Год гиен
Шрифт:
Рамзес был во всех отношениях тем, чем казался — удачливым старым воином. Вся его величественность проистекала от света его великого титула, а не от крови, которая текла в его жилах. Рамзес III не был воспитан, как наследник царской семьи, будучи сыном полководца Сетнахта, которому трон достался почти случайно. Как теперь знал Семеркет, полководец спас трон, вырвав его из хватки царицы Таусерт.
Чиновник несколько раз слышал, как Рамзес говорил из Окна Явлений, обращаясь к своим подданным или своим воинам. «Слушайте!» — такими словами фараон обычно начинал свои резкие речи.
Некоторые, главным образом, южане, жаловались, что царствование Рамзеса лишено достоинства.
Фараон был еще более бледнокожим, чем запомнился Семеркету. Его губы казались тонкими, глаза — светлыми, нос — крючковатым. Хотя остальные в его окружении были размалеваны, как статуи, на лице фараона почти не было косметики. В молодости он был рыжеволосым, как и большинство северных царей. Контраст между ним и его загорелыми до черноты фиванскими подданными бросался в глаза.
Чиновник разглядел рядом с Рамзесом наследного царевича. Это и впрямь был тот самый человек, с которым он познакомился в Доме Жизни. Очевидно, царевич незаметно отправился на север, чтобы сесть на борт военного корабля отца ниже по течению и потом появиться рядом с фараоном в этот величайший день. Облаченный в неброскую одежду, царевич сжимал восковую табличку и стилос. Теперь, когда Семеркет видел отца и сына вместе, он заметил явное сходство в их чертах — тонкий нос и губы, бледная кожа.
Внезапно Семеркету стала ясна цель визита фараона: Рамзес намеревался сделать именно то, на что намекнул библиотекарь Мааджи: передать власть в святой столице своему сыну, как поступали и другие прозорливые фараоны в конце своего царствования, чтобы обеспечить беспрепятственную переход власти от одного правителя к другому.
Толпа затихла, когда фараон занял место на царских носилках. Потом министр Тох, более согбенный и узловатый, чем царь, принес ему плеть и жезл, и Рамзес принял их из рук вельможи. По толпе, начиная от доков, пробежала волна: фиванцы опускались на колени, круг коленопреклоненных людей непрестанно ширился, чтобы даже те, кто были далеко, могли видеть фараона, склонившись в знак почтения.
По сигналу рогов первыми встали сыновья фараона. Двенадцать царевичей подошли, чтобы поднять на плечи носилки отца. Наследник, вместо того, чтобы нести кресло, должен был идти впереди фараона, направившегося в Великий Храм. Такой чести не удостоились другие сыновья, и Семеркет увидел, как в глазах Пентаура притаилась обида за это унижение. Пентаура привык быть любимым фиванцами — но теперь все глаза были прикованы к наследному царевичу, которого все так редко видели.
И тут Семеркета поразила внезапная мысль: ни одна из жен фараона не пришла, чтобы приветствовать его. Чиновник помнил, что когда он был много моложе, царица Тийя не раз появлялась на людях. Теперь же она подозрительно блистала своим отсутствием.
Семеркет вспомнил слова Квара у храма Диамет, что фараон «не любит, когда женщины суются в дела мужчин». Он также вспомнил слова Мааджи, что Тийя заперлась в знак протеста против того, что Рамзес обошел орленка из ее выводка.
Сыновья в сопровождении распевающих песнопения жрецов понесли фараона
Придворная знать последовала за фараоном в храм, а потом — официальные лица города. Семеркет увидел издалека градоправителей Фив, толстого Пасера и худого Паверо, которых подняли на плечи их носильщики. Исполненный достоинства Паверо сидел, выпрямившись, ни разу не удостоив взглядом толпу. Зато Пасер улыбался и что-то кричал фиванцам, которые хлопали в ладоши, радуясь, что его видят. Они выкрикивали его имя и благословляли его, а Пасер посылал им воздушные поцелуи, исчезая за воротами храма.
Хотя сегодняшний день не был официальным праздником, фиванцы все равно направились в дома удовольствий и в харчевни на берегу. Бедняки сидели у края воды, смеялись, пели хором и вообще вели себя так, будто праздник в честь появления фараона был выходным.
Семеркет занял позицию у двери таверны, нетерпеливо ожидая появления брата.
Потом, пожевав ноготь большого пальца, он снова вошел в «Бивень слона» и обнаружил, что к строителям гробниц присоединились двое других мужчин, сидевших спиной к Семеркету, так что он не мог рассмотреть их в полумраке, как следует. Он видел только, что один из них одет в прекрасные льняные одежды знатного человека, в то время как второй носит грязное тряпье.
К этому времени таверна заполнилась крикливыми фиванцами, которые поняли такой шум, что невозможно было расслышать, о чем говорят эти четверо.
Семеркета вдруг похлопали по плечу, и он резко обернулся. Это был его брат, неодобрительно поджавший губы.
— Мне следовало бы догадаться, что я найду тебя здесь, — громко проговорил Ненри, чтобы перекричать шум. — А я думал, ты сказал, что будешь ждать у дерева. Почему ты так закутался, Кетти?
Семеркет жестом попросил его замолчать и повел Ненри в дальний угол комнаты.
— Говори тише, — прошептал он на ухо брату. — Я кое-кого выслеживаю.
— Кого? — широко раскрыв глаза, прошептал в ответ браг.
Семеркет толкнул его к колонне, чтобы лучше видеть деревенского писца и десятника.
— Вон тех, в дальнем углу. Того большого зовут Панеб, а второго — Неферхотеп.
Ненри вгляделся в полумрак.
— Нет, — категорически сказал он, — их зовут не так.
Чиновник заморгал, услышав столь уверенное заявление.
— Если ты и вправду собираешься их преследовать, — продолжал Ненри, — думаю, ты должен знать, кто они такие. Тот, большой — его зовут Хапи, а маленький сутулый называет себя Паноуком.
Семеркет изумленно разинул рот. Потом закрыл его и сглотнул.
— Что?!
— Я часто вижу их в доме градоначальника Пасера. Они — зодчие.
Ненри самодовольно повернулся к Семеркету, но служанка, проходившая мимо с масляной лампой, на короткий миг осветила дознавателя, выхватив его лицо из мрака таверны, и выражение лица Ненри из самодовольного стало встревоженным.