Год Барана. Макамы
Шрифт:
“Да”.
“Фара — нормальный”.
Москвич кивнул. С Фарой было весело — быстро попрактиковались друг на друге, потом травили анекдоты.
“А меня с этим, Лавриком. Когда нас в кабинке оставили, он дрожит, в этой своей школьной формочке с заплаткой, кожа в этих, гусенках, вот-вот обосрется. И так захотелось его... Отпинать или...”
“Или что?”
“Да нет... Так... Достоевский. Бедные люди. Читал?”
“Нет. Интересно?..”
Снова заработал рычагом. К себе — от себя.
К себе.
От себя...
—
— “Кучкар” переводится как “баран”. Самец барана. Самец-производитель.
— Не знал.
— А вы читали Мураками?
— Что-то сказали, Тельман?
— Читали Мураками, “Охоту на овец”?
— Нет. Интересно?
— А что потом было с этим Кучкаром?
— С Кучем? Исчез. Оставил мне несколько сказок про Ануширвана. И те самые кеды. Потом его смыло Афганом. Как многих. Туда, где из мальчиков делали мужчин. Или мертвецов. Или психов. Кому как повезет. Мой объект, благодаря тренировкам накачался и окреп. Жаль только, что нас перестали собирать. В верхах перестановки, не до молодежи было.
Дада.
Как кивание головы: да-да. Заикание согласия. Он не только научил всех нас говорить. Он научил нас заикаться. Да-да-да.
Его привезли прямо из Москвы.
Из ВДНХ. Там был особый павильон, где они росли.
Привез его кто-то из Политбюро, с тусклой фамилией. Произнес речь, такую же тусклую, как фамилия. Правда, без бумажки: “Арврху тмдрас зкосук рцугарство зцхилщещ! Краготшок и чощуйц шоктс крагий, так сказать!”
Ему долго хлопали. И переглядывались. Ждали кульминации.
Гость отхлебнул молока:
“Я тут, рпоады, не с пустыми проозфакг!”
Кулиса за спиной вздрогнула, вынесли кадку с голубой елью.
Обычная ель кремлевского типа, только в кадке.
На елке, раскачиваясь, висел маленький человек в галстуке.
“Вот, товарищи проауошуар ичсыврешь!” — Указал на него гость. — Специально тпоаохорук, для вашей прадлворк республики! Проходкоенфый с применением рлзынно мичуринского шубабубр гибридизации!”.
Человечек чихнул. Чихнул, закачался на веточке, вот-вот упадет!
И закричал от испуга.
Президиум заволновался. Один, из делегации, зашептал главному: “Нельзя было его сразу в народ! Народ — антисанитария, бактерии, мы в лаборатории ему еще не все прививочки сделали...” Главный глянул желтым зрачком: “В Москве за все ответите... Кто его вначале на хлопчатнике пытался вырастить, а? “Ближе к находу, ближе к находу!” Демократы сраные. Вам же сразу сказали: елка — и точка!”.
И, раздувшись, как баян, затянул: “Мы на-аш, мы новый мир построим...”
Президиум подхватил, вялым эхом отозвался зал.
Услышав привычную колыбельную, человечек перестал плакать. Через минуту уже дремал.
Гость почти на цыпочках подошел к елке. В одной руке стакан с молоком, другой продолжал дирижировать залом.
“Это есть наш после-е-едний...”
Торжественно вылил остатки молока
Церемония представления нового Секретаря была исполнена.
Зал тихонько, чтобы не разбудить, поаплодировал. Все вставали со своих мест и двигались цепочкой на сцену, продолжая петь про того, “кто был ничем”. Взявшись за руки, позвякивая медалями, которые лет через пять будут сбываться за бесценок на бывшем Бульваре Ленина, они двигались хороводом вокруг елки. А Дада свисал с ветки, приоткрывая левый глаз, и был доволен. Так, по крайней мере, казалось.
Потом, уже на Бюро, московский гость зачитал Инструкцию по уходу за Первым секретарем (1 шт.). Это была та же инструкция, что и раньше.
1 шт. требовалось поливать спецраствором в составе:
1. Вода из Москвы-реки — 10%,
2. Чай байховый — 15%,
3. Слеза ребенка — 5%,
4. Кровь (пролетар.) — 20%,
5. Пот (колхозн.) — 30%,
6. Слюна (интеллигент.) — 5%,
7. Молоко витамин. — 15%.
Новые веяния отражало только “Молоко витамин.”, занявшее место прежнего “Коньяка армян.”.
“Есть ли вопросы, товарищи?” — спросил гость и поморщился — вопросов не любил.
Лысины молчали.
Одна ладонь поползла вверх:
“Как же наш многоуважаемый... Как он такую тяжелую работу без армянского коньяка выдержит?”
“Выдержит!” — обрезал гость.
“Однако рецепт с коньяком нам еще Владимир Ильич завещал...”
“Товарищи! Вы в курсе, какая работа по возвращению к ленинским нормам проделывается сейчас ЦК партии...”
Товарищи судорожно закивали: в курсе, в курсе!..
“Внимательно изучено завещание Владимира Ильича... Так вот, никакого коньяка, товарищи, там не было! Коньяк вписали туда те, кто извратил волю вождя, ленинские нормы по выращиванию национальных кадров! Вместо коньяка там стояло другое слово... Которое теперь рекомендовано читать как “молоко”. Разве неясно?”
Ясно, ясно, теперь ясно...
“Или разве вам надо объяснять задачи антиалкогольной компании?”
Не надо.
Московский гость посмотрел в окно. Из окна был виден зеленый, припудренный пылью город; речка, петляющая куда-то; центральная площадь с памятником вождю пролетариата, казавшимся не больше оловянного солдатика.
“И еще. Не забудьте раз в неделю организовывать ему — пролщукухыц!”
Лысины порозовели:
“Что вы... Как же... Об этом можно даже не напоминать! Мы для этого и молодую смену растим...”
Смена росла.
Москвича поступили на юрфак (хотя был уверен, что и сам бы смог) и не пустили в армию, позвонили куда надо, намекнули. Москвич мялся пару дней: ему казалось, армия — это все-таки красиво и мужественно. Зато мать чуть в пляс не пустилась: “Вот и хорошо, вот и прекрасно... А ты что, а? Ты что, в Афган захотел? Руки-ноги надоели?” Намекала на соседского Ромку, который вернулся оттуда получеловеком в коляске. “Почему сразу в Афган?” — поднял брови Москвич. “Потому! Учись...”