали держаться особняком, не влезая ни в какие конфликты и не пытаясь ни с кем взаимодействовать больше необходимого.
С Амалзией же всё было не очень просто. Незадолго до прибытия в Псайкру у них с Платоном состоялся разговор. Амалзия вечером сказала ему:
— Знаешь, отчасти я жалею, что мы не бросили тебя в пустыне.
— Я понимаю, — ответил Платон, — я бы думал на твоем месте так же.
— Но отчасти я восхищаюсь твоей принципиальностью. Редкий человек будет так рисковать ради незнакомца. — На её
Платон покрутил в руках травинку и задумчиво отбросил в сторону.
— Я не принципиальный. Так может казаться со стороны, но это не так. Для меня есть один принцип — больше счастья в мире лучше, чем меньше счастья. Человек, живущий дольше, лучше, чем человек живущий меньше. Сытость лучше голода, свобода лучше рабства. Иногда есть сложные случаи, в которых решить не так просто, но в целом это очень простая вещь.
— Звучит, как принципиальность. Всё еще.
— Нет, — твердо ответил Платон. — Принципиальность — это когда ты говоришь «я никогда не убью человека», «я никогда не украду» или «я буду поступать с другими так, как хотел бы, чтобы поступили со мной». Но это всё глупость.
Он опустил взгляд вниз. Амалзия слушала его с необычным вниманием.
— Если для того, чтобы люди в целом стали счастливее, нужно будет убить человека, я сделаю это. Если нужно будет красть, чтобы накормить умирающих, я буду красть. Если нужно будет пожертвовать одним, чтобы спасти пятерых, я пожертвую.
— Звучит фанатично.
— Может совсем немного.
— А что насчет тебя самого? Умрёшь за других?
— Если не будет иного выбора, то да. Я не уверен, что смогу, но я должен буду сделать это.
— А зачем, Платон? Какое тебе дело до людей вокруг? Подпитываешь чувство собственной значимости благородством? Или искренне веришь, что можешь что-то изменить?
Платон взглянул ей в глаза — она спрашивала абсолютно серьезно. Ответ действительно был важен — он это знал.
— Я знаю, что мне хорошо, когда другим людям хорошо, и мне плохо, когда другим людям плохо. Иногда это чувство ошибается, иногда не срабатывает, но в целом это так. Поэтому я просто стараюсь, не знаю, держать его в рамках разумного, отбрасывать искажения, видеть правду.
Амалзия положила голову на скрученное одеяло и уставилась на полог палатки, по её виду было сложно сказать, что она думает о его словах.
— В конце концов, мы добились так многого только благодаря тому, что работали вместе и помогали друг другу. Построили города, дороги, создали цивилизацию. А если каждый будет сам за себя, то чем всё это кончится?
Вместо ответа на свой собственный вопрос, он приоткрыл палатку и указал на пустыню, оставшуюся позади. Амалзия никак не отреагировала, даже не повернула головы.
— А ты сама? Чего ты хочешь? Ты ведь знаешь, что такое милосердие, ты спасла меня, согласилась оставить Криксара…
— Разница в том, Платон, — голос её звучал неожиданно густо и печально, — что в моем мире, всё уже кончилось. Давай спать.
Он некоторое время пытался разговорить её снова, но она сначала отвечала односложно, а потом вообще умолкла, притворяясь спящей.
И вот они въезжают в Псайкру.
Караван остановился на окраине Нового города — некоторые собирались направиться сразу в порт, остальные же направлялись на один из многочисленных постоялых дворов.