Год - тринадцать месяцев
Шрифт:
— Пойдет. Это как пить дать. Характерный он очень, несмотря что тихий. И про это сколько раз я матери говорила.
— А она что?
— Молчит. Задумается и молчит. Обновку купит Мите, денег даст, попритихнет недельку-другую, а там обратно за свое… Кабы б не эти ее стрикулисты, чтоб им пусто было! Взять хоть этого зубного техника, с которым она теперь путается. Ведь ни рожи, ни кожи. Потрепанный, ровно из мусорника кто вытащил да в богатый костюм нарядил.
Мы его тут прозвали «ковер-самолет». Как заявится, сейчас первым делом ковер
А дитячее сердце какое? Все видит да переживает. Этого черта лысого, техника-то, Митя видеть не может, так его невзлюбил. Не кончится это добром. Ведь что было вчерашний день. Пришел он со школы, а тут как раз лысый заявился, пир у них. Мальчонка, понятное дело, в дом не зашел.
Вечером приходит — опять все одно. Вот и пошел бродить. А ночью вернулся, хотел ко мне прийти переночевать, а я, как на грех, у дочки задержалась. Домой постучаться духу не хватило, вот и проблукал всю ночь по двору, а устамши, влез в собачью конуру да там и заснул.
Женщина умолкла, задумавшись, потом посуровевшим голосом добавила, грозя пальцем:
— Вы ей так прямо и скажите: кто ты? Мать или мачеха? И кто тебе, мол, дороже: сын или этот лысый, чтоб ему пусто было!
Стукнула калитка. Коротко пролаяла собака. Женщина, заглянув в окно, вдруг перешла на шепот:
— Вот она в аккурат сама заявилась. Легкая на помине. Дождались. Погодите маленько. Дайте ей в дом зайти, а тогда и вы придете, вроде как с улицы прямо. Про меня ничего не сказывайте. Я-то ее не боюсь, своим хлебом живу, а все ж так лучше будет. Она и то на меня грешит, будто я Митю к себе переманываю и вроде бы ее топлю. То ей невдомек, что сама себя по дурости топит…
Я послушно выждал положенное и, поблагодарив, вышел из хаты и направился к стеклянной веранде небольшого каменного дома.
Отворив двери на мой стук, хозяйка посмотрела на меня выжидающе.
— Я к вам, Елена Марковна.
— Пожалуйста.
Мы молча прошли переднюю и очутились в крохотной светлой комнатке.
— Раздевайтесь и поскучайте минутку.
Оставшись один, я огляделся. У окна горбилось с детства ненавистное зубоврачебное кресло, рядом стоял столик с инструментами, слева — тахта, два стула. Я разделся и взял в руки старый «Огонек». Но было не до чтения.
Елена Марковна вернулась в белом халате, сшитом по ее крупной, стройной фигуре.
— Прошу в кресло, — пригласила она, завязывая тесемку на рукаве халата.
— Вы напрасно беспокоитесь, Елена Марковна. Зубы у меня пока что целые. Я классный руководитель вашего сына.
— Митин учитель? — растерянно проговорила она и, рассмеявшись, добавила: — Здорово вы меня разыграли. Что ж, очень приятно познакомиться.
— Разрешите усомниться в этом. Ведь вас трижды приглашали в школу на родительские собрания.
— Извините, я очень занята. Весь день в клинике.
Елена Марковна с бесцеремонной кокетливостью потянула меня за руку.
— Спасибо. Не беспокойтесь, — упирался я. — Боюсь…
— Неужели я такая страшная? — стрельнула она глазами.
— Боюсь вам аппетит испортить. Пообедайте сами. Я подожду.
Елена Марковна разжала ладонь, устало опустилась на тахту и, достав из, кармана халата папиросы, невесело сказала:
— Давайте хоть перекурим.
Елена Марковна наклонилась к огню моей спички. Я увидел близко льняные волосы, потемневшие в корнях, синие круги под глазами, скобку мелких морщин у мочки уха. Годы перегоняли себя на этом все еще миловидном лице.
Сделав глубокую затяжку и широко откинув руку с папироской, на которой осталась помада, она глухо сказала:
— Я слушаю вас.
— Мы с вами сотрудники. Я в школе, вы дома, оба трудимся над тем, чтобы из Мити вышел хороший парень. Не знаю, как у меня, а у вас дела идут плохо. Очень плохо.
— Мой сын. Как умею, так и воспитываю, товарищ сотрудник.
— Он был ваш сын, пока вы его кормили собственной грудью. С тех пор как он ест продукты, выращиваемые колхозниками, носит одежду, которую ткут ткачи, ходит в школу, которую построили рабочие, — он уже не только ваш сын. Всем этим людям, которые отдают ему свой труд, не безразлично, каким он вырастет. Плохой сын — это не только ваши слезы. Это горе всему обществу.
— Как вас зовут?
— Григорий Иванович.
— Григорий Иванович, а в чем, собственно говоря, вы обвиняете меня?
— Где эту ночь провел ваш сын?
— У няни… Старушка живет во дворе.
— Вы уверены в этом?
— Вчера у нас с ним вышла небольшая неприятность. Когда он на меня дуется, то уходит к ней. Она милая женщина, любит Митю, и я не беспокоюсь за него.
— На этот раз вышло по-другому. Митя провел ночь в собачьей конуре.
— Где?
— В собачьей конуре. Во дворе у вас. Вот и решайте сами: кто вы после этого, мать или…
— Ну, ну, договаривайте. Я уже давно отвыкла от деликатностей. Мне плюет в душу каждый, начиная с собственного сына! Что я ему сделала? Одет, обут, сыт. Ради этого я не жалею себя. Но я тоже человек. Имею я право построить свою личную жизнь? Или я должна запереться в четырех стенах только потому, что он, эгоист, видеть не может мужчину, который входит в дом.
— Дом у вас общий с сыном. Митя уже вырос из пеленок. Ему не вставишь соску в рот, не задаришь игрушкой, не отвернешь к стене. Он вступает в свои права. Есть у него права и на мужчину, который должен войти в дом. И тут вы не можете не считаться с сыном. Все это прописные истины, и не мне вам их повторять…